Григ".
Он сидел, как сказочник Андерсен или просто как большой костлявый
скандинавский старик, корабельных дел мастер.
"Почему мне не сто пять лет? Почему я такой смешной, не величествен-
ный, не старый, а смешной? Почему у меня не то что десяти, а и одного-то
внука нет? Почему у меня не все уже позади?"
Над городом летали одинокие крупные капли дождя. Ветер гнал, гнал ту-
чи. Солнечные лучи, словно метла, мели по аллеям, по взъерошенным де-
ревьям.
В конце аллеи появился высокий художник, блондин. Балтийская его ше-
велюра была сбита вбок и неподвижно летела в воздухе, словно у памятни-
ка. Черный плащ трепетал вокруг худого тела. Художник шел спокойно, у
него была легкая, но крепкая походка.
- Как ваши дела, Виктор? - спросил он, отчетливо выговаривая русские
слова.
Они познакомились недели две назад на выставке эстампов.
Кянукук посмотрел на него снизу вверх. Во всем облике художника было
что-то от памятника. Кянукук не встал, не вскочил, не завел с ним разго-
вор о живописи, о графике, о ваянии. Он сплюнул в сторону и сказал:
- Кончилась жизнь художника-передвижника.
- В каком смысле? - спросил художник.
- Поступаю на постоянную работу.
- Куда?
- В трест, - уклончиво ответил Кянукук.
- Кем же? На какую должность?
- Коммерческим директором.
Он не сдвинулся с места и вяло покивал в ответ на удивление художни-
ка. Да, да, директором. Коммерческим директором.
Старинные часы в антикварном магазине. Сколько им лет?
Никто точно не знает. Это середина прошлого века, как говорит стари-
чок. Цена триста тридцать рублей. Они в рост человека, в футляре красно-
го дерева, но с дефектом: царапины. Кто сделал эти царапины? Может киски
баловались? Вот обменяюсь на Минск, заведу себе киску. Стрелки витые,
как старые алебарды, и римские цифры. Рим. А за стеклом медный маятник.
Он прост и кругл, он плоский, похожий на диск. Качается. Очень точный
ход. А кому это нужно? Вот звон внушительный, как с колокольни. Вот
ключ, он медный, тяжелый, хорошо лежит на ладони.
Он толкнул дверь закусочной-автомата, в тамбуре отогнул воротник,
расчесал мокрые волосы на пробор и вошел в зал. В зале было людно, к ав-
томату с пивом и к окошку раздачи тянулись очереди мокрых мужчин. Пахло
тушеной капустой и мокрыми тряпками. Старенькая уборщица в синем халате
бродила среди мужчин и посыпала мокрый пол опилками. С хрустом вонзались
вилки в толстые раздувшиеся от влаги сардельки. Мужчины пили пиво. Неко-
торые бросали соль прямо в кружку, другие располагали ее на кружке в ви-
де ободка. Дождь стекал по темным окнам, а здесь был электрический свет,
пар из окошка раздачи, таинственные табло автоматов: "Пиво", "Соки",
"Кофе", "Бутерброды".
Здесь он встретил матроса, с которым вместе грузил цемент на товарной
станции.
- Ты еще ходишь? - спросил матрос.
- Хожу, - сказал Виктор. - Привык, знаешь. Таскаю теперь эти мешки,
как пуховые подушечки.
- Жить есть где? - спросил матрос.
- Вот с этим плохо, - ответил Виктор.
Нынче утром новый сторож спортзала приказал ему забирать свое барах-
лишко. Педантом оказался новый сторож, унылым педантом.
Однажды, он видел, на главной улице загорелась мусорная урна. Сначала
из нее пошел густой белый дым, а потом появились язычки пламени. Горел
мусор - это собирательное понятие, состоящее из окурков, пустых сигарет-
ных пачек, оберток мороженого и конфет, порванных записок, испачканных
носовых платков и драных носков, которые запихивались туда тайком, а
также из многого другого. Ребенок - а их собралось немало вокруг горящей
урны - толкнул ее ногой и урна, выполненная из цемента в виде цветочной
вазы, упала набок. Она продолжала гореть, дымиться, да еще и зашипела,
видимо стремясь к совершенству бомбы, но дети встали в кружок, помочи-
лись и загасили ее. На следующий день она стояла на прежнем месте. Прямо
хоть цветы в нее сажай.
Аптека находилась в большом сером здании. Когда стоишь на тротуаре и
смотришь вверх на эти восемь этажей, кажется, что находишься в огромном
городе. На самом же деле здание это было единственным в своем роде.
В этой аптеке, как и в любой другой, были вертящиеся восьмигранные
шкафчики с маленькими ящичками. Их приводили во вращение строгие девушки
в белых крахмальных чепцах. Прямо возле окна серебряная грохочущая маши-
на "Националь" выбивала чеки. В этой аптеке, как видно, были лекарства
от всех болезней, персонал готов был прийти на помощь любому: унять сер-
дечную астму, понизить кровяное давление, согреть, дать снотворное, на-
поить чаем с сушеной малиной.
В окне аптеки он увидел, что за его спиной стоит Лилиан. Она была в
синем плаще и косынке из той же материи, что и плащ. В руках - большая
хозяйственная сумка с "молниями" и остренький зонтик. Он заметил, что
лицо у нее сосредоточенное и немного усталое. Лилиан не увидела его и
вошла в аптеку. Она постояла немного возле рецептурного отдела и напра-
вилась к кассе. И тут она увидела за окном Виктора.
Она вспыхнула и закрыла ладонью нижнюю часть лица.
Забыла, конечно, про все свои чеки и про лекарства и выбежала на ули-
цу.
- Виктор, вы больны? - воскликнула она. - Как вы похудели! Вам плохо?
Пойдемте же, пойдемте отсюда...
Она взяла его под руку, прижалась плечом к его плечу и повела ку-
да-то, заглядывая ежесекундно ему в лицо, улыбаясь, смахивая слезы.
- Почему я раньше вас не встретила, ведь город такой маленький...
Они сидели в кафе. Лилиан, как светская дама, хранила видимое спо-
койствие, слова же ее были полны горечи и тоски.
- Виктор, вы ввергаете меня в пучину страданий... Вы не бриты, у вас,
простите, пиджак лопнул под мышкой...
Над ними, расставив могучие ноги, стоял скрипач. Глаза его были зак-
рыты, мясистый подбородок лежал на скрипке. Скрипка нежно пела, увлекая
Лилиан и Виктора куда-то вдаль, вселяя в их сердца гармонию и покой.
А вечером они танцевали. Виктор был в полном параде: черный терилено-
вый костюм, на поясе висит брелок, а запястье охватывает браслет, и
галстук в тон. Лилиан была в белом платье.
- Виктор, я пропишу вас у себя, моя площадь позволяет это сделать.
Виктор, у меня знакомство в радиокомитете...
Пели скрипки, дымился горячий кофе, мерно и уютно били часы...
Рюмка ликера подействовала на Лилиан. Она взглянула на скрипача, на
Виктора, на моряка, который шел мимо и, кажется, был похож на ее покой-
ного мужа, и, уже не стыдясь своих многочисленных знакомых, поднесла
платочек к глазам.
- Ах, эти мужчины, бродяги, фантазеры... Виктор, только не исчезайте
больше никуда. Ведь я без вас не могу...
Вот такая штука - силомер. Берешь в руки деревянную кувалду, а она
довольно тяжела, размахиваешься и бьешь по металлической пластинке. Ку-
валда зеленого цвета, надо же! Красная скоба летит вверх по шкале, доле-
тает до самого верха - хлопок! - и выскакивает то ли чертик, то ли гном
в полосатом колпаке и с красными большими ушами. То ли он кукарекает, то
ли просто пищит, но это тебе награда за силу, за удачный удар.
Это в лучшем случае. А в худшем - смех вокруг и позор.
На этом заброшенном пирсе росла трава. Она лезла сквозь трещины бето-
на, а булыжника в густых зарослях лопухов даже не было видно. У пирса
борт к борту стояло несколько деревянных речных барж, маленький поселок
речников. На баржах жили шкиперы, матерые мужички и их жены-матросы. Де-
тишки же, которых было немало, естественно, не входили в штатное распи-
сание. Кроме того, на баржах были козы и домашняя птица - куры и петухи.
Утром Кянукук просыпался от петушиного крика, словно в деревне.
Сквозь сон он улыбался, смотрел на храпящего соседа, на стол с остатками
ужина, на серый глаз иллюминатора; ощущая мерную качку, думал: "Петух на
пне, петухи на воде". Потом переворачивался на другой бок и снова засы-
пал до поздних петухов. Спать можно было сколько угодно.
Речники осели здесь еще в начале навигации. Тогда, пользуясь тихой
погодой, буксиры привели сюда из устья Невы караван деревянных барж с
углем. Потом все время метеосводки были неспокойные, залив шалил, и бар-
жи прохлаждались в порту на отстое.
Речникам было здесь совсем неплохо. Жены-матросы ходили по магазинам,
покупали вещи и даже мебель. Коекто завел себе на пирсе маленькие огоро-
дики, выворотил булыжник, взрыхлил землю и посадил репчатый лук и редис.
От баржи к барже тянулись доски-трапы, от рубки к рубке - веревки с
бельем. Кричали дети, кудахтали куры, судачили хозяйки. Шла тихая дере-
венская жизнь. По вечерам на баржах играли радиоприемники и светились
телевизоры.
От последней баржи мостик был перекинут на настоящий морской железный
лихтер финской постройки. Лихтер нуждался в ремонте, а пока его приспо-
собили вроде бы под общежитие для плавсостава. Здесь-то и жил Кянукук.
Знакомец его, матрос, помог устроиться на лихтер сторожем, на оклад 35
рэ.
Была у Кянукука койка с одеялом и бельем, жилось привольно. Питали
его речники: он был им полезен - чинил приемники и телевизоры, помогал
по хозяйству, следил за детьми. По вечерам приходили жильцы, трое моряч-
коврыбачков, в том числе и его знакомец. Они ждали прихода в порт рыбо-
ловецкой базы "Петропавловск", чтобы зачислится в ее экипаж и вновь уйти
в седой Атлантический океан.
Они приносили консервы "Ряпушка", плавленные сырки, пиво, иной раз и
"чекушки". Парни были здоровые, дружные, любили поболтать о бабах, о ры-
бе, о распроклятом океане, без которого, оказывается, жизнь им была не-
мила.
Кянукук пел им песни: "В Кейптаунском порту", "У юнги Биля стиснутые
зубы", "К нам в гавань заходили корабли". Удивительное дело, Кянукук да-
же не поверил сначала в то, что они, моряки, не слышали до него этих
морских песен. Он записывал им слова, каждому по экземпляру.
Как-то знакомец его сказал:
- Валька, вались с нами на "Петропавловск". Очень просто артельщиком
можно оформить.
Двое других бурно поддержали его "рацпредложение".
С этого дня Кянукук стал ждать прихода плавбазы. Он вглядывался в бе-
лесый горизонт и ждал так, как ждут вообще прихода кораблей, примерно
как Ассоль.
Однажды метрах в двадцати от лихтера прошел большой катер, на носу
которого копошился пестрый народ и была установлена кинокамера. Там были
все знакомые: режиссер Павлик, Кольчугин, второй оператор Рапирский, ад-
министратор Нема, Андрей Потанин, а на корме сидела Таня, лицо ее белело
под капюшоном.
Кянукук спрятался за вентиляционную трубу, смотрел оттуда на Таню и
думал:
"Подлая девчонка, спуталась с Олегом. Нет, Валя тебе этого не прос-
тит. И я бы тебе этого не простил, если бы был твоим мужем. Моряки тако-
го не прощают. Моряки знают, как поступать с такими девчонками. Эх, жен-
щины, женщины!.. "Вернулся Биль из Северной Канады"..."
На катере шла подготовительная возня, люди махали руками, что-то кри-
чали.
"И главное, что обидно, ведь никто из них и не вспомнит обо мне, а
ведь были друзьями. Ну, ладно! Надо быть крепким, надо сжать челюсти,
как сжимает их иногда Валя Марвич".
По верху трека медленно ехал велосипедист. Велосипед его еле-еле жуж-
жал. Медленно-медленно поднимал велосипедист колени, медленно вращались
спицы. Он двигался, как лунатик, на легких своих кругах, но зорко смот-
рел вниз.
И вдруг сорвался, не выдержал, бешенно замелькали загорелые колени, а
спицы слились в сплошные круги, словно пропеллеры вентиляторов. У вело-
сипедиста оказались слабые нервы, но он все равно выиграл заезд. Ноги у
него были сильные.
По городу медленно ехал грузовик с откинутыми бортами и с траурными
полосами на них. На грузовике стоял гроб. В нем лежал Соломон Берович,
чистильщик сапог. Перед грузовиком выступали пятеро юношей с медными
трубами. За гробом, склонив головы, шли знакомые и родственники, и среди
