руках... Гриша!
Дауге вздрагивал, в бреду звал Машу, плакал:
- Маша, Маша... Не уходи. Я все для тебя... Все... Жизнь, честь...
Маша... Никто тебя больше меня любить не будет... Все пройдет, все ложь,
кроме любви моей... Богдан... "Мальчик" жалко... Один я... Страшно...
Смерть... Бо-о-ольно!..
И вдруг, помолчав, - ласково, радостно:
- Вот так... Да-да... Какая у тебя ладонь нежная, прохладная... Мне
очень больно, Машенька... Ты моя радость, моя чудная... Не надо, не
говори, я все понимаю, все - ерунда... Еще, еще... Милая ты моя... А я
небритый... Больно очень, Машенькя... Ма-ша!
Юрковский вскочил, заметался в лучах фонарика:
- Убью!.. Сволочь! Подлая баба!..
Он длинно, мерзко выругался. Быков стащив с Дауге колпак, прижимал к
его рту кислородную трубку, не отрываясь глядел в лицо друга. Жизнь
уходила с лица, проваливались щеки, тускнели глаза. Губы едва уже
шевелились.
- Ма-ша... - разобрал Быков. И еще: - Холодно... Боль-но... Ма-ша...
Дрожь била небольшое жилистое тело, крупная дрожь, как от сильного
пронизывающего холода.
Быков взял в ладони его бессильную голову в шлеме, прижал к себе.
Дауге умолк.
- Умер? - чужим голосом спросил Юрковский.
- Не знаю.
- Умер, умер. Григорий Иоганович Дауге - известный советский
геолог-космонавт - погиб при штурме Венеры. Иоганыч умер.
- Он не умер, - сказал Быков, прислушиваясь к слабому редкому
дыханию.
Юрковский подошел к люку, прижался к нему и еле слышно проговорил:
- Шесть лет вместе... Луна, марсианские пустыни... Шесть лет...
Он распахнул люк резким, неожиданно сильным движением. Вокруг была
ночь, тьма... Далеко-далеко, содрогаясь от собственной мощи, грохотала
Урановая Голконда, поднимая над горизонтом дымное, пронизанное огнем
вспышек зарево...
СТО ПЯТЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ ШАГОВ
Их осталось трое.
Дауге не приходил в сознание. Быков и Юрковский с трудом извлекли
его наружу и некоторое время стояли неподвижно, не в силах покинуть
страшное место. Привычно подрагивала земля. Красная пленка исчезла. Они
еще успели заметить остатки красного ковра над воронкой на месте
подземного взрыва, метрах в двадцати от "Мальчика": пленка жадно и
торопливо втягивалась в бездонную дыру, медленно гасло лиловое сияние.
Стало темнее. Быков поднял было автомат для последнего привета, но
опустил, раздумав. Оставалась только одна сигнальная обойма - шестьдесят
патронов, - а впереди сто километров пути по песчаной пустыне, по ущелью,
по болоту... Сто километров, сто тысяч метров, сто пятьдесят тысяч шагов,
и каждый из них грозит неведомым.
- Салют! - хрипло потребовал Юрковский, и Быков, вскинув автомат,
дал короткую, скупую очередь...
Из обрезков селено-цериевой ткани, найденных в кессоне, они
соорудили нечто вроде носилок и уложили на них Дауге. Прочная, хорошая
ткань; ее еще хватило и на то, чтобы обмотать Иоганыча с ног до шеи.
Теперь они шли, согнувшись под упругим тяжелым ветром, в кромешной
тьме, изредка озаряемой холодными голубыми зарницами. В такие моменты
Быков видел перед собой шлем Дауге на носилках и черную шатающуюся спину
Юрковского впереди, мертвые пески, низкие тяжелые тучи с яркими
прожилками света. Зарница медленно гасла, и снова - тьма, вязкий песок
под ногами, вой ветра в наушниках...
Они не говорили друг с другом. Дышать было тяжело, потому что они
берегли сжиженный кислород и дышали наружным воздухом, пропущенным через
кислородный фильтр. Этот воздух был горяч и беден кислородом, он душил.
заставлял судорожно зевать, жадно раскрывать сухой рот... Нет,
разговаривать было невозможно. Только на редких и недолгих привалах,
когда один валялся в полусне-полубеспамятстве, другой, бодрствующий рядом
с автоматом на коленях, имел возможность слушеть измененный голос
товарища, бормочущего бессмыслицу. Говорить они не могли, но лучше бы они
не могли думать...
Жажда! Рот высох. Губы, язык потеряли чувствительность, онемели.
Кажется, будто глотка забита песком и пылью, а язык - тяжелый, сухой
ворочающийся камень... Горит огнем обожженное тело, огонь на коже, во
рту, в легких... Жажда! А здесь, у самого рта - стоит только протянуть
губы, - холодный лимонный сок... кисловатый, душистый... Надо только чуть
нагнуть голову... взять в пересохшие губы прохладный эбонитовый
наконечник... потянуть в себя... Сладость, влага... Быков даже чувствует,
как его зубы сжимают гладкий эбонит... Чуть-чуть... Глоток, только один
глоток... Увлажнить язык...
- Юрковский, сволочь!.. Опять пьешь? Отставить!
Юрковский хрипит свирепо. Нельзя, нельзя, Вова... Сто пятьдесят
тысяч шагов.. Осталось еще не меньше ста тысяч... и Гриша... Быков
облизывает губы. Или это ему только кажется, что облизывает? Вот в пяти
сантиметрах от лица черный прохладный наконечник...
Ну, по сути-то дела, зачем все это? Идти, мучиться... Дело сделано.
Далеко позади зарево Голконды пляшет отсветами на гладкой стали башенок
маяков. Скоро - может быть, очень скоро - здесь опустятся планетолеты, и
бодрые, веселые люди начнут настоящий штурм. Сильные, здоровые, пьющие
много свежего, прохладного лимонного сока. И Голконда сдастся. Это уже не
зависит от двух измотанных теней в силикетовых костюмах. Что мешает им
упасть, напиться вволю холодной влаги и заснуть в песке?
Это так... Хорошо бы лечь, вытянуть обессилевшие ноги, напиться и
заснуть. Пусть черный ветер наметает над ними песчаный холмик... Просто и
чертовски соблазнительно. А для начала снять с шеи стокилограммовый
автомат. Да ну его к черту! Зачем он здесь нужен, в мертвых песках? Тут
уже давно все вымерло: всякому ясно, что лучше всего в этой пустыне лечь,
напиться вволю - есть еще больше полулитра сока в термосе! - и подождать,
пока тебя занесет песком.
Правда, впереди болото, там нельзя без оружия. И там сидит в "Хиусе"
Михаил Антонович. У него есть вода - много воды! - и лимонад - много
холодного шипящего лимонада! - но он должен сидеть и так один и ждать.
Они лягут здесь и уснут, а он будет ждать, будет мучиться бессонницей,
часами сидеть у радиоприборов. Он не улетит без них, не улетит, пока не
дождется хоть какой-нибудь вести... может быть, даже сам пойдет искать
их, нарушая все инструкции. Он ведь не знает, что здесь нельзя жить, если
нет большого, очень большого количества свежей, прохладной влаги...
Лечь нельзя! Гришу надо донести. Михаил Антонович ждет, ждет верно и
твердо и верит в них. И Краюхин ждет, и Махов, и тот хладнокровный
инженер с "Циолковского", и девушка в Ашхабаде...
И все люди, и вся далекая страна. Как много людей ждет их! Значит,
они нужны многим, очень многим... Ждут! Хуже всего на свете ждать и
догонять. Их ждут, они догоняют. Они догоняют уходящую жизнь, и им нельзя
лечь. Надо идти, потому что их ждут, потому что они нужны, потому что они
еще вернутся сюда - обязательно вернутся! - потому что очень хорошо жить,
потому что лучше всего на свете - это жить. Надо идти потому, что они
дойдут, наверняка дойдут, без всякого сомнения дойдут, и будет очень
обидно, если они лягут здесь и заснут... Можно дойти, можно, можно...
хотя они могли дойти. Это будет ужасно обидно. И поэтому надо. "Не
хочется - надо!" - говаривал Иоганыч.
Быков спотыкается и, конечно, падает. Если споткнешся - упадешь
обязательно. Это потому, что они идут уже более суток по песку, который
засасывает ноги, а ветер дует с такой силой, что трудно не упасть. А ели
они за последние двое суток один раз. И пили тоже только один раз.
Юрковский падает, роняет Дауге. Быков старается ему помочь. "К черту!" -
хрипит геолог. Как так "к черту", если они не могут не дойти? Если
осталось всего только сто тысяч шагов... или немного больше... Быков
садится рядом и ждет. Э, врешь, брат, ты не ждешь, ты отдыхаешь! И
отдыхаешь не вовремя, значит, теряешь время, а время - это вода, а вода -
это жизнь. Быков толкает Юрковского. Тот мычит.
- Пошли, пошли, Владимир Сергеевич! Ерунда осталась!
Юрковский в ответ мычит и не двигается. Тогда Быков наклоняется к
нему, ощупью находит кислородный кран, отворачивает на несколько секунд.
Юрковский жадно дышит, потом медленно, шатаясь, встает. Алексей Петрович
помогает ему...
Шаг, два, три, семь, десять... Нет, считать бессмысленно. Десять и
пятьдесят тысяч шагов! Смешно! Но интересно - все-таки уже не сто
пятьдесят. Прошло трое суток или нет... четверо? Вот черт! Быков
чувствует, что потерял счет времени, а это важно, очень важно! Может
осталось, тогда осталось не пятьдесят, а шестьдесят? Восемьдесят?
Минутку, минутку... Быков начинает припоминать. Они идут четвертые сутки.
Первые сутки - пустыня, и Юрковский впервые упал и не хотел вставать.
Быков давал ему кислород. Вторые сутки... м-м-м... вторые сутки? А, это
когда он чуть не провалился в воронку с зыбучим песком и Юрковский его
еле вытащил. Они еще долго, около часу, отдыхали на этом месте и пили
сок. И Гриша как будто легче дышал, хотя так и не пришел в сознание...
Хороший день... А вот третьи сутки? Да, когда руки онемели, отнялись,
стали бесчувственными. Носилок не поднять, не удержать. Гриша стал втрое,
впятеро тяжелее... И они сделали петли и повесили носилки на шею.
Юрковский на привале тогда говорил, что весь поход - бессмыслица, что им
идти еще неделю, а питья не хватит и на четыре дня и что вообще они скоро
упадут и не встанут. А потом, пока они спали, вокруг намело песчаную
насыпь. И сегодня, когда начинали поход, тоже намело. Юрковского и Дауге
пришлось откапывать... Правильно - трое суток! А в сутки они проходят в
среднем тридцать тысяч шагов. У Быкова есть шагомер. Пройдено сто тысяч
шагов, а всего - сто пятьдесят. Значит, осталось только пятьдесят тысяч.
Сегодня осмотрели ожоги Дауге - кожа слезла, кровоточащие язвы...
Быков перевязывает ему ноги как умеет. Затем Быков снимает с Юрковского
вещевой мешок, в котором лежат термосы Дауге. Ему кажется, что Юрковский
два раза тайком пил...
Быков тащит все на себе. Юрковский снова упал - голубая зарница
роняет неверный дрожащий свет на черное распростертое тело.
- Вставай!
- Нет...
- Вставай, говорю!
- Не могу...
- Встать! Убью! - напрягаясь, орет Быков.
- Оставь меня и Гришу! - злобно хрипит Юрковский. - Иди один.
Но он все-таки встает.
На севере разгорается синее зарево, пылая охватывает полнеба. Быков
сквозь полусомкнутые от усталости веки видит свою длинную неуклюжую тень
- она шатается и дергается. Ветер меняет направление - теперь он дует в
спину. Очень силный ветер. Он сильнее людей, он валит с ног, но в то же
время помогает идти, и, когда затихает, тело кажется невыносимо
отяжелевшим. Хорошо еще, что нет Черной бури... Юрковский падает снова,
лежит неподвижно, погрузив пальцы в крупный песок. Медленно тает заря на
севере.
- Встать!
Быков опустился на землю и с трудом стащил с себя заплечный мешок.
Снял автомат, уложил аккуратно. Принялся медленными неверными движениями
отыскивать замок шлема. Пока не снят шлем, нельзя расстегнуть спецкостюм
и высвободить кислородный баллон. А Юрковский лежит без сознания и запас
живительного газа в его баллоне кончился. У Быкова кислород почти не
растрачен. Надо снять шлем, расстегнуть спецкостюм и вынуть кислородный
баллон. Быков облизывает губы. Он их не облизывает, но ему кажется, что
