получается как-то по-другому, но тоже совсем немного, сущая чепуха...
Быков останавливается, включает фонарик и оглядывается. Юрковский
здесь. Лежит позади неподвижного тела Иоганыча, упираясь растопыренными
локтями в песок, глядит слепым полушарием шлема. Они связаны ремнем,
снятым с вещевого мешка. За этим ремнем надо следить один раз он уже
развязался, и Быков уполз далеко вперед. Пришлось возвращаться и искать
Юрковского, который сидел, упершись спиной в каменную стену ущелья, и
молчал упорно, хотя и видел Быкова, ползающего рядом. Чудак! Что он
задумал - расставаться, когда осталось всего несколько тысяч шагов. Если
идти ногами, конечно. Да, надо внимательно, очень внимательно следить за
ремнем. А теперь - дальше. Шаг, два шага... Нет, причем тут шаги? Они же
ползут по дну прохладного быстрого ручья. П о л з у т! А вовсе не шагают
- так что шаги здесь ни к селу...
Быков натыкается шлемом на что-то твердое и неподатливое впереди.
Может, обвал? Придется оползать стороной... Обвал может даже засыпать, но
это, конечно, ерунда... В ущелье красноватые сумерки, а не полный мрак,
но Быков стал очень плохо видеть. Он включает фонарик. Это конец ущелья,
заросли гигантских колючек. Вот следы "Мальчика" - почерневшие,
сморщенные ветви-плети, вырванные вместе с глыбами камня из скалы. Ущелье
снова заросло, но пробраться можно. Осталось всего несколько тысяч
шагов...
- Если, конечно, идти ногами, - хрипит сзади Юрковский.
Быков садится, подтягивает под себя онемевшие ноги. Кожа на коленях
стерлась совершенно, но боль почему-то не чувствуется. И очень хорошо.
Я что - вслух говорю? - спрашивает Быков не без удивления. Идти уже
нельзя, невозможно, но можно ползти и, оказывается, удивляться даже.
- Ты все время болтаешь, как испорченный патефон. - Юрковский
говорит невнятно и медленно. - Ты все время несешь чушь и непрерывно
орешь на меня, чтобы не отставал... А когда тебя зовут, не
откликаешься... Обидно даже...
Та-ак, значит, можно еще и обижаться. Быков припоминает, будто
действительно Юрковский окликал его и что-то говорил. Про воду. Да. И про
ручей. Черт, так это он все время говорил! Быкову становится немного
жутко: по ущелью ползут двое, связанные друг с другом ремнем, снятым с
заплечного мешка, и громко разговаривают, сами того не замечая. Впрочем,
здесь некому на это смотреть.
- Плевали мы, - говорит он вслух.
- Верно, - откликается Юрковский.
- Там наше болото, Володя. Чепуха осталась. Давай!
- Давай! - говорит Юрковский.
- Ну, вперед, значит? - спрашивает Быков.
- Вперед! - отвечает Юрковский.
...На болоте шевелились в светящемся тумане джунгли чудовищных
белесых растений. Они росли очень густо, и приходилось протискиваться
между их толстыми скользкими стволами. Трясина чмокала, чавкала,
засасывала грязной мокрой пастью. Перед последним решающим броском
устроили длительный привал, и Быков извлек драгоценный заветный термос
Дауге - их последнюю надежду и опору. В термосе почти два литра
апельсинового сока, и Юрковский даже беззвучно засмеялся, когда
шероховатый черный баллончик повис в луче фонарика. Быков разрешил
Юрковскому и себе выпить по пяти глотков жизни и влил в запекшийся рот
Дауге целый стакан. Потом они спали по очереди три часа и выпили еще по
пяти глотков...
Потом Быкова с Дауге на плечах засосала трясина, и Юрковский выволок
их на поверхность. И самое удивительное заключалось в том, что они сразу
нашли место, где месяц назад совершил посадку "Хиус".
Но... "Хиуса" здесь не было...
На его месте - широкая, метров шестьдесят в диаметре, лужайка,
покрытая прочной асфальтовой коркой. От центра ее разбегались длинные
трещины, сквозь которые пробивалась буйная поросль больших белесых
растений с толстыми скользкими стволами...
"ХИУС" VERSUS VENUS
Больше всего на свете Михаил Антонович любил сидеть в садике своей
дачи на Алтае, где под большой густо-зеленой ольхой специально для него
был установлен небольшой столик, и, обложившись книгами, работать -
неторопливо, со вкусом, методично. Его интересовали некоторые вопросы
теоретического звездоплавания, и с давних пор лелеял он мечту написать
небольшую, но содержательную книгу, систематизирующую все основные
достижения в этой области за последние двадцать лет.
По специальности он был математик, кончил математико-механический
факультет Университета в Ленинграде и первое время работал при Институте
космогации. Работу свою очень любил, ему доставляло величайшее
наслаждение следить за тем, как из-под пера возникают строчки почти
всегда очень сложных, но, как правило. изящных, красивых формул, полных
глубокого смысла. Работник он был прекрасный, ошибался редко.
Незаметно для себя он увлекся математическими проблемами
автоматического управления новых тогда импульсных ракет на атомном
горючем. И это определило его дальнейшую судьбу. Напористый Краюхин
вовлек его в сферу своей обширной деятельности, заставил закончить школу
штурманов-межпланетников и в числе первых направил в пробные полеты за
пояс астероидов. Это случилось около пятнадцати лет назад.
Михаил Антонович побывал и на Луне, и на Марсе, и даже в поясе
астероидов, стал великолепным штурманом, испытал множество приключений,
повидал такое, что и присниться не могло бы научному сотруднику Института
космогации, работавшему в области прикладной математики. Но все же больше
всего на свете ему нравилось сидеть в тени развесистого дерева, копаться
в толстых книгах с шершавыми обложками, покрывать белые листы изящными
строчками математической тайнописи и бессознательно прислушиваться к
шелесту листвы над головой, когда ослепительное солнце неподвижно висит в
чистейшей голубизне. Надувает ласковый теплый ветерок. под столом стынет
в ведерке с искусственным льдом бутылочка нарзана, в кустах смородины
жена с дочкой собирают ягоды для домашнего варенья, а сынишка - парень
удивительно бедовый - уселся, конечно, возле муравьиной кучи и громким
лепетом выражает свое глубокое изумление... Небо чистое, безоблачное,
синее, и стрекоза с радужными крыльями ползет по краю голубой чашки...
Хорошо!
Простившись с товарищами, Михаил Антонович долго еще стоял в
кессоне, опершись локтями о край распахнутого люка, и следил, как гаснут
в клубящемся тумане огоньки на корме "Мальчика", уходящего в болотные
джунгли. Они исчезли, и сразу стало темнее - штурман "Хиуса" остался
один.
Прошли сутки, и над болотами слабо засветился тусклый день. Мрак
стал розоватым. Но по-прежнему кругом стоял болотный туман. Липкий,
осязаемо плотный, он мягкими, бесшумными волнами поднимался над бурлящей
поверхностью грязевого кратера, тяжкой пеленой навис над планетолетом,
густыми клубами обволакивал белесые остовы гигантских растений - тускло
окрашенных грибов, зыбко трепещущих росянок и еще каких-то - бесцветных,
причудливо искривленных, изломанных. В красноватом сумраке их стебли то
появлялись, то исчезали, и казалось, что они, как во сне, плывут, плывут
и никак не могут уплыть и исчезнуть. Иногда накрапывал теплый дождь, мгла
сгущалась, и ворчливое бульканье горячих источников заглушалось
однообразным шелестом падающих капель.
Михаил Антонович осмотрел весь планетолет, сменил несколько
приборов, пострадавших при посадке, проверил исправность аппаратуры,
тщательно прибрал каюты товарищей. Из-под подушки Дауге выпала пачка
голубоватых листков с красным обрезом - письма, отпечатанные на машинке.
Письма от Марии Сергеевны. Михаил Антонович аккуратно сложил их, спрятал
в столик. В каюте Юрковского валялась толстая тетрадь в черном кожаном
переплете. Михаил Антонович узнал ее - туда Володя вписывал свои стихи
вот уже несколько лет. Исчирканные страницы пестрели изображениями
фрегатов и гордыми профилями с однообразно горбатыми носами Последнее
стихотворение начиналось так:
Милая! Спутница осени серой!
Ты не забыла? Ты помнишь? Ты ждешь?
И, хотя все четыре строфы (в том же духе) были жирно зачеркнуты и
снабжены решительным комментарием самого автора (самое корректное
выражение в этом комментарии было "дрянь, слюнтяйство"), Михаил Антонович
вздохнул, присел на край постели, пробежал несколько строк и засунул
тетрадь в карман комбинезона - почитать на сон грядущий. Юрковский
никогда не делал тайны из своих стихов, тем более для ближайших друзей.
Первые сутки связь держалась плохо, приемник молчал, и понапрасну
Михаил Антонович часами просиживал перед микрофоном, крутя ручку
вариометра и бормоча с надеждой:
- "Мальчик", "Мальчик"... Я "Хиус"! Отвечайте. Почему не отвечаете?
"Мальчик", "Мальчик", я "Хиус"! Слушаю вас...
"Мальчик" не откликался, но эфир однажды донес до "Хиуса"
таинственные сигналы: три точки тире точка, три точки тире точка...
Потрясенный штурман тщетно пытался связаться с неизвестным, терпящим
бедствие, и только много дней спустя Ермаков объяснил ему, что это -
пеленги погибшего Бондепадхая.
Когда наконец сквозь шорохи, завывания и треск в эфире в
репродукторе зазвучал спокойный, размеренный голос Ермакова, Михаил
Антонович возликовал, как ребенок. С этого момента связь наладилась.
Командир сообщил, что все в порядке. Цель достигнута. Голконда
сопротивляется всеми адскими средствами, но все-таки исследования идут
успешно. Геологи работают круглые сутки, собрали много материала, Спицын
и Быков помогают чем могут.
- Так-так... - говорил Михаил Антонович, радостно кивая головой. -
Привет им, Анатолий Борисович, привет им передайте!
Экипаж "Мальчика" теперь так занят исследованиями, что чаще всего с
Михаилом Антоновичем будет говорить Ермаков. Он повредил слегка ногу - не
может поэтому принимать участия в наружных работах.
- А-яй! - волновался Михаил Антонович. - Как же это вы? Как
неосторожно!..
Иногда со штурманом говорил Алексей Петрович. По его словам, Богдану
в свое дежурство никак не удавалось соединиться с "Хиусом". Какое
невезение! Михаил Антонович сокрушался, просил передать ему особый
привет: он очень любил Богдана, больше всех. Старые друзья! Пятнадцать
лет - не шутка!
Но часто эфир молчал, только трещали электрические разряды в
неспокойной атмосфере. Угнетали тоска и одиночество. Очень трудно, когда
не с кем поговорить, посмеяться, поспорить. Даже обедать одному как-то
тоскливо - кусок в рот не лезет. Михаил Антонович пытался работать, но не
мог написать ни строчки. Пытался читать. Сначала это увлекло его, в
библиотеке "Хиуса" было много хороших новых книг, а Михаилу Антоновичу
редко приходилось читать беллетристику за последние несколько лет -
работа отнимала все время, даже свободное. Но это увлечение продлилось
недолго: мешали мысли о друзьях, о семье...
Тоска выгнала его наружу. Однажды, нарушая строжайший приказ
командира, запретившего покидать планетолет без совершенно особой
необходимости, он взял автомат и вылез из открытого люка в клубящийся
туман. Более часа бродил он по хвошевым джунглям, пугливо озираясь при
каждом вздохе трясины, собрал в коллекторский контейнер несколько
любопытных образцов местной флоры - обломки белесых водорослей, круглые
фосфоресцирующие шляпки молодых грибов, набрал в специальную баночку
