омерзительного на вид ила. Потом потерял все это, когда, провалившись в
трясину, пытался выбраться, хватаясь за скользкие непрочные стебли
гигантских растений. Выкарабкавшись и утопив автомат, безоружный, он
долго искал в красноватом тумане потерянный планетолет. После всего этого
он зарекся покидать свое убежище, ограничиваясь тем, что можно было
увидеть и услышать с порога "Хиуса". И, сказать по правде, в новых
впечатлениях недостатка не было...
Однажды что-то грузное, с тускло блестевшей кожей, тяжело отдуваясь
и хрипя, выползло из трясины, уставилось на замершего штурмана гнусными
белыми бельмами. Опомнившись, Михаил Антонович потянулся за оружием, но
странный гость уже исчез, растворился в тумане. Огромные лиловые слизняки
ползали по броне планетолета, тяжело падали, зарывались в ил. Над головой
иногда парили в красноватой мгле какие-то широкие тени. Плотоядное
растение разрывали на части отчаянно бьющуюся гигантскую гусеницу; кто-то
кричал во мгле хриплым, надрывным криком; в тумане как бы по воздуху
проплывала вереница сцепившихся волосатых клубков - шевелились трепещущие
клейкие нити, огромная цепь казалась бесконечной. Михаил Антонович,
задраив люк, ушел спать, так и не увидев хвоста чудовища. Как-то, когда
он дремал возле приборов, планетолет слегка качнуло. Он проснулся и
выбрался из люка - посмотреть. Рядом с планетолетом чернели широкие
овальные ямы, быстро наполняющиеся мутной жижей: какое-то чудищ? прошло
мимо, задев планетолет и оставив эти громадные следы и широкую просеку в
колышущейся стене джунглей.
Проведя в кессон сигнальную систему от радиоприемника, чтобы не
прозевать вызова друзей, Михаил Антонович часами сидел, держа палец на
переключателе автомата, наблюдал, прислушивался. Асфальтовая площадка
вокруг "Хиуса" быстро поросла белесыми водорослями. Первые дни Михаил
Антонович следил, как сжимается кольцо зарослей. Потом ему каждый раз
приходилось в начале наблюдений прорубать окошко в стене растений,
опутавших корпус "Хиуса". Тяжело осевший в трясину планетолет был окружен
странным и страшным миром этой планеты, лишь по недоразумению носящей имя
богини любви и красоты. Атмосфера, состоящая из углекислоты, азота и
горячего тумана; ядовитая тяжелая вода, содержащая большой процент
дейтериевой и тритиевой воды; влажная жара, доходящая до ста градусов по
Цельсию; флора и фауна, один вид которых исключал всякую мысль об
употреблении их в пищу...
- Хорошо, что Голконда ваша не похожа на эти болотам - говорил
Михаил Антонович Ермакову.
Тот только покашливал в ответ.
В горячем полусумраке венерианского дня блуждали ярко вспыхивающие
далекие огоньки, тяжело вздыхала трясина, с шумом лопались стволы
чудовищных грибов - выбрасывали дождь скользких светящихся спор. Может
быть, это были не споры, но Михаил Антонович сам видел, как эти упругие,
величиной с кулак лиловые шарики начинали прорастать белыми щупальцами,
падая в трясину. Ветер приносил ярко светящийся туман - мертвенно-синие
клубящиеся облака его тяжело оседали в зарослях. Однажды разразилась
гроза. Туман наполнился дрожащим зеленоватым заревом, громовые раскаты
слились в сплошной грохот, меж поникших стеблей запрыгали струящие огонь
голубые мячи шаровых молний, потянуло зноем, и вдруг налетел раскаленный
вихрь. "Хиус" раскачивало. Михаил Антонович, придерживаясь за края люка,
с изумлением увидел, как стрелка термометра стремительно поднялась,
перешагнув за двести. Волна ила ударила в планетолет, далеко отбросила
штурмана от люка. Ворочаясь в густой жиже, он долго не мог встать,
скользя ногами по грязи, а когда наконец поднялся, не хватало сил закрыть
люк. После третьей или четвертой попытки тяжелая крышка под напором ветра
сбила его с ног, и он потерял сознание. Очнулся через полчаса, а может, и
через час. Ураган стих, кессон был забит илом, вокруг "Хиуса" намело кучу
гниющих водорослей.
Вскоре после бури планетолет подвергся гомерическому нашествию
омерзительных червеобразных тварей. Радиопередатчик работал, и,
по-видимому, они, как мотыльки на огонь, ползли на радиоимпульсы -
густыми массами, извиваясь в грязи, - и скоро образовали целую пирамиду
шевелящегося живого теста. Михаил Антонович услыхал только непрестанный
шорох по броне снаружи. Выглянув наружу, штурман отшатнулся - в люк
потекла отвратительная живая каша. Черви были невелики - сантиметров
двенадцать в длину, - бесцветны, с черными твердыми головками. Нашествие
продолжалось около часа, потом пошел дождь, и живая пирамида распалась,
животные расползлись. Радиопередатчик оказался в исправности, все
обошлось благополучно, но Михаил Антонович долго еще не решался выглянуть
в кессон, откуда бежал, почувствовав, что люк закрыть не сможет. Но
кессон оказался пуст.
На другой день Ермаков сообщил о болезни Дауге. Новость потрясла
штурмана. Ему казалось, что это первый удар, тяжелое предзнаменование.
Наступала полоса неудач. Венера ополчалась на смелых людей Земли.
Несколько часов Михаил Антонович пролежал на койке, глядя в обшитый
желтой полимеровой губкой потолок. Вспоминались странные слова Тахмасиба,
сказанные им в бреду. Штурмана лихорадило. Термометр показал 39 -
температуру больного Дауге. Штурман ощутил, как реденькие волосы у него
на голове подымаются дыбом. Встряхнув градусник, он сел на постели и в
полной растерянности набил трубку, но потом спохватился и принялся
выковыривать табак карандашом. Михаил Анотонович очень редко курил в
походе. Его жена не выносила табачного дыма, и давно он решил курить
только вне дома, и всегда почему-то получалось наоборот. Во время отпуска
штурман частенько дымил, хоронясь от жены, соблюдая поразительную
осторожность, а в полете сосал пустую трубочку, удивляясь самому себе. И
вот сейчас привычным движением он ухватил знакомый мундштучок,
старательно выколотив соблазнительный кепстен... Что же это? Быть может,
болезнь уже здесь, в нем, притаилась, выжидает... Товарищи вернутся к
пустому, вымершему планетолету и даже не смогут попасть в него. Надо бы
на всякий случай держать открытым внешний люк... Да, но если заползет в
кессон какая-нибудь дрянь - ведь не выгонишь...
Михаил Антонович вздыхал, сосал свою пустую трубку. Потом, впервые
за все время, забрался в каюту-арсенал и осмотрел сигнальные ракеты. Две
полуметровые стальные сигары, покрытые толстым слоем смазки, и к ним
пусковые устройства - тяжелые треноги с шестом. Надо надеть ракету на
этот шест, включить маленький приборчик - около стабилизатора - и ракета
готова к пуску. А вот здесь - пусковое дистанционное устройство...
Сделать все это будет нетрудно. Штурман попробовал приподнять ракету,
поднатужился - да, не особенно тяжело, можно и в одиночку... Если
начнутся сильные приступы и он останется жив после первого, надо будет
выпустить ракеты. _"В двадцать ноль-ноль по времени ``Хиуса''"_, как было
условленно с Ермаковым. А потом будь что будет - открыть внешний люк и
ждать. Михаил Антонович поставил треноги; вспотев, насадил на них ракеты,
полюбовался общим видом - и у него стало как-то легче на душе.
Прошел долгий венерианский день, наступила ночь. Над болотами снова
повис туманный мрак. "Мальчик" уже заканчивает свой поход. Устанавливают
пеленгатор на новой площадке, собирают последние образцы. Скоро Михаил
Антонович поднимет "Хиус", полетит на пеленги, скоро встреча! Обратный
путь до "Циолковского" - и снова встреча! Обратный путь к Земле - и снова
встреча, самая радостная. А впрочем, трудно даже сказать, чему он будет
больше рад: увидеть друзей - Ермакова, Богдана и других - живыми и
невредимыми или увидеть жену и детишек. Ведь к тому времени тоска
ожидания смягчится. Так всегда. Впрочем, нет, не всегда...
Михаил Антонович вспоминает свое первое возвращение из Пространства.
Цветы, музыка, толпы людей, и среди них, сама как цветочек - Зоя.
Молоденькая совсем - старший лаборант краюхинского института. "Страшный
лаборант", - шутил над ней Михаил Антонович и приставал: "Если ты старший
лаборант, то каковы же младшие?" Славное, славное время - расцвет
импульсных атомных ракет, время, выдвинувшее таких, как Краюхин,
Привалов, Соколовский... Время, когда старик Шрайбер в Новосибирске
развил идею "абсолютного отражателя" - идею замечательную. Но как ее
встретили, эту идею! "Безумный старик! Мракобес-алхимик! Идеалист!
Фантаст!" По уголкам шептались: "Хи-хи!.. Абсолютный отражатель - это,
значит, как об стену горох? Гы-ы! Абсолютный отрыгатель! А Шрайбер-то,
слыхали? Говорят, идейку-то у одного француза... тово! Абсолютный
подражатель! Ха-ха, хи-хи!.." "Глупцы, если не хуже!" - сказал тогда о
них рассвирепевший Краюхин. Страшный был бой. Краюхина чуть не сняли за
нажим. А в результате - вот он, "абсолютный отражатель": "``Хиус'' верзус
Венус"! (Михаил Антонович исчерпал на две трети свои знания латыни и
бодро потер руки.) "``Хиус'' верзус Венус"! Пока все неплохо! Тьфу -
тьфу, чтоб не сглазить...
На девятнадцатые сутки после ухода "Мальчика" Михаил Антонович
почувствовал себя плохо. Он проснулся от звуков чьего-то голоса и,
вскочив с койки, долго вглядывался в полумрак каюты, пока не понял
наконец, что это был его собственный голос. Голова казалась страшно
тяжелой, покалывало тысячами иголок в кончиках пальцев. Снова захотелось
прилечь. Он задремал ненадолго и, проснувшись, отыскал градусник.
Проверил температуру. Она оказалась нормальной.
"Вставай, подымайся рабочий народ..." - запел он фальшиво и вдруг
подумал, что всегда поет по утрам эту песню, если чувствует себя плохо,
чтобы обмануть бдительность жены, и что никогда ему еще не приходилось
петь ее в экспедициях. Что может быть хуже - заболеть сейчас, в полном
одиночестве, в пустом корабле?
Он заставил себя встать и, придерживаясь рукой за ребра стальных
шпангоутов в коридоре, прошел в рубку, присел около радиопередатчика.
"Мальчик" не отвечал.
- Надо проветриться, - вслух сказал Михаил Антонович. - Я болен,
надо проветриться.
Неуверенными шагами он прошел вдоль коридора, остановился перед
каютой, где хранились спецкостюмы. Оглянулся: мягким светом сияли матовые
шары ламп, на тяжелых металлических стенах еще кое-где темнели бурые
пятна - следы рыжей плесени, три недели назад проникшей в планетолет.
Руки дрожали, и спецкостюм выскользнул из пальцев, со свистящим шелестом
упав на пол. Нагибаясь за ним, Михаил Антонович вдруг почти физически
ощутил давящую тишину, притаившуюся в пустых коридорах и каютах, - тишину
ожидания, тишину одиночества.
- Наверх, наверх, проветриться... - бормотал штурман, натягивая
костюм.
До верхнего кессона он добрался с трудом. Шлем лежал на плечах
непривычно тяжело, руки с усилием открыли люк. В последнее мгновение он
как-то ранодушно подумал, что делает невероятную глупость, забравшись в
кессон в таком состоянии, но мысль проплыла вяло и исчезла. Люк
откинулся, и Михаил Антонович скорее упал, чем облокотился на край
широкого проема.
Тумана не было. Над головой висела непроглядная тьма, а вокруг,
насколько хватал глаз, расстилалась слабо светящаяся равнина.
Он раздвинул липкие стебли водорослей, опутавших корабль, оборвал их
со злобой - они мешали смотреть. Мрак, пустота...
