облизывает. Впрочем, это неважно. Надо снять шлем и нырнуть в горячий,
раскаленный, полный песка и пыли воздух, в котором нет влаги и очень мало
кислорода. Впрочем, это неважно тоже... Юрковский лежит без сознания, и
если кислород не приведет его в себя, то Быков не знает, что делать.
Щелкает замок.
Воздух невыносимо горяч. Быков никогда не дышал таким и не думал
даже, что это возможно. Но это, по-видимому, возможно, потому что он
достает баллон, присоединяет его к баллону Юрковского и ждет, следя, как
судорожно дергается стрелка манометра в лучах фонарика на его шлеме. Шлем
лежит рядом, около вещевого мешка... В глазах мутнеет, подкатывает
дурнота... Воздуха! Воздуха! Широко открытый рот хватает раскаленную
смесь песка, пыли и еще чего-то, чего очень мало, но чем можно дышать...
Все-таки, по-видимому, действительно, можно, потому что у него еще
хватает сил закрепить как надо свой баллон и нацепить шлем. Только после
этого он перестает видеть лучи фонарика, в котором пролетают песчаные
вихри, и валится головой в песок рядом с оживающим Юрковским.
Во время привала Быков, измотанный и обессиленный, заснул, оставив
Юрковского на часах. За четвертые сутки они прошли не больше двенадцати
тысяч шагов, и, пока Быков спал, Юрковский снял с себя термосы с
остатками жидкого шоколада и лимонада, снял баллон с кислородом, сложил
все это аккуратно на полупустой мешок рядом с носилками и, кое-как
нацепив шлем, уполз в ночь умирать в песках. Быков проснулся как раз
вовремя. Он отыскал геолога в тот момент, когда тот, чувствуя, что у него
не хватает сил отползти далеко, стаскивал и не мог стащить с себя
зацепившийся за что-то шлем. Быков взвалил Юрковского на плечо - оба не
сказали ни слова, - отнес к месту привала, помог укрепить шлем и
поставить все баллоны и потом сказал:
- Я хочу спать, я очень устал. Дай слово, что во время сна ты не
удерешь...
Юрковский молчал.
- Я очень хочу спать, очень... Ты не даешь мне заснуть, Володя...
Юрковский молчал упрямо, только с ненавистью сопел в микрофон.
- Дай мне заснуть, Володя!.. Мы поговорим обо всем, когда я
проснусь. Прошу, Владимир Сергеевич...
- Ладно, - вдруг сказал Юрковский. - Спи, Алексей, все в порядке...
Быков хотел сказать что-нибудь ободряющее, но не успел - заснул. Ему
ничего не снилось, только все время хотелось пить, и, кажется, он пил
даже во сне, но потом никак не мог этого припомнить. Через четыре часа
они двинулись дальше, и Юрковский пошел сам. Местность стала каменистой,
и сквозь мучительный бред о воде Быков подумал, что они сделают, может
быть, хороший переход, но Юрковский споткнулся, упал и повредил колено.
Быков, ощупывая ему ногу, слышал, как он заплакал горько и яростно, и
проговорил:
- А помнишь, Володя?.. Бороться и искать, найти и не сдаваться!
Помнишь?
- К черту, все к черту! - всхлипывал Юрковский.
- Нет, ты мне скажи, ты мне скажи, Владимир... Боролись?
Юрковский затих, потом проговорил:
- Боролись.
- Искали?
- Искали.
- Нашли? Вовка! Ведь нашли! Ведь ты же геолог!
Юрковский молчал.
- Не-ет, ты скажи! - Быков чувствовал, что бредит. - Ну? Ведь нашли,
а?
- Нашли, - сказал Юрковский.
- Милый... Ведь нашли... Ты... Иоганыч... Все пропало - ладно...
Записи, образцы, "Мальчик"... Но ведь ты геолог, ты многое помнишь и
так... без записей... Ведь нужен ты, Владимир... Ждут тебя... Краюхин
ждет... Искали ведь... нашли... так что же - сдаваться? А, Володя?
- Брось меня, - тихо попросил Юрковский. - Все погибнем. Брось...
- Значит, сдаваться? Да?
- Пошли, - прохрипел геолог.
Шаг, два, три, пять, десять... И все по воде, по глубокой прозрачной
воде - вот почему так холодно, вот почему так колотит дрожь, вот почему
так трудно идти: в воде ведь всегда трудно идти, а здесь она по грудь -
прозрачная, холодная, сладкая. Сладчайшай!..
- Юрковский, вода! - бормочет Быков. Геолог не откликается. -
Володька! Вода, говорю!..
Молчит. Ну, значит, не хочет. А я выпью, думает Быков. Ого! Как я
напьюсь! Только бы не замочить автомат. А впрочем, ерунда, ведь стоит
только наклонить голову... Быков с силой натыкается на эбонитовые
наконечники термосов. С зубов обваливается эмаль, только зубы и сохранили
чувствительность в спекшемся рту... Вода сразу исчезает. Остается лютая
боль и еще что-то - сухое, пыльное, шершавое - жажда... В термосах почти
пусто, осталось много шоколада, но он не утоляет жажды, он сладкий,
густой, теплый... Кровь тоже густая и теплая - течет из разбитой губы.
Быков слизывает ее языком, спотыкается, делает несколько неверных шагов в
сторону и останавливается, тяжело дыша. Юрковский лежит на его спине,
обхватив руками за шею. Молчит целыми часами - что ж ему теперь делать,
бедняге...
Небо опять окутано багровыми тучами. Дует сильный ветер с севера, он
помогает идти. Тучи принесло со стороны Голконды, пока Быков спал. На
горизонте мотаются змеистые тени смерчей - все так же, как три недели
назад, когда "Мальчик" резво мчался наперерез ветру к Урановой Голконде,
навстречу гибели. Теперь "Мальчик" мертво застыл, вплавившись в
остекленевший песок, могучий, огромный - дымной брони памятник Великого
похода. Вечным сном заснул его командир; где-то в скалах нашел свою
странную смерть Богдан Спицын... Но поход еще не кончен. Не кончен!
Каждый раз, просыпаясь после мучительного сна, Быков люто ненавидел
Юрковского. Геолог больше не мог нести носилки. Он все время падал и
ронял Дауге. Он еще раз пытался бежать в пески. Но Юрковского терять
нельзя! С ним будут потеряны драгоценные знания - знания человека,
изучившего подступы к Голконде. Он должен дойти - этот смельчак, поэт и
"пижон", он даст людям Голконду, сказочные песчаные равнины, где песок
дороже золота, дороже платины... И все-таки каждый раз, проснувшись перед
началом нового пятнадцатикилометрового перехода, Быков ненавидел его, как
врага.
- Как прошла ночь?
- Все спокойно.
- Спал?
- Немного, часа два...
- Ничего - на мне отоспишься... (Это несправедливо, чертовски
несправедливо. Быков никогда бы не сказал бы так, если бы у них был хотя
бы еще один термос с соком, но сейчас он не способен жалеть о сказанном.)
Пил?
- Нет. - Голос Юрковского терпеливо спокоен. Это не первый разговор
в таком тоне.
- Отпей два глотка, не больше. Слышишь - не больше!..
- Не хочется...
Чудовищная, неприкрытая ложь! Быков едва сдерживается:
- Та-ак! Ладно. Пошли.
Быков с трудом поднимается на ноги, с трудом удерживая болезненный
крик. Тело его как будто рвут раскаленными клещами. Он открывает кран
подачи кислорода; жадно глотая, торопливо считает до десяти. Это
необходимая порция, иначе ноги просто не пойдут. Медленно опускается на
колени и, кряхтя, взваливает на плечи вялое тело Дауге. Юрковский
остается сидеть на песке - ветер за несколько часов намел около него
маленькую черную насыпь.
- Знаете, Быков, это не годится... - Голос сиплый, но спокойный. -
Так я не согласен...
Быкову хочется разорвать его пополам, но нет сил, а потому - с
грозной хрипотцой в ржавом голосе:
- Разговорчики!.. Встать!
- Я тут, пока вы отдыхали, вытащил у вас карту. (Быков судорожно
хватается за карман.) Не беспокойтесь, я уже положил обратно... Я нанес
на нее основные сведения относительно геологии Голконды.
Быков рассматривает помятую карту с лохматыми краями: дрожащие
кривые буквы, непонятные слова... Написано черной сажей, все сотрется,
пропадет. Неразборчиво, плохо, грязно...
- Оставьте нас. К чему вам себя мучить? И сами погибнете, и...
- На кой черт ты мне нужен? Мне "язык" нужен! Вставай.
- Но я же записал!..
- На кой черт мне твои писульки? Мне живой "язык" нужен. Хватит
болтать, подымайся.
Юрковский колеблется.
- Ты что? Венец героя приобрести хочешь?.. Мученика? Врешь! Я тебя
гнать вперед буду, пока сам не свалюсь! А свалюсь - сам поползешь дальше!
Понял?! Вставай!
И Юрковский встает. Славный, хороший парень! Наш, советский, хоть и
с загибами... После пятого километра Быков перестает его ненавидеть, а
после десятого начинает любить, как брата. Молчит, сукин сын, ни слова,
ни жалобы - а у самого волосы выпадают, кожа в трещинах, и лицо чернее
пустыни. Шатается... Друг ты мой милый, мы дойдем, обязательно дойдем!
Смотри, еще десять километров оттопали. Вперед, вперед!.. Шаг, два, три,
пять... Вода уже по колено - прозрачная, холодная, сладкая...
Юрковский бормочет:
- Слушай, Алексей... На случай, если я все-таки не дойду... О
загадке Тахмасиба, о Красном кольце... Я думаю... я уверен... Это
бактерии. Колонии бактерий. Но не наших бактерий. Другая жизнь...
небелковая жизнь. Живут за счет излучений. Поглощают радиоактивные
излучения и живут за счет их энергии... Слышишь, Быков?
Да-да, он слышит. "Бактерии и излучения..." Но это ни к чему. Нужна
вода, а не бактерии.
- Они собираются вокруг места, где должен произойти атомный взрыв, -
продолжает Юрковский. - Собираются в кольцо... Красное кольцо... и ждут.
"Мальчик" попал на такое место. И под ним взрыв. Подземный атомный взрыв.
А они чуют, где должен быть взрыв, собираются и ждут... Продукты распада
очень активны... они лакомятся... Слышишь? Я почти уверен...
Да, Быков слышит. Он идет вдоль каменистой гряды и все слышит. Но
сначала нужна вода. Где же наконец ущелье? Должно быть где-то здесь...
Вода...
- Передай всем, чтобы опасались Красного кольца. Где Красное кольцо,
там подземный взрыв. Передашь? Ты слышишь?
- Да-да, передам... Сам передашь!..
Шаг, два... десять... пятнадцать...
На шестые сутки они подошли к ущелью. Вход нашли не сразу. Быков,
оставив Юрковского и Дауге около каменной стены, долго бродил в поисках
прохода, несколько раз терял память, обнаруживал себя вдруг лежащим на
песке и лижущим внутренние стенки шлема шершавым, потерявшим
чувствительность языком. Черный провал зарос колючками, выглядел зловеще
в красном свете огненного неба. Быков вернулся к Юрковскому, взвалил
Дауге на себя, пошел вдоль стены и свалился у самого входа в ущелье.
Сознание скользило, налетало и исчезало, как порывы ветра, и сквозь
клубящуюся муть он слышал, как Юрковский хрипло выкрикивал, глотая слова:
- Подлая! Мы еще вернемся... Придем сюда! За смерть нашу, за муки...
отплатишь! Проклятая планета!.. Будешь работать на нас, на людей Земли,
давать свет, жизнь... Закуем в сталь, в бетон! Будешь работать!
- Довольно, - сказал Быков и поднялся, опираясь о морщинистый
камень...
Нет, идти больше нельзя. Зато можно ползти. Ползти на четвереньках и
тащить за собою Дауге. Это гораздо легче, чем нести его на спине.
Юрковский тоже ползет... Очень не хочется ползти. Зачем куда-то ползти,
если вокруг, насколько хватает глаз, в ярком солнечном свете тянется вода
- такая прозрачная, что виден песок на дне, мелкий серый песок, и такая
холодная, что ломит руки? Но Быков помнит, что если захочешь ее пить, то
натыкаешься на что-то острое, становится очень больно... И потом, ведь
можно замочить оружие... И вообще, если лечь и не ползти, то это ужасно
обидно: осталось совсем немного, всего несколько тысяч шагов. Обидно, в
самом деле, остановиться, когда пройдено сто пятьдесят тысяч шагов и
осталось только две-три тысячи... если идти ногами, конечно. Если ползти,
