Если мы будем понимать, зачем павианы, зачем сменность профессий... такое
понимание сразу обусловит наше поведение, Эксперимент потеряет чистоту и
провалится. Это же ясно! Ты как считаешь, Фриц?
Фриц покачал белобрысой головой.
- Не знаю. Меня это не интересует. Меня не интересует, чего там ОНИ
хотят. Меня интересует, чего Я хочу. А я хочу навести порядок в этом
бардаке. Вообще, кто-то из вас говорил, я уже не помню, что, может быть, и
вся задача Эксперимента состоит в том, чтобы отобрать самых энергичных,
самых деловых, самых твердых... Чтобы не языками трепали, и не
расползались как тесто, и не философии бы разводили, а гнули бы свою
линию. Вот таких они отберут - таких, как я, или, скажем, ты, Андрей, - и
бросят обратно на Землю. Потому что раз мы здесь не дрогнули, то и там не
дрогнем...
- Очень может быть! - глубокомысленно сказал Андрей. - Я это тоже
вполне допускаю.
- А вот Дональд считает, - тихонько сказал Ван, - что Эксперимент уже
давным-давно провалился.
Все посмотрели на него. Ван сидел в прежней позе покоя - втянув
голову в плечи и подняв лицо к потолку; глаза его были закрыты.
- Он сказал, что Наставники давно запутались в собственной затее,
перепробовали все, что можно, и теперь уже сами не знают, что делать. Он
сказал: полностью обанкротились. И все теперь просто катится по инерции.
Андрей в полной растерянности полез в затылок - чесаться. Вот так
Дональд! То-то он сам не свой ходит... Другие тоже молчали. Дядя Юра
медленно сворачивал очередную козью ножку, Изя с окаменевшей улыбкой щипал
и терзал бородавку, Кэнси опять принялся за капусту, а Фриц, не отрываясь,
глядел на Вана, выдвигая и снова ставя на место челюсть. Вот так и
начинается разложение, мелькнуло у Андрея в голове. Вот с таких вот
разговоров. Непонимание рождает неверие. Неверие - смерть. Очень, очень
опасно. Наставник говорил прямо: главное - поверить в идею до конца, без
оглядки. Осознать, что непонимание - это непременнейшее условие
Эксперимента. Естественно, это самое трудное. У большинства здесь нет
настоящей идейной закалки, настоящей убежденности в неизбежности светлого
будущего. Что сегодня может быть как угодно тяжело и плохо, и завтра -
тоже, но послезавтра мы обязательно увидим небо в звездах, и на нашей
улице наступит праздник...
- Я - человек неученый, - сказал вдруг дядя Юра, любовно заклеивая
языком новую козью ногу. - У меня четыре класса образования, если хотите
знать, и я тут уже Изе говорил, что сюда я, прямо скажем, попросту
удрал... Как вот ты... - Он указал козьей ногой на Фрица. - Только тебе из
плена дорога открылась, а мне, значит, из колхоза. Я, если войны не
считать, всю жизнь в деревне прожил и всю жизнь света не видел. А здесь
вот - увидел! Что они там со своим Экспериментом мудрят - прямо скажу,
братки, не моего это ума дело, да и не так уж интересно. Но я здесь -
свободный человек, и пока мою эту свободу не тронули, я тоже никого не
трону. А вот если тут которые найдутся, чтобы наше нынешнее положение
фермерское переменить, то тут я вам в точности обещаю: мы от вашего города
камня на камне не оставим. Мы вам, мать вашу так, не павианы. Мы вам, мать
вашу так, ошейники себе на горло положить не дадим!.. Вот такие вот
пироги, браток, - сказал он, обращаясь непосредственно к Фрицу.
Изя рассеяно хихикнул, и снова воцарилась неловкое молчание. Андрея
речь дяди Юры несколько удивила, и он решил, что у Юрия Константиновича
жизнь, видимо, сложилась особенно тяжело, и если он говорит, что света он
не видел, значит, есть у него на то особые основания, о которых
расспрашивать его и тем более сейчас было бы бестактно. Поэтому он только
сказал:
- Рано мы, наверное, поднимаем все эти вопросы. Эксперимент длится не
так уж долго, работы - невпроворот, надо работать и верить в правоту...
- Это откуда ты взял, что Эксперимент длится недолго? - перебил его
Изя с насмешкой. - Эксперимент длится лет сто, не меньше. То есть он
длится наверняка гораздо больше, но просто за сто лет я ручаюсь.
- А ты откуда знаешь?
- Ты на север далеко заходил? - спросил Изя.
Андрей смешался. Он понятия не имел, что здесь вообще есть север.
- Ну, север! - нетерпеливо сказал Изя. - Условно считаем, что
направление на солнце, та сторона, где болота, поля, фермеры - это юг, а
противоположная сторона, в глубину города - север. Ты ведь дальше мусорных
свалок нигде и не был... А там еще город и город, там огромные кварталы,
целехонькие, дворцы... - Он хихикнул. - Дворцы и хижины. Сейчас там,
конечно, никого нет, потому что воды нет, но когда-то жили, и было это
"когда-то", я тебе скажу, довольно давно. Я там такие документы в пустых
домах обнаружил, что ой-ей-ей! Слыхал про такого монарха, Велиария
Второго? То-то! А он, между прочим, там царствовал. Только в те времена,
когда он там царствовал, здесь, - он постучал ногтем по столу, - здесь
были болота и вкалывали на этих болотах крепостные... или рабы. И было это
не меньше, чем сто лет назад...
Дядя Юра качал головой и цокал языком. Фриц спросил:
- А еще дальше на север?
- Дальше я не ходил, - сказал Изя. - Но я знаю людей, которые
заходили очень далеко - километров на сто - сто пятьдесят, а многие
уходили и не возвращались.
- Ну и что там?
- Город. - Изя помолчал. - Правда, и врут про те места тоже безбожно.
Поэтому я и говорю только о том, что сам разузнал. Верные сто лет. Понял,
друг мой Андрюша? Сто лет. За сто лет на любой эксперимент плюнуть можно.
- Ну ладно, ну подожди... - пробормотал Андрей, потерявшись. - Но
ведь не плюнули же! - оживился он. - Раз набирают новых и новых людей,
значит, не бросили, не отчаялись! Просто очень трудная задача поставлена.
- Новая мысль пришла ему в голову, и он оживился еще больше. - И вообще:
откуда ты знаешь, какой у них масштаб времени? Может быть, наш год для них
- секунда?..
- Да ничего я этого не знаю, - сказал Изя, пожимая плечами. - Я
пытаюсь тебе объяснить, в каком мире ты живешь - вот и все.
- Ладно! - прервал его дядя Юра решительно. - Хватит нам из пустого в
порожнее переливать!.. Эй, малый! Как тебя... Отто! Брось девку, и тащи ты
нам... Нет, окосел он. Разобьет он мне бутыль, схожу сам...
Он слез с табурета, взял со стола опустевший кувшин и отправился на
кухню. Сельма бухнулась на свое место, снова задрала ноги выше головы и
капризно толкнула Андрея в плечо.
- Вы долго еще будете эту бодягу тянуть? Развели скучищу...
Эксперимент, эксперимент... Дай закурить!
Андрей дал ей закурить. Неожиданно оборвавшийся разговор взбаламутил
в нем какой-то неприятный осадок - что-то было недоговорено, что-то было
не так понятно, не дали ему объяснить, не получилось единства... И Кэнси
вот сидит какой-то грустный, а с ним это бывает редко... Слишком много мы
о себе думаем, вот что! Эксперимент Экспериментом, а каждый норовит гнуть
какую-то свою линию, цепляется за свою позицию, а надо-то вместе, вместе
надо!..
Тут дядя Юра бухнул на стол новую порцию, и Андрей махнул на все
рукой. Выпили по стакану, закусили, Изя выдал анекдот - грохнули. Дядя Юра
тоже выдал анекдот, чудовищно неприличный, но очень смешной. Даже Ван
смеялся, а Сельма просто скисла от хохота. "В крынку... - захлебывалась
она, утирая глаза ладонями. - В крынку не лезет!.." Андрей ахнул кулаком
по столу и затянул любимую мамину:
А хто пье, тому наливайтэ,
А хто не пье, тому нэ давайтэ,
А мы будэм питы, тай бога хвалиты,
И за нас, и за вас, и за нэньку старэньку,
Шо вывчила нас горилочку пить помалэньку...
Ему подтягивали, кто как может, а потом Фриц, бешено вылупив глаза,
проорал на пару с Отто какую-то незнакомую, но отличную песню про дрожащие
кости старого дряхлого мира - великолепную боевую песню. Глядя, как Андрей
с воодушевлением пытается подтягивать, Изя Кацман хихикал и булькал,
потирая руки, и тут дядя Юра вдруг, уставясь своими ерническими светлыми
глазами на голые ляжки Сельмы, заревел медвежьим голосом:
А по деревне пойдетё,
Играетё и поетё,
А мое сердце беспокоетё
И спать не даетё!..
Успех был полный, и дядя Юра продолжил:
А девки, сами знаетё,
Да чем заманиваетё:
Сулитё, не даетё,
Всё обманываетё...
Тут Сельма сняла ноги с подлокотника, отпихнула Фрица и сказала с
обидой:
- Ничего я вам не сулю, нужны вы мне все...
- Да я ж вообще... - сказал дядя Юра, сильно смутившись. - Это песня
такая. Сама ты мне больно нужна...
Чтобы замять инцидент, выпили еще по стакану. Голова у Андрея пошла
кругом. Он смутно сознавал, что возится с патефоном и что сейчас уронит
его, и патефон действительно упал на пол, но нисколько не пострадал, а,
напротив, начал играть даже как будто бы громче. Потом он танцевал с
Сельмой, и бока у Сельмы оказались теплые и мягкие, а груди - неожиданно
крепкие и большие, что было чертовски приятным сюрпризом: обнаружить нечто
прекрасно оформленное под этими бесформенными складками колючей шерсти.
Они танцевали, и он держал ее за бока, а она взяла его ладонями за щеки и
сказала, что он - очень славный мальчик и очень ей нравится, и в
благодарность он сказал ей, что любит ее, и всегда любил, и теперь ее от
себя никуда не отпустит... Дядя Юра грохал кулаком по столу, провозглашал:
"Что-то стало холодать, не пора ли нам поддать...", обнимал совершенно уже
сникшего Вана и крепко лобызал его троекратно по русскому обычаю. Потом
Андрей оказался посередине комнаты, а Сельма снова сидела за столом,
кидала в раскисшего Вана хлебными шариками и называла его Мао Цзе-дуном.
Это навело Андрея на идею спеть "Москва - Пекин", и он тут же исполнил эту
прекрасную песню с необычайным азартом и задором, и потом вдруг оказалось,
что они с Изей Кацманом стоят друг против друга и, страшно округлив глаза,
все более и более понижая голоса в зловещем шепоте, повторяют, выставив
указательные пальцы: "С-слушают нас!.. С-слуш-шают нас-с!.." Далее они с
Изей оказались каким-то образом втиснутыми в одно кресло, а перед ними на
столе, болтая ногами, сидел Кэнси, и Андрей горячо втолковывал ему, что
здесь он готов на любую работу, здесь - любая работа дает особое
удовлетворение, что он замечательно чувствует себя, работая мусорщиком...
- Вот я - мусор...щик! - выговаривал он с трудом. - Мусорг...
мусоргщик!
А Изя, плюясь ему в ухо, долдонил что-то неприятное, обидное что-то:
якобы он, Андрей, на самом деле просто испытывает сладострастное унижение
от того, что он мусорщик ("...да, я мусорг...щик!"), что вот он такой
умный, начитанный, способный, годный на гораздо большее, тем не менее
терпеливо и с достоинством, не в пример другим-прочим, несет свой тяжкий
крест... Потом появилась Сельма и сразу его утешила. Она была мягкая и
ласковая, и делала все, что он хотел, и не перечила ему, и тут в его
ощущениях образовался сладостный опустошающий провал, а когда он вынырнул
из этого провала, губы у него были распухшие и сухие, Сельма уже спала на
его кровати, и он отеческим движением поправил на ней юбку, накинул на нее
одеяло, привел в порядок свой собственный туалет и, стараясь ступать
бодро, снова вышел в столовую, споткнувшись по дороге о вытянутые ноги
несчастного Отто, который спал на стуле в чудовищно неудобной позе
