не укокошат бандиты как опасного свидетеля... А ведь если его убьют,
виноваты будете и вы, пани Гусакова! Не по суду, конечно, не по закону, а
по совести, по человечеству виноваты!
Вложивши в эту маленькую речь весь заряд своей убежденности, Андрей
утомленно закурил сигарету и стал ждать, незаметно поглядывая на циферблат
часов. Он положил себе ждать ровно три минуты, а потом, если вздорная
старуха так и не расколется, отправить ее, старую корягу, в камеру, хоть и
будет это совсем противозаконно. Но, в конце концов, надо же все-таки
форсировать это проклятое дело... Сколько можно с каждой старухой
возиться? Ночь в камере иногда производит на людей прямо-таки волшебное
воздействие... Ну, а если возникнут какие-нибудь неприятности по поводу
превышения полномочий... не возникнут, не станет она жаловаться, не
похоже... ну, а если все-таки возникнут, так в конце концов Главный
прокурор лично в этом деле заинтересован и, надо полагать, не выдаст. Ну,
влепят выговор. Что я им - ради благодарностей работаю? Пусть лепят.
Только бы дело это проклятое хоть немножко продвинуть... хоть чуть-чуть...
Он курил, вежливо разгоняя клубы дыма, секундная стрелка бодро бежала
по циферблату, а пани Гусакова все молчала и только тихонько позвякивала
своими спицами.
- Так, - сказал Андрей, когда истекла четвертая минута. Он
решительным жестом вдавил окурок в переполненную пепельницу. - Вынужден
вас задержать. За сопротивление следствию. Воля ваша, пани Гусакова, но,
по-моему, это ребячество какое-то... Подпишите вот протокол, и вас
препроводят в камеру.
Когда престарелую Матильду увели (на прощание она пожелала ему
спокойной ночи), Андрей вспомнил, что ему так и не принесли горячего чая.
Он высунулся в коридор, длинно и резко напомнил дежурному о его
обязанностях и приказал ввести свидетеля Петрова.
Свидетель Петров, коренастый, почти квадратный, черный, как ворона, а
на вид - совершеннейший бандит, мафиози девяносто шестой пробы, - прочно
уселся на табуретку и, не говоря ни слова, стал злобно исподлобья глядеть,
как Андрей прихлебывает чай.
- Ну что же вы, Петров? - сказал ему Андрей благодушно. - Рвались
сюда, скандалили, работать мне мешали, а теперь вот молчите...
- А чего с вами, дармоедами, разговаривать? - сказал Петров злобно. -
Раньше надо было жопой пошевелить, теперь уже поздно.
- А что же это такое экстренное произошло? - осведомился Андрей,
пропуская "дармоедов" и все прочее мимо ушей.
- А то произошло, что пока вы здесь болтовней занимались, устав свой
говённый соблюдали, я Здание видел!
Андрей осторожно положил ложечку в стакан.
- Какое здание? - спросил он.
- Да вы что, в самом деле? - моментально взбесился Петров. - Вы что,
шутки со мной шутите? Какое здание... Красное! То самое! Стоит, сволочь,
прямо на Главной, и люди туда заходят, а вы тут чаек попиваете... Каких-то
старух дурацких терзаете...
- Минуточку, минуточку!.. - сказал Андрей, вынимая из папки план
города. - Где вы видели? Когда?
- Да вот сейчас, когда везли меня сюда... Я этому идиоту говорю:
"Останови!", а он гонит... Здесь дежурному говорю: давай скорее туда наряд
полиции - он тоже ни мычит ни телится...
- Где вы его видели? В каком месте?
- Синагогу знаете?
- Да, - сказал Андрей, находя на карте синагогу.
- Так вот между синагогой и кинотеатриком - есть там такой
занюханный.
На карте между синагогой и кинотеатром "Новый Иллюзион" значился
сквер с фонтаном и детской площадкой. Андрей покусал кончик карандаша.
- Когда же это вы его видели? - спросил он.
- Двенадцать двадцать было, - сказал Петров угрюмо. - А сейчас уже -
пожалуйста, почти час. Станет оно вас дожидаться... Я, бывало, через
пятнадцать, через двадцать минут прибегал, его уже не было, а тут... - Он
безнадежно махнул рукой.
Андрей снял трубку и приказал:
- Мотоцикл с коляской и одного полицейского. Немедленно.
2
Мотоцикл с треском мчался по Главной улице, подпрыгивая на разбитом
асфальте. Андрей, скорчившись, прятал лицо за ветровым щитком коляски, но
его все равно пробирало насквозь. Надо было захватить шинель.
Время от времени с тротуаров навстречу мотоциклу выскакивали,
кривляясь и приплясывая, синие от холода психи, орали что-то неслышное за
шумом двигателя - полицейский мотоциклист притормаживал тогда, ругаясь
сквозь зубы, увертывался от цепких протянутых рук, прорывался сквозь цепи
полосатых балахонов и тут же снова разгонял машину так, что Андрея
отбрасывало назад.
Кроме сумасшедших, никого на улице больше не было. Только однажды им
повстречалась медленно катящаяся патрульная машина с оранжевой мигалкой на
крыше, да на площади перед мэрией они увидели неуклюже бегущего огромного
лохматого павиана. Павиан бежал опрометью, а за ним с гиканьем и
пронзительными воплями гнались небритые люди в полосатых пижамах. Андрей,
повернув голову, увидел, как они настигли-таки павиана, повалили,
растянули в разные стороны за задние и передние лапы и принялись мерно
раскачивать под жуткую загробную песню.
Мчались навстречу редкие фонари, черные кварталы, словно вымершие,
без единого огонька, потом впереди показалась смутная желтоватая громада
синагоги, и Андрей увидел Здание.
Оно стояло прочно и уверенно, будто всегда, многие десятилетия,
занимало это пространство между стеной синагоги, изрисованной свастиками,
и задрипанным кинотеатриком, оштрафованным на прошлой неделе за показ
порнографических фильмов в ночное время, - стояло на том самом месте, где
еще вчерашним днем росли чахлые деревца, бил худосочный фонтанчик в
неподобающе громадной неряшливой цементной чаше, а на веревочных качелях
висли и визжали разномастные ребятишки.
Оно было действительно красное, кирпичное, четырехэтажное, и окна
нижнего этажа были забраны ставнями, и несколько окон на втором и третьем
этажах светились желтым и розовым, а крыша была крыта оцинкованной жестью,
и рядом с единственной трубой укреплена была странная, с несколькими
поперечинами антенна. К двери действительно вело крыльцо из четырех
каменных ступенек, блестела медная ручка, и чем дольше Андрей смотрел на
это здание, тем явственнее раздавалась у него в ушах какая-то
торжественная и мрачная мелодия, и мельком он вспомнил, что многие из
свидетелей показывали, будто в Здании играет музыка...
Андрей поправил козырек фуражки, чтобы не заслонял глаза, и взглянул
на полицейского мотоциклиста. Угрюмый толстяк сидел нахохлившись, втянув
голову в поднятый воротник, и сонно курил, держа сигарету в зубах.
- Видишь его? - спросил Андрей вполголоса.
Толстяк неловко повернул голову и отогнул воротник.
- А?
- Дом, говорю, видишь? - спросил Андрей, раздражаясь.
- Не слепой, - отозвался полицейский угрюмо.
- А раньше его видел здесь?
- Нет, - сказал полицейский. - Здесь не видел. В других местах -
видел. А что? Здесь ночью и не такое увидишь...
Музыка у Андрея в ушах ревела с трагической силой, так что он даже
плохо слышал полицейского. Происходили какие-то огромные похороны, тысячи
и тысячи людей плакали, провожая своих близких и любимых, и ревущая музыка
не давала им успокоиться, забыться, отключить себя...
- Жди меня здесь, - сказал Андрей полицейскому, но полицейский не
ответил, что, впрочем, было и не удивительно, ибо он со своим мотоциклом
остался на той стороне улицы, а Андрей стоял на каменном крыльце перед
высокой дубовой дверью с медной ручкой.
Тогда Андрей посмотрел направо вдоль Главной улицы в туманную мглу,
налево вдоль Главной улицы в туманную мглу, простился со всем этим на
всякий случай и положил руку в перчатке на вычурно-резную блестящую медь.
За дверью оказалась небольшая спокойная прихожая, неярко освещенная
желтоватым светом, гроздья шинелей, пальто и плащей свисали с разлапистой,
как пальма, вешалки. Под ногами был потертый ковер с бледными
неопределенными узорами, а прямо впереди - широкая мраморная лестница с
красной мягкой дорожкой, прижатой к ступеням металлическими, хорошо
начищенными прутьями. Были еще какие-то картины на стенах, и было еще
что-то за дубовым барьером справа, и был кто-то рядом, кто почтительно
отобрал у Андрея папку и шепнул: "Наверх, пожалуйста..." Ничего этого
Андрей разобрать не мог, ему ужасно мешал козырек фуражки, который все
время съезжал на самые глаза, так что Андрей мог видеть только то, что
было у него под ногами. На середине лестницы он подумал, что надо было бы
сдать проклятую фуражку в гардероб этому раззолоченному типу в галунах и с
бакенбардами до пояса, но теперь было уже поздно, а здесь все было
устроено так, что все надо было делать вовремя или не делать совсем, и
каждый ход свой, каждое свое действие возвращать назад было уже нельзя. И
он со вздохом облегчения шагнул через последнюю ступеньку и снял фуражку.
Как только он появился в дверях, все встали, но он ни на кого не
глядел. Он видел только своего партнера, невысокого пожилого мужчину в
костюме полувоенного образца, в блестящих хромовых сапожках, мучительно на
кого-то похожего и в то же время совершенно незнакомого.
Все неподвижно стояли вдоль стен, белых мраморных стен, украшенных
золотом и пурпуром, задрапированных яркими разноцветными знаменами... нет,
не разноцветными, все было красное с золотом, только красное и только с
золотом, и с бесконечно далекого потолка свисали огромные пурпурно-золотые
полотнища, словно материализовавшиеся ленты какого-то невероятного
северного сияния, все стояли вдоль стен с высокими полукруглыми нишами, а
в нишах прятались в сумраке горделиво-скромные бюсты, мраморные, гипсовые,
бронзовые, золотые, малахитовые, нержавеющей стали... холодом могил веяло
из этих ниш, все мерзли, все украдкой потирали руки и ежились, но все
стояли навытяжку, глядя прямо перед собой, и только пожилой человек в
полувоенной форме, партнер, противник, медленно, неслышными шагами
расхаживал в пустом пространстве посередине зала, слегка наклонив
массивную седеющую голову, заложив руки за спину, сжимая левой рукой кисть
правой. И когда Андрей вошел, и когда все встали и уже стояли некоторое
время, и когда под сводами зала уже затих, запутавшись в пурпуре и золоте,
едва слышный вздох как бы облегчения, человек этот еще продолжал
прохаживаться, а потом вдруг, на полушаге, остановился и очень
внимательно, без улыбки поглядел на Андрея, и Андрей увидел, что волосы у
него на большом черепе редкие и седые, лоб низкий, пышные усы - тоже
редкие и аккуратно подстриженные, а равнодушное лицо - желтоватое, с
неровной, как бы изрытой кожей.
В представлениях не было нужды, и не было нужды в приветственных
речах. Они сели за инкрустированный столик, у Андрея оказались черные, а у
пожилого партнера - белые, не белые, собственно, а желтоватые, и человек с
изрытым лицом протянул меленькую безволосую руку, взял двумя пальцами
пешку и сделал первый ход. Андрей сейчас же двинул навстречу свою пешку,
тихого надежного Вана, который всегда хотел только одного - чтобы его
оставили в покое, - и здесь ему будет обеспечен некоторый, впрочем, весьма
сомнительный и относительный, покой, здесь, в самом центре событий,
которые развернутся, конечно, которые неизбежны, и Вану придется туго, но
именно здесь его можно будет подпирать, прикрывать, защищать - долго, а
при желании - бесконечно долго.
Две пешки стояли друг напротив друга, лоб в лоб, они могли коснуться
