рука поставила у локтя Андрея бокал шампанского.
Гениальный стратег обстучал, наконец, и обмял свою папиросу до такой
степени, что ее стало можно курить. И он закурил - синеватый дымок поплыл
у него из волосатых ноздрей, путаясь в пышных редковатых усах.
А игра тем временем шла. Андрей судорожно защищался, отступал,
маневрировал, и ему пока удавалось сделать так, что гибли только и без
того уже мертвые. Вот унесли Дональда с простреленным сердцем и положили
на столик рядом с бокалом его пистолет и посмертную записку: "Приходя - не
радуйся, уходя - не грусти. Пистолет отдайте Воронину. Когда-нибудь
пригодится"... Вот уже брат с отцом снесли по обледенелой лестнице и
сложили в штабель трупов во дворе тело бабушки, Евгении Романовны, зашитое
в старые простыни... Вот и отца похоронили в братской могиле где-то на
Пискаревке, и угрюмый водитель, пряча небритое лицо от режущего ветра,
прошелся асфальтовым катком взад и вперед по окоченевшим трупам,
утрамбовывая их, чтобы в одну могилу поместилось побольше... А великий
стратег щедро, весело и злорадно расправлялся со своими и чужими, и все
его холеные люди в бородках и орденах стреляли себе в виски, выбрасывались
из окон, умирали от чудовищных пыток, проходили, перешагивая друг через
друга, в ферзи и оставались пешками...
И Андрей все мучительно пытался понять, что же это за игра, в которую
он играет, какая цель ее, каковы правила, и зачем все это происходит, и до
самых глубин души продирал его вопрос: как же это он попал в противники
великого стратега, он, верный солдат его армии, готовый в любую минуту
умереть за него, готовый убивать за него, не знающий никаких иных целей,
кроме его целей, не верящий ни в какие средства, кроме указанных им
средств, не отличающий замыслов великого стратега от замыслов Вселенной.
Он жадно, не ощутивши никакого вкуса, вылакал шампанское, и тогда вдруг
ослепительное озарение обрушилось на него. Ну конечно же, он никакой не
противник великого стратега! Ну конечно же, вот в чем дело! Он его
союзник, верный его помощник, вот оно - главное правило этой игры! Играют
не соперники, играют именно партнеры, союзники, игра идет в
одни-единственные ворота, никто не проигрывает, все только выигрывают...
кроме тех, конечно, кто не доживет до победы...
Кто-то коснулся его ноги и проговорил под столом: "Будьте любезны,
передвиньте ножку..." Андрей посмотрел под ноги. Там темнела блестящая
лужа, и около нее возился на карачках лысенький карлик с большой высохшей
тряпкой, покрытой темными пятнами. Андрея замутило, и он снова стал
смотреть на доску. Он уже пожертвовал всеми мертвыми, теперь у него
оставались только живые. Великий стратег по ту сторону столика с
любопытством следил за ним и даже, кажется, кивал одобрительно, обнажая в
вежливой улыбке маленькие редкие зубы, и тут Андрей почувствовал, что он
больше не может. Великая игра, благороднейшая из игр, игра во имя
величайших целей, которые когда-либо ставило перед собой человечество, но
играть в нее дальше Андрей не мог.
- Выйти... - сказал он хрипло. - На минутку.
Это получилось у него так тихо, что он сам едва расслышал себя, но
все сразу посмотрели на него. Снова в зале наступила тишина, и козырек
фуражки почему-то больше не мешал ему, и он мог теперь ясно, глаза в
глаза, увидеть всех своих, всех, кто пока еще оставался в живых.
Мрачно глядел на него, потрескивая цигаркой, огромный дядя Юра в
своей распахнутой настежь, выцветшей гимнастерочке; пьяно улыбалась
Сельма, развалившаяся в кресле с ногами, задранными так, что видна была
попка в кружевных розовых трусиках; серьезно и понимающе смотрел Кэнси, а
рядом с ним - взлохмаченный, как всегда зверски небритый, с отсутствующим
взглядом Володька Дмитриев; а на высоком старинном стуле, с которого
только что поднялся и ушел в очередную свою и последнюю таинственную
командировку Сева Барабанов, восседал теперь брезгливо сморщенный, со
своим аристократическим горбатым носом Борька Чистяков, словно готовый
спросить: "Ну что ты орешь, как больной слон?" - все были здесь, все самые
близкие, самые дорогие, и все смотрели на него, и все по-разному, и в то
же время было в их взглядах и что-то общее, какое-то общее их к нему
отношение: сочувствие? доверие? жалость? Нет, не это, и он так и не понял,
что именно, потому что вдруг увидел среди хорошо знакомых и привычных лиц
какого-то совсем незнакомого человека, какого-то азиата с желтоватым лицом
и раскосыми глазами, нет, не Вана, какого-то изысканного, даже элегантного
азиата, и еще ему показалось, что за спиной этого незнакомца прячется
кто-то совсем маленький, грязный, оборванный, наверное, беспризорный
ребенок...
И он встал, резко, со скрипом отодвинув от себя стул, и отвернулся от
них всех, и, сделав какой-то неопределенный жест в сторону и адрес
великого стратега, поспешно пошел вон из зала, протискиваясь между
чьими-то плечами и животами, отстраняя кого-то с дороги, и, словно чтобы
успокоить его, кто-то пробубнил неподалеку: "Ну что ж, это правилами
допускается, пусть подумает, поразмыслит... Нужно только остановить
часы..."
Совершенно обессиленный, мокрый от пота, он выбрался на лестничную
площадку и сел прямо на ковер, недалеко от жарко полыхающего камина.
Фуражка снова сползла ему на глаза, так что он даже и не пытался
разглядеть, что это там за камин и что за люди сидят около камина, он
только чувствовал своим мокрым и словно бы избитым телом мягкий сухой жар,
и видел подсохшие, но все еще липкие пятна на своих ботинках, и слышал
сквозь уютное потрескивание пылающих поленьев, как кто-то неторопливо, со
вкусом, прислушиваясь к собственному бархатному голосу, рассказывает:
- ...Представляете себе - красавец, в плечах косая сажень, кавалер
трех орденов Славы, а полный бант этих орденов, надо вам сказать, давали
не всякому, таких было меньше даже, чем Героев Советского Союза. Ну,
прекрасный товарищ, учился отлично и все такое. И была у него, надо вам
сказать, одна странность. Бывало, придет он на вечеринку на хате у сынка
какого-нибудь генерала или маршала, но чуть все разбредутся шерочка с
машерочкой, он потихоньку в прихожую, фуражечку набекрень и - привет.
Думали сначала, что есть у него какая-то постоянная любовь. Так нет - то и
дело встречали его ребята в публичных местах - ну, в парке Горького, в
клубах там разных - с какими-то отъявленными лахудрами, да все с разными!
Я вот тоже однажды повстречал. Смотрю - ну и выбрал! - ни кожи ни рожи,
чулки вокруг тощих конечностей винтом, размалевана - сказать страшно... а
тогда, между прочим, нынешней косметики ведь не было - чуть ли не ваксой
сапожной девки брови подводили... В общем, как говорится, явный мезальянс.
А он - ничего. Ведет ее нежно под ручку и что-то ей там вкручивает, как
полагается. А уж она-то - прямо тает, и гордится, и стыдится - полные
штаны удовольствия... И вот однажды в холостой компании мы и пристали к
нему: давай выкладывай, что у тебя за извращенные вкусы, как тебе с этими
б...ми ходить не тошно, когда по тебе сохнут лучшие красавицы... А надо
вам сказать, что был у нас в академии педагогический факультет,
привилегированная такая штучка, туда только из самых высоких семей девиц
набирали... Ну, он сначала отшучивался, а потом сдался и рассказал нам
такую удивительную вещь. Я, говорит, товарищи, знаю, что во мне, так
сказать, все угодья: и красив, и ордена, и хвост колом. И сам, говорит, о
себе это знаю, и записочек много на этот счет получал. Но был тут у меня,
говорит, один случай. Увидел я вдруг несчастье женщин. Всю войну они
никакого просвета не видели, жили впроголодь, вкалывали на самой мужской
работе - бедные, некрасивые, понятия даже не имеющие, что это такое - быть
красивой и желанной. И я, говорит, положил себе дать хоть немногим из них
такое яркое впечатление, чтобы на всю жизнь им было о чем вспоминать. Я,
говорит, знакомлюсь с такой вот вагоновожатой или с работницей с "Серпа и
молота", или с несчастненькой учительницей, которой и без войны-то на
особое счастье рассчитывать не приходилось, а теперь, когда столько
мужиков перебили, и вообще ничего в волнах не видно. Провожу я с ними
два-три вечера, говорит, а потом исчезаю, прощаюсь, конечно, вру, что еду
в длительную командировку или еще что-нибудь такое правдоподобное, и
остаются они с этим светлым воспоминанием... Хоть какая-то, говорит,
светлая искорка в их жизни. Не знаю, говорит, как это получается с точки
зрения высокой морали, но есть у меня ощущение, что я таким образом хоть
как-то частичку нашего общего мужского долга выполняю... Рассказал он нам
все это, мы обалдели. Потом, конечно, спорить принялись, но впечатление
это все на нас произвело необыкновенное. Вскоре он, впрочем, куда-то
исчез. Тогда многие у нас так вот исчезали: приказ командования, а в армии
не спрашивают куда и зачем... Больше я его не видел...
И я, подумал Андрей. И я его больше не видел. Было два письма - одно
маме, одно мне. И было извещение маме: "Ваш сын, Сергей Михайлович
Воронин, погиб с честью при выполнении боевого задания командования". В
Корее это было. Под розовым акварельным небом Кореи, где впервые великий
стратег попробовал свои силы в схватке с американским империализмом. Он
вел там свою великую игру, а Сережа там остался со своим полным набором
орденов Славы...
Не хочу, подумал Андрей. Не хочу я этой игры. Может быть, так все и
должно быть, может, без этой игры и нельзя. Может быть. Даже наверняка. Но
я не могу... Не умею. И учиться даже не хочу... Ну что же, подумал он с
горечью. Значит, я просто плохой солдат. Вернее сказать, я просто солдат.
Всего-навсего солдат. Тот самый, который размышлять не умеет и потому
должен повиноваться слепо. И я никакой не партнер, не союзник великого
стратега, а крошечный винтик в его колоссальной машине, и место мое не за
столом в его непостижимой игре, а рядом с Ваном, с дядей Юрой, с
Сельмой... Я маленький звездный астроном средних способностей, и если бы
мне удалось доказать, что существует какая-то связь между широкими парами
и потоками Схилта, это было бы для меня уже очень и очень много. А что
касается великих решений и великих свершений...
И тут он вспомнил, что он уже не звездный астроном, что он -
следователь прокуратуры, что ему удалось добиться немалого успеха: с
помощью специально подготовленной агентуры особой сыскной методикой засечь
это таинственное Красное Здание и проникнуть в него, раскрыть его зловещие
тайны, создать все предпосылки для успешного уничтожения этого
злокачественного явления нашей жизни...
Приподнявшись на руках, он сполз ступенькой ниже. Если я сейчас
вернусь к столу, из Здания мне уже не вырваться. Оно меня поглотит. Это же
ясно: оно уже многих поглотило, на то есть свидетельские показания. Но
дело не только в этом. Дело в том, что я должен вернуться в свой кабинет и
распутать этот клубок. Вот мой долг. Вот что я сейчас обязан сделать. Все
остальное - мираж...
Он сполз еще на две ступеньки. Надо освободиться от миража и
вернуться к делу. Здесь все не случайно. Здесь все отлично продумано. Это
чудовищный иллюзион, сооруженный провокаторами, которые стремятся
разрушить веру в конечную победу, растлить понятия морали и долга. И не
случайно, что по одну сторону Здания этот грязный кинотеатрик под
названием "Новый иллюзион". Новый! В порнографии ничего нового нет, а он -
