реливаясь листвой, возвышался черный массивный короб старого замка, и
только три слабо освещенных окошка в северной стене над воротами проре-
зали мрак. Это были окна Олаллы; трясясь в телеге, я не отрываясь смот-
рел на них, пока дорога не свернула в ущелье и свет их навсегда не погас
для меня. Фелип молча шагал рядом с телегой, иногда придерживал мула и
оглядывался, а один раз приблизился ко мне и положил руку мне на лоб.
Его прикосновение было как ласка животного, такое доброе и бесхитрост-
ное, что слезы брызнули у меня из глаз, точно кровь из артерии.
- Фелип, - сказал я ему, - отвези меня туда, где никто ни о чем не
будет спрашивать.
Он не ответил ни слова, повернул мула обратно, и несколько времени мы
ехали по той же дороге, потом свернули на проселок и скоро оказались в
горной деревушке с церковью - "кирктоне", как их называют у нас в Шот-
ландии. Обо всем, что было дальше, у меня остались смутные воспоминания.
Стало светать, телега остановилась, чьи-то руки подхватили меня, и я
впал в долгий и глубокий, как сон, обморок. На другой день и во все пос-
ледующие ко мне часто наведывался старый священник с табакеркой и молит-
венником. Увидев, что силы возвращаются ко мне и что состояние мое
больше не внушает опасения, он посоветовал мне поспешить с отъездом. Он
не стал ничего объяснять, а только взял понюшку табаку и взглянул на ме-
ня искоса. Я не хотел притворяться, что ничего не понял; я догадался,
что священник видел Олаллу.
- Святой отец, - сказал я, - вы ведь знаете, что я спрашиваю не из
праздного любопытства. Расскажите мне все об этой семье.
Он ответил, что это очень несчастные люди, что, по всей вероятности,
это вырождающийся род, что они очень бедны и очень невежественны.
- Только не Олалла, - возразил я. - Она умна и образованна, как редко
кто из женщин, и это, без сомнения, ваша заслуга.
- Да, - ответил старик, - сеньорита многому училась. Но остальная
семья очень невежественна.
- И мать? - спросил я.
- Да, и мать тоже, - ответил падре, нюхая табак. - Но Фелип - добрый
мальчик.
- В матери есть что-то странное.
- Да есть.
- Напрасно мы играем в прятки, отец, - сказал я. - Вам ведь известно
все, что произошло, вы только не показываете вида. И вы понимаете, что
мое любопытство не случайно. Умоляю вас, будьте со мной откровенны.
- Сын мой, - ответил старик. - Я буду с вами откровенен, насколько
позволяет мне моя осведомленность. Не так уж трудно молчать о том, чего
не знаешь. Я не уклоняюсь от разговора, и я понимаю вас. Но что я могу
сказать, кроме того, что все мы в руках господних и что пути его неиспо-
ведимы? Я советовался даже с епископом, но и он не знает, чем тут по-
мочь. Это великая тайна.
- Она помешанная?
- Объясню вам, как понимаю сам. По-моему, нет, - ответил падре. -
Раньше, во всяком случае, она была здорова. Когда она была молодой - бо-
юсь, что я мало уделял внимания этой заблудшей овечке, да простит мне
господь, - она, несомненно, была здорова, хотя кое-какие признаки болез-
ни, не столь разительные, впрочем, были заметны уже тогда. Но то же са-
мое было с ее отцом, да и с дедом. Так что я не очень опасался за нее.
Но болезнь развивается, и развивается не только на протяжении жизни од-
ного человека, но и целого рода.
- А в молодости... - начал было я, и голос у меня прервался. Собрав-
шись с духом, я продолжал: - Она очень походила на Олаллу?
- Господь запретит говорить такое о моей самой любимой прихожанке! -
воскликнул падре. - Нет, нет, сеньорита, если не считать ее красоты (но,
честное слово, лучше б уж она не была так красива), ни капельки не похо-
жа на свою мать. Вы не должны так думать, хотя, кто знает, может, было
бы лучше, если бы вы думали так.
Я приподнялся в постели и стал рассказывать священнику о нашей любви
и о решении Олаллы, признался, какой я испытал ужас и какие меня терзали
сомнения, но прибавил, что все это позади, и под конец с искренним сми-
рением попросил его рассудить нас.
Он выслушал все терпеливо и безо всякого удивления. Когда я кончил,
он сидел несколько времени молча. Потом сказал:
- Церковь... - но тут же, прервав себя, извинился: - Я совсем забыл,
сын мой, что вы не христианин. Хотя в этом из ряда вон выходящем случае
даже церковь едва ли может что-нибудь посоветовать. Если же вас интере-
сует мое мнение, то вот оно: сеньорита в этом деле лучший судья. Я бы на
вашем месте подчинился ее решению.
С этими словами он ушел и в дальнейшем посещал меня реже, когда же я
стал понемногу ходить, он, видимо, избегал меня, но не из личной непри-
язни, а просто бежал от меня, как бегут от сфинкса. Крестьяне этой де-
ревни тоже меня чуждались, смотрели искоса; самые суеверные крестились
при моем приближении (в чем я имел случай убедиться), никто не хотел
быть моим проводником в горах во время прогулок. Сперва я объяснял это
тем, что не был католиком, но потом меня осенило, что виной этому моя
недолгая жизнь в замке. Подобные дикарские понятия крестьян обычно мало
кого трогают, я же почувствовал, как мою любовь опять омрачила тень. Это
не убило любви, но пыл мой убавился.
С вершины одной из гор, в нескольких милях к западу от деревни, глу-
боко внизу было видно плато, где стоял замок; каждый день я отправлялся
туда. На вершине шумела рощица, к ней вела тропинка, почти у самой вер-
шины над тропинкой нависала скала, на которой высилось грубое распятие в
рост человека, чересчур натуралистично изображавшее страдание. Я любил
сидеть на этой скале и смотреть вниз, на плато, на старый замок; я видел
Фелипа, работающего в саду, он казался не больше мухи; иногда плато за-
дергивал туман, но налетал ветер, и в разрывах снова появлялась знакомая
картина; иногда она лежала передо мной как на ладони, залитая солнцем,
иногда расплывалась в струях дождя. Это уединенное место, откуда по вре-
менам был виден замок, обитатели которого столь странным образом вошли в
мою жизнь, прекрасно гармонировало с моим состоянием духа.
Однажды, когда я сидел так на своей скале, мимо меня прошел тощий
крестьянин, закутанный в плащ. Он был не здешний и, по-видимому, ничего
не слыхал обо мне, ибо вместо того чтобы, увидев меня, сделать крюк, он
приблизился и сел рядом; скоро мы разговорились. Между прочим, он расс-
казал мне, что был когда-то погонщиком мулов и в прежние годы часто бы-
вал в этих местах, потом он со своим мулом стал маркитантом, скопил нем-
ного денег и теперь живет с семьей на покое.
- Вы знаете, что это за дом? - спросил я его, указывая на замок, ибо
мне очень скоро надоедал любой разговор, отвлекавший мои мысли от Олал-
лы.
Крестьянин мрачно посмотрел на меня и перекрестился.
- Очень хорошо знаю, - ответил он. - В этом доме один мой товарищ
продал душу дьяволу, не введи нас, господи, во искушение! - он уплатил
за это сполна - горит сейчас в самом жарком пламени ада.
Я поежился. Немного погодя крестьянин снова заговорил, как бы размыш-
ляя вслух:
- Да, да, я знаю. Как-то я проходил поздно мимо их ворот, дорогу за-
сыпало снегом, начиналась пурга. В такую ночь в горах путнику смерть, но
под крышей оказалось еще хуже. Я схватил его за руку, сеньор, и выволок
вон; стоя на коленях в снегу, я заклинал его всем, что было ему свято и
дорого, уйти со мной оттуда; я видел, что мои мольбы начали действовать.
Но в этот момент на галерею вышла она и стала звать его; он обернулся на
зов - она стояла с фонарем в руках и, улыбаясь, звала его назад. Я стал
громко молиться, обхватив его обеими руками, но он оттолкнул меня и вер-
нулся. Он сделал выбор, господи, спаси и помилуй нас! Я молился за него,
но какой толк? Есть грехи, которые не может отпустить даже папа.
- А ваш товарищ? - спросил я его. - Что сталось с ним?
- Один господь ведает, - сказал он. - Если то, что говорят, правда,
конец его был так же ужасен, как и его грех, - волосы становятся дыбом,
как подумаешь.
- Вы хотите сказать, что его убили? - спросил я.
- Конечно, убили, - ответил погонщик мулов. - Но как? Да, "как? Есть
вещи, о которых говорить и то грех.
- Люди, живущие в этом доме... - начал было я.
- Люди! - прервал он меня в бешенстве. - Какие люди? В этом доме
дьявола обитают не люди! Что? Вы прожили здесь так долго и ничего не
слышали?
С этими словами он приблизил губы к моему уху и зашептал, точно боял-
ся, что птицы в лесу услышат его и попадают замертво от ужаса.
То, что он рассказал мне, было выдумкой, и к тому же неоригинальной,
- новая версия старой, как мир, легенды, созданная крестьянским неве-
жеством. Меня испугала не самая легенда, а вывод из нее. В старое время,
говорил он, церковь выжгла бы это гнездо василисков, но теперь церковь
стала беззубой; товарищ его, Мигуэль, избежал наказания от рук челове-
ческих, зато понес ужасную кару, обратив на себя гнев господень. Это
неправильно, впредь будет по-другому. Падре уже в преклонных годах, да и
сам он поддался бесовским чарам; но прихожане видят, какая опасность им
грозит. Придет день, очень скоро придет, когда поднимется до небес дым
над проклятым домом.
Он ушел, а я остался сидеть на скале. Мне было страшно. Я не знал,
что предпринять: то ли идти к священнику и предупредить его, то ли отп-
равиться в замок и самому принести его обреченным обитателям известие об
опасности. Судьба решила за меня: взвешивая тот и другой вариант, я
вдруг увидел, как по тропинке в мою сторону поднимается женщина, лицо
которой скрыто вуалью. Никакая вуаль не могла бы обмануть меня: каждая
линия тела, каждое движение были мне знакомы - я сразу узнал Олаллу;
спрятавшись за выступ скалы, я подождал, пока она взойдет на вершину, и
вышел из-за скалы. Она узнала меня и остановилась, не сказав ни слова. Я
тоже молчал, некоторое время мы нежно и печально смотрели друг на друга.
- Я думала, что вы уехали, - сказала она наконец. - Единственное, что
вы можете сделать для меня, - это уехать. Только об этом я и просила
вас. А вы все еще здесь. Разве вы не знаете, что каждый день, проведен-
ный вами здесь, стократ увеличивает смертельную опасность, которая гро-
зит не только вам, но и моей семье. В горах прошел слух, что вы меня по-
любили, - этого нам не простят.
Я понял, что она знает об опасности, и это немного успокоило меня.
- Олалла, - сказал я, - я готов ехать сегодня, сейчас, сию минуту, но
не один.
Она отступила на шаг и опустилась перед распятием на колени, я стоял
подле и смотрел то на нее - живое воплощение кающейся грешницы, - то на
предмет ее поклонения - грубую фигуру Спасителя с торчащими ребрами и
ярко раскрашенными ранами и лицом. Молчание нарушали только крики
больших птиц, круживших вокруг вершины в удивлении и тревоге. Олалла
поднялась на ноги, повернулась ко мне; не снимая руки с креста, подняла
вуаль и посмотрела на меня - лицо у нее было бледное и печальное.
- Видите, моя рука на кресте, - проговорила она. - Падре сказал, что
вы не христианин, но попытайтесь взглянуть на Спасителя моими глазами,
вглядитесь в его лицо. Мы такие же, каким был он, на всех нас вина пер-
вородного греха, и мы должны нести свой крест, должны искупить прошлую
вину, хотя бы и не нашу. Ведь во всех нас, и даже во мне, есть искра бо-
жия. Подобно ему, мы должны потерпеть, пока утро не возвестит освобожде-
ния. Позвольте мне пройти мой путь в одиночестве, только так я буду ме-
нее всего одинока, со мной будет он, друг всех страждущих. Я тогда буду
истинно счастлива, когда скажу прости земному счастию и до дна изопью
предназначенную мне чашу страданий.
Я взглянул на распятие, и, хотя я не люблю идолов, а это грубое изоб-
ражение бога, вырезанное рукой вульгарного подражателя, было неприятно
мне, истинный его смысл все-таки не ускользнул от меня. Лицо искажено
