Однажды, каюсь, я решил совратить Фелипа с пути истинного и, подкара-
улив его у калитки, без особого труда уговорил отправиться со мной на
прогулку. Был чудесный день. В лесу, куда я его повел, было зелено и
прохладно, упоительно пахло всеми запахами земли и леса, жужжали пчелы,
порхали над цветами бабочки. Здесь Фелип открылся мне с новой стороны:
он самозабвенно предавался веселому безделью, меня это даже немного сму-
щало, и в то же время он был так ловок и грациозен, что я глаз не мог
оторвать от него. Он скакал вокруг меня, как дикая коза, потом вдруг ос-
танавливался, смотрел кругом, прислушивался, - казалось, он пьет окружа-
ющий мир, как эликсир жизни; одним прыжком он взлетал на деревья и рас-
качивался на ветках, как обезьяна. За время прогулки он произнес всего
несколько ничего не значащих слов, но более беспокойного спутника (хотя
и очень приятного) у меня никогда не было: меня приводила в восторг его
простодушная радость, восхищала красота и точность движений. Быть может,
из легкомыслия и эгоизма я постарался бы ввести эти прогулки в обычай,
если бы судьба не позаботилась вмешаться самым жестоким образом. Фелип,
ловкий и быстрый, поймал на верхушке дерева белку. Он был далеко, но я
видел, как он спрыгнул с дерева и, присев, кричал от восторга, точно ре-
бенок. Его чистая, наивная радость умилила меня, я прибавил шагу, и
вдруг жалобный визг белки, как ножом, полоснул меня по сердцу. Я много
слыхал о жестокости мальчишек, особенно деревенских, и многое видел, но
то, что происходило сейчас перед моими глазами, привело меня в неописуе-
мую ярость. Я отшвырнул Фелина в сторону, вырвал из его рук несчастного
зверька и добил его, чтобы избавить от мучений. Затем повернулся к мучи-
телю и стал гневно упрекать его. Я не жалел эпитетов, и он все ниже
опускал голову; наконец я махнул рукой в сторону замка и велел ему не-
медленно убираться, потому что, сказал я ему, я хочу, чтобы рядом со
мной был человек, а не дикий зверь. Он бросился предо мной на колени, и
слова так и полились из его груди: он умолял меня простить его, забыть
то, что он сделал, поверить ему - речь его в этот раз была на удивление
связной.
- О, я буду стараться, - говорил он, - о капитан, простите Фелипа,
только на этот раз! Он никогда, никогда больше не будет вести себя, как
дикий зверь.
Я не подал виду, что его горячие мольбы тронули меня, но дал себя
уговорить и под конец в знак прощения пожал ему руку. В наказание я зас-
тавил его похоронить белку, и пока он рыл ямку, я говорил ему о красоте
этой маленькой лесной твари, о том, какие мучения она вынесла и как под-
ло и низко злоупотреблять силой.
- Послушай, Фелип, - говорил я ему, - ты действительно силен, но по
сравнению со мной ты так же слаб, как этот крохотный обитатель леса. Дай
мне руку. Тебе не вырвать ее из моей. А теперь вообрази, что я жесток,
как ты, и нахожу удовольствие в причинении боли. Я только чуть-чуть сжал
твою руку, и видишь, как тебе больно!
Фелип громко вскрикнул, лицо его стало серым, как пепел, и покрылось
мелкими каплями пота; когда я отпустил его, он сел на землю, качая руку,
стал дуть на нее и заплакал, как ребенок. Но урок не пропал даром: то ли
на него подействовало то новое понятие, которое он имел теперь о моей
силе, то ли его задело за сердце все сказанное мной, только его прежняя
привязанность сменилась собачьим обожанием и преданностью.
Здоровье мое тем временем быстро поправлялось. Замок стоял на возвы-
шении в центре каменистого плато, со всех сторон стесненного отрогами
гор; только с крыши, которую венчала сторожевая башня, был виден в рас-
щелине глубоко внизу кусочек равнины, который на расстоянии синел, как
море. Потоки воздуха на этих высотах двигались вольно и большими масса-
ми; здесь скапливались во множестве облака, ветер рвал их в клочья и
развешивал по зубцам гор; со всех сторон слышалось глухое, низкое бормо-
тание горных речек и водопадов; природа являлась здесь человеку в своем
изначальном, древнем и диком обличье. Я с первого дня поддался очарова-
нию этих привольных мест, изменчивой погоды, старинного полуразрушенного
жилища. Дом представлял собой продолговатый четырехугольник с выступами
в виде бастионов на двух противоположных сторонах, один из которых нави-
сал над входной дверью. Бастионы были прорезаны бойницами для стрелков,
нижний этаж совсем не имел окон, так что, если бы в замке засел вражес-
кий отряд, без пушек его нельзя было бы взять. В замке был внутренний
дворик, где росли гранатовые деревья; широкая мраморная лестница вела
оттуда на открытую галерею, поддерживаемую тонкими колоннами. С галереи
несколько внутренних лестниц вели в верхние этажи дома. Окна, выходящие
наружу и во двор, были плотно закрыты ставнями; каменная кладка наверху
кое-где обвалилась, крыша в одном месте была сорвана, видимо, ветром,
который по временам достигает в этих местах ураганной силы. Весь этот
дом, залитый ярким солнцем, возвышающийся над рощей низкорослых пробко-
вых дубов, покрытый многовековым слоем пыли, поглотившей разнообразие
красок, походил на сказочный спящий замок. Средоточием этого сонного
царства был дворик. На карнизах дремотно ворковали голуби; воздух был
неподвижен - ветры залетали сюда, только если снаружи бушевал ураган.
Пыль с гор падала тогда во двор дождем, одевая серой вуалью красные цве-
ты граната, забранные ставнями глухие окна и пустая галерея под арочным
сводом дополняли картину мертвого сна. В течение дня только солнце вно-
сило оживление во двор, рисуя поочередно на всех четырех стенах ломаные
профили и раскладывая на полу галереи ряды колонн. В одной из стен в
первом этаже была глубокая ниша, носившая, однако, следы человеческого
пребывания. Ниша представляла собой скорее комнату без одной стены; нес-
мотря на это, в ней был сложен очаг, в котором постоянно горел веселый
огонь, а плиточный пол был устлан звериными шкурами.
Здесь я и увидел впервые свою хозяйку. Она вытянула одну из шкур на
солнце и сидела, прислонившись спиной к колонне, залитая его горячими
лучами. Мне сразу бросилось в глаза ее платье очень ярких, контрастных
тонов. С ним могли соперничать в этом сером дворике только красные цветы
граната. Я взглянул на нее еще раз и поразился ее красоте. Она сидела,
откинувшись, и наблюдала за мной, как мне казалось, невидящим взором;
лицо ее выражало почти идиотское добродушие и удовлетворенность, но неп-
ринужденная благородная поза и совершенство черт превращали ее в прек-
расную статую. Проходя мимо, я снял шляпу, но мое почтительное при-
ветствие осталось без ответа, только по лицу ее пробежало беспокойство -
так рябит дуновение ветерка зеркальную гладь озера. В этот день я совер-
шал свою обычную прогулку в некотором душевном смущении, преследуемый
этой почти идолоподобной невозмутимостью. Когда я вернулся, сеньора си-
дела все в той же позе, переехав, правда, вместе со шкурой к следующей
колонне вслед за солнцем. На этот раз, однако, она сказала мне несколько
слов обычного, вполне вежливого приветствия; голос у нее был глубокий,
грудной, но говорила она так же невнятно, как ее сын, - мне то и дело
приходилось напрягать слух, чтобы понимать ее. Я отвечал наугад, и не
только потому, что половины не понял, - сеньора вдруг открыла глаза, и я
ахнул. Они были огромные, раек золотистый, как у Фелипа, но зрачки так
широко раскрыты, что глаза казались совсем черными; однако поразила меня
не величина ее глаз, а отсутствие в них всякого выражения. Более откро-
венно глупого взгляда я не встречал. Отвечая на приветствие, я стоял,
опустив голову, и поднимался к себе сбитый с толку и расстроенный. Войдя
в комнату, я взглянул на портрет и снова подивился чуду многовековой ус-
тойчивости рода. Моя хозяйка, бесспорно, была старше и дороднее дамы на
портрете, глаза ее были другого цвета, а лицо не только не имело того
жестокого выражения, которое отталкивало и вместе пленяло в прекрасной
даме, оно вообще было лишено всякого выражения, и доброго и злого. Чис-
тейшая нравственная невинность, в полном смысле слова - нуль. И тем не
менее сходство было явное, не внешнее, не в отдельных чертах, а во всем
облике, сходство крови. И я подумал, что художник, поставивший подпись
под этой мрачной картиной, хотел, видно, не только воссоздать образ мо-
лодой женщины со змеиным взглядом, но запечатлеть на холсте какое-то са-
мое существенное свойство рода.
Начиная с этого дня, отправляясь ли на прогулку или возвращаясь до-
мой, я всякий раз видел сеньору: она то сидела на солнце, прислонившись
к колонне, то полулежала на шкуре возле очага; иногда я заставал ее на
верхней площадке мраморной лестницы, но и здесь выражение безучастия не
сходило с ее лица. Во все эти дни жажда деятельности ни разу не пробуди-
лась в ней, она только вновь и вновь расчесывала щеткой свои обильные
медно-красные волосы да, увидев меня, лепетала свое обычное приветствие
грудным, чуть надтреснутым голосом. Это и были два главных удовольствия
ее жизни, если не считать, конечно, наслаждения покоем. Она высказывала
свои суждения с видом превосходства, точно они полны были глубины и ост-
роумия, хотя это были весьма пустые замечания, что, впрочем, свойственно
разговору весьма почтенных людей, и касались они самого узкого круга
предметов, но никогда не были ни бессмысленны, ни бессвязны - отнюдь: в
ее речи была своя прелесть, она дышала тем безмятежным всеприятием, ко-
торым было проникнуто все ее существо. То она говорила о том, что очень
любит тепло (как и ее сын), то о цветах граната, то о белых голубях и
острокрылых ласточках, колыхавших в стремительном полете недвижный воз-
дух двора. Птицы волновали ее. Когда они, проносясь мимо, овевали прох-
ладой ее лицо, она вздрагивала, оживлялась, слегка приподнимаясь, - ка-
залось, наконец-то она пробуждается от оцепенения. Все дни напролет она
лежала, томно погруженная в себя, нежась и предаваясь лени. Ее несокру-
шимая удовлетворенность всем и вся поначалу раздражала меня, но посте-
пенно я стал привыкать к ее спокойному, отрешенному виду и даже отдыхал
душой, глядя на нее. Скоро я привык четыре раза в день - уходя на про-
гулку и возвращаясь - присаживаться к ней. Мы лениво говорили о чем-то -
о чем, не могу сказать. Мне стало доставлять удовольствие соседство это-
го вялого, почти растительного существования, ее глупость и красота уми-
ротворяли и забавляли меня. Я стал видеть в ее замечаниях недоступную
простому пониманию глубину, ее безграничное благодушие восхищало меня и
вызывало зависть. Возникшая симпатия была обоюдной; она радовалась моему
присутствию подсознательно, как радуется журчанию ручья человек, сидящий
на его берегу в глубоком раздумье. Не скажу, чтобы лицо ее при виде меня
светлело от удовольствия, ибо удовольствие было постоянно написано на ее
лице. Я догадался о ее расположении по более интимным признакам. Однаж-
ды, когда я сидел подле нее на мраморной ступеньке, она" вдруг потяну-
лась ко мне и погладила мою руку. Жест был мгновенный, и она тут же пог-
рузилась в полудрему, не успел я осознать, что произошло. Я быстро под-
нял голову и заглянул ей в глаза, но они смотрели, как всегда, бездумно
и отрешенно. Было ясно, что она не придала никакого значения этой мгно-
венной ласке, и я упрекнул себя за легкомыслие.
Внешность матери и более близкое с ней знакомство (если это можно
назвать знакомством) укрепили меня во мнении, сложившемся от общения с
сыном. Кровь этой семьи оскудела, по всей вероятности, от длительного
инбридинга. Ведь известно, что чванливая аристократия питает пагубное
пристрастие к кровным бракам. Вырождение не коснулось, однако, физичес-
ких качеств: красота и здоровье передавались из поколения в поколение
