без изъяна, и лица моих хозяев вышли из-под резца природы такими же
прекрасными, как лицо, изображенное на портрете два столетия назад. Но
интеллект (это более ценное наследие) носил все признаки вырождения; фа-
мильная сокровищница ума опустела, и потребовалась здоровая плебейская
кровь погонщика мулов или горного контрабандиста, чтобы полуидиотизм ма-
тери превратить в инфантильную резвость сына. Однако из этих двоих я от-
давал предпочтение матери. Что касается Фелипа, мстительного и вместе
покладистого, порывистого и робкого, непостоянного, как бег зайца, то
мне он даже начал казаться носителем какого-то разрушительного начала. О
матери же я не мог сказать ничего плохого. Я заметил в их отношениях
враждебность и, не осведомленный до конца, как все зрители, поспешил
взять сторону матери, хотя по большей части именно она выказывала эту
враждебность. Иной раз, когда Фелип подходил к ней, у нее вдруг прерыва-
лось дыхание, а зрачки ничего не выражающих глаз суживались, как от
сильного страха. Все, что она чувствовала, легко читалось на ее лице, и
это затаенное отвращение очень занимало меня. Что могло породить его,
чем провинился перед ней Фелип?
Я провел в замке уже десять дней, когда с гор налетел сильный ветер,
неся с собой тучи пыли. Пыль поднимается с болотистых низин, зараженных
малярией, и ветер несет ее по горным ущельям через снежные отроги. Люди
с трудом переносят этот ветер: нервы взвинчены до предела, глаза засыпа-
ны пылью, ноги подкашиваются. Ветер слетел с гор и обрушился на дом с
завыванием и свистом, от которых разламывалась голова и болели уши. Он
дул не порывами, а постоянно, без отдыха, как мчится горный поток, не
затихая ни на минуту. Высоко в горах он достигал, вероятно, ураганной
силы, ибо время от времени где-то вверху оглушительно завывало и над да-
лекими - уступами поднимались столбы пыли, похожие на дым после взрыва.
Проснувшись утром, я еще в постели почувствовал какую-то тяжесть и
напряженность в воздухе. К полудню это ощущение усилилось. Тщетно я пы-
тался сопротивляться погоде, отправившись по обычаю на утреннюю прогул-
ку, - я был побежден неистовой, бессмысленной яростью бури, дух мой был
сломлен, силы иссякли, и мне ничего не оставалось, как вернуться в за-
мок, пышущий сухим жаром и облепленный вязкой пылью. Дворик являл собой
вид самый жалкий, солнца не было, оно лишь изредка прорывалось сквозь
тучи пыли; ветер буйствовал и здесь - гнул деревья, срывал цветы и хло-
пал ставнями. Сеньора ходила в своей нише взад и вперед, щеки у нее
раскраснелись, глаза горели, мне показалось, что она что-то шепчет, как
человек, охваченный гневом. Я обратился к ней с обычным приветствием, но
она резко махнула рукой и продолжала ходить. Погода вывела из равновесия
даже это безмятежное существо. Поднимаясь к себе по лестнице, я меньше
стыдился своей слабости.
Ветер дул весь день. Я сидел у себя в комнате, пытаясь читать, или
вскакивал и ходил по комнате из угла в угол, прислушиваясь к разбушевав-
шимся стихиям. Наступил вечер, у меня не было даже свечи. Меня потянуло
к людям, и я вышел во двор. В синих сумерках выделялось красное пятно
ниши. Поленья в очаге были сложены высоким костром, и сильная тяга била
из стороны в сторону языки красного пламени. Залитая ярким, пляшущим
светом, сеньора продолжала ходить от стены к стене, то крепко сжимая ла-
дони, то простирая руки вверх и закидывая назад голову, точно посылая
небесам мольбу. Движения ее были беспорядочны, и это еще подчеркивало ее
красоту и грацию, но глаза горели таким странным огнем, что у меня му-
рашки побежали по коже. Постояв несколько времени молча, я пошел прочь,
по-видимому, незамеченный, и снова поднялся к себе.
К тому времени, как Фелип принес свечи и ужин, нервы мои сдали сов-
сем. Будь он таким, как всегда, я бы силой задержал его, только бы не
оставаться в этом нестерпимом одиночестве. Но, увы, погода подействовала
и на Фелипа. Весь день его как будто лихорадило; теперь же, с наступле-
нием темноты, он совсем впал в уныние и был словно чем-то напуган, так
что в его присутствии было еще хуже. Настороженный взгляд, бледность и
то, что он то и дело к чему-то прислушивался и вздрагивал, - все это
вконец деморализовало меня. Когда он нечаянно уронил тарелку и она раз-
билась, я даже и подпрыгнул на стуле.
- Все мы сегодня точно с ума сошли, - сказал я, силясь улыбнуться.
- Это все черная буря, - уныло - проговорил Фелип. - Такое чувство,
что надо что-то делать, а что - неизвестно.
И у меня было такое чувство. Фелип это точно подметил - он подчас об-
ладал поразительной способностью выражать свои физические ощущения в са-
мых верных словах.
- А как твоя мать? - спросил я. - Она, по-моему, очень тяжело перено-
сит непогоду. Не боишься, что она заболеет?
Фелип внимательно посмотрел на меня.
- Нет, - отрезал он почти со злобой.
Потом, приложив руку ко лбу, запричитал, жалуясь на ветер и шум, от
которого голова кружится, как мельничное колесо.
- Кто это может вынести? - вскричал он.
Ответить ему я мог только тем же вопросом. Мне было не лучше.
Я лег спать рано, замученный этим тягостным днем, но убийственный ве-
тер, его злобные, беспрестанные завывания не давали уснуть. Я лежал, во-
рочаясь с боку на бок, чувствуя, что все мои душевные силы на пределе.
Иногда я забывался сном, тяжелым и кратким, и снова просыпался; эти че-
редования сна и бодрствования окончательно лишили меня представления о
времени. Но, вероятно, было уже за полночь, когда тишину дома нарушили
жалобные, полные муки вопли. Я соскочил с постели, думая, что это во
сне, но вопли продолжались; в них было столько боли и ярости, столько
протеста и дикой, необузданной силы, что сердце леденело в страхе и тос-
ке. Нет, это был не сон - кто-то бесчеловечно истязал живое существо.
Чьи это вопли - дикого зверя или жалкого безумца? Молнией мелькнула
мысль о Фелипе и белке. Я бросился к двери, но она оказалась запертой
снаружи. Я мог колотить в нее сколько угодно - тюрьма - моя была проч-
ной. А вопли все продолжались. Временами ухо ловило в них членораз-
дельные звуки, тогда я не сомневался, что кричит человек; но потом дикий
рев снова сотрясал стены, как будто все адские силы вырвались на свобо-
ду. Я стоял у двери и слушал, пока вопли не смолкли. Но еще долго после
мне чудились они в завывании ветра. Постояв несколько времени у двери, я
вернулся в комнату и повалился на постель. Сердце мое сжималось от неиз-
вестности и ужаса.
Не удивительно, что до утра я так и не сомкнул глаз. Почему меня за-
перли? Что происходило в доме? Кто издавал эти неописуемые, кошмарные
крики? Человек? Невозможно поверить. Зверь? Но и звери так не кричат. Да
и кто, кроме льва или тигра, мог бы сотрясать своим ревом мощные стены
замка? Размышляя над всеми этими загадками, я вдруг вспомнил, что еще ни
разу не видел дочери. А разве так уж трудно предположить, что дочь
сеньоры, сестра Фелипа, безумна и что эти тупые, невежественные люди
считают самым лучшим обращением с душевнобольной жестокость? Вот и раз-
гадка! Но стоило мне вспомнить, с какой неистовой силой издавались крики
(отчего меня опять забила дрожь), и я усомнился в верности своих заклю-
чений. Даже самая изощренная жестокость не могла бы исторгнуть такие
вопли из безумной груди. Одно для меня было ясно: я не могу жить в доме,
где происходит подобное, и оставаться в бездействии. Я должен все уз-
нать, и если окажется необходимым, вмешаться.
Наступило утро, ветер улегся, ничто вокруг не напоминало об ужасах
прошедшей ночи. Фелип подошел к моей постели с самым радостным видом; а
проходя через двор, я увидел, что сеньора, как всегда, ко всему безу-
частная, греется на солнце; за воротами усадьбы скалы и лес встретили
меня строгой, чистой улыбкой; небо холодно синело над головой; в нем не-
подвижно стояли, как острова в море, большие белые облака; тень их пят-
нала склоны гор, залитые солнцем. Короткая прогулка восстановила мои си-
лы и укрепила намерение во что бы то ни стало проникнуть в тайну этого
дома, и когда я с верхушки моего бугра увидел, что Фелип идет работать в
сад, я тотчас поспешил в замок, чтобы начать действовать. Сеньора,
по-видимому, спала, я немного понаблюдал за ней - она не шевелилась; ес-
ли даже поведение мое, предосудительно, сеньоры опасаться нечего, я ти-
хонько пошел от нее, поднялся по лестнице на галерею и начал обследовать
дом.
Все утро я ходил из одной двери в другую, попадая в просторные, но
обветшалые комнаты; в одних окна были наглухо заколочены, другие залива-
ло солнце, но везде было пусто и пахло нежилым. Когда-то это был богатый
дом, но блеск его успел потускнеть от дыхания времени, а пыль веков до-
вершила дело - надежда навсегда оставила его. Там растянул паутину паук;
здесь жирный тарантул поспешно горкнул за карниз; муравьи проложили мно-
голюдные тропы на полу торжественных залов; большие зеленые мухи - вест-
ницы смерти, зарождающиеся в падали, гнездились в трухлявых балках, их
тяжелое, густое жужжание стояло во всех комнатах. Забытая табуретка, со-
фа, кровать, большое резное кресло, как островки, торчали на голом полу,
свидетельствуя об ушедшей жизни, и во всех комнатах стены были увешаны
портретами умерших. По этим рассыпающимся в прах портретам я мог судить,
какому красивому, могущественному роду принадлежал дом, где я сейчас
бродил. Грудь мужчин с благородной осанкой украшали ордена, а женщины
были в роскошных туалетах; почти все полотна принадлежали кисти знамени-
тых мастеров. Но не это свидетельство былого величия, такое красноречи-
вое на фоне сегодняшнего запустения и упадка, поразило мое воображение.
В этих прекрасных лицах и стройных фигурах я читал биологическую лето-
пись семьи. Никогда раньше не открывалась мне с такой наглядностью исто-
рия целого рода: появление новых физических качеств, их переплетение,
искажение и возрождение в следующих поколениях. То, что сын или дочь -
дитя своей матери, что это дитя, вырастая, становится - неизвестно в си-
лу каких законов - человеческим существом, облачается во внешность своих
отцов, поворачивает голову, как один из предков, протягивает руку, как
другой, - это все чудеса, ставшие банальными от постоянного повторения.
Но общее выражение глаз, одинаковость черт и осанки, прослеживаемые во
всех поколениях рода, смотревшего на меня со стен замка, - это было чу-
до, осязаемое и зримое. На моем пути мне, попалось старинное зеркало; я
долго стоял перед ним, всматриваясь в собственные черты, выискивая в них
наследственные формы и линии, которые связывают меня с моим родом.
Наконец поиски завели меня в комнату, явно обитаемую. Она была очень
просторная и выходила окнами на север, где горы громоздились особенно
круто, и неприступно. В камине тлели и дымились красные угольки, рядом
стояло кресло. Весь вид комнаты говорил о том, что в ней живет человек
скромных, даже аскетических привычек; кресло было жесткое, стены и пол
голые, и, кроме книг, разбросанных всюду, не было ничего, что выдавало
бы интересы и склонности хозяина. Никаких признаков полезной работы или
любимого занятия. Это множество книг в доме, где живет сеньора со своим
слабоумным сыном, несказанно поразило меня, и я начал торопливо, боясь
быть застигнутым, перелистывать книги одну за другой. Книги были самые
разнообразные: религиозные, исторические, научные, но почти все старин-
ные и на латыни. Вид некоторых говорил о том, что их постоянно читают;
другие были надорваны, как будто читавший не одобрил их и с негодованием
отшвырнул. Оглядев комнату в последний раз, я заметил на столике у окна
листки бумаги, исписанные карандашом. Поддавшись глупому любопытству, я
взял один. Это были примитивно рифмованные стихи на староиспанском язы-
