продолжала беседовать, как ни в чем не бывало. Меня потрясала эта невоз-
мутимость и еще то, как сильна была в ней любовь к физическим удо-
вольствиям. С каким вкусом и наслаждением она разминалась, потягивалась,
время от времени меняя позы почти незаметными грациозными движениями!
Она жила только радостями тела; сознание ее поглотила плоть, и оно не
стремилось вырваться на свободу. Но больше всего меня изумляли ее глаза.
Всякий раз, как она обращала ко мне огромные, прекрасные, бессмысленные
глаза свои, широко открытые на мир божий и слепые перед вопрошающим
взглядом собеседника, я видел, как зрачки ее мгновенно расширяются и тут
же обращаются в точку. Меня охватывало при этом какое-то странное, неоп-
ределенное чувство, это было и разочарование, и как будто страх, и даже
отвращение. О чем только я не пытался заговорить с ней в тот день, и все
с равным успехом или, вернее, неуспехом! Наконец с уст моих слетело имя
ее дочери. Она и тут осталась безучастна, сказала только, что дочь у нее
красивая, что для нее (как и для детей) служило наивысшей похвалой; до-
биться чего-нибудь более вразумительного я так и не мог. Когда я заме-
тил, что Олалла показалась мне молчаливой, она зевнула мне в лицо и поу-
чительно изрекла, что, если нечего говорить, так уж лучше молчать. "Люди
любят говорить, очень любят", - прибавила она, глядя на меня расширивши-
мися зрачками, потом опять зевнула, показав изящное, как игрушечное,
горло. На этот раз я понял намек. Оставив ее дремать, я пошел к себе,
сел возле открытого окна и стал невидящим взглядом смотреть на горы,
предаваясь сладким мечтам и наслаждаясь в воображении звуками голоса,
который я еще не слышал.
На пятое утро я проснулся со счастливым предчувствием, готовый бро-
сить вызов судьбе. Я был снова самим собой, сердце радостно билось, и я
решил без промедления сказать Олалле о своей любви. Довольно ей лежать
безъязыкой в моей груди, в оковах молчания; я не хочу, чтобы она жила
только взглядами, как любовь зверей; пора ей заговорить, пора узнать ра-
дость человеческого общения. Я мечтал об этом, обуреваемый самыми слад-
кими, безумными надеждами, как мечтают об Эльдорадо; я больше не боялся
пуститься в путешествие по прекрасной, незнакомой стране ее души. И все-
таки, когда я в тот день встретил Олаллу, страсть вспыхнула во мне с та-
кой силой, что вся решимость сразу исчезла, язык отнялся, и я приблизил-
ся к ней, как человек, боящийся высоты, приближается к краю пропасти.
Она чуть отступила, но глаза ее все так же не отрывались от моих; это
придало мне храбрости, и я шагнул к ней. Теперь она стояла на расстоянии
вытянутой руки от меня. Я не мог произнести ни слова. Еще шаг, и я при-
жал бы ее к своей груди! Так мы стояли секунду, чувствуя, что нас неодо-
лимо тянет друг к другу, и сопротивляясь этому чувству; потом, сделав
над собой невероятное усилие и вдруг ощутив пустоту разочарования, я по-
вернулся и все так же молча пошел к себе.
Какая сила отняла у меня дар речи? А Олалла? Почему молчала она? По-
чему стояла предо мной, как немая, с завороженным взглядом? Что это -
любовь? Или просто тяготение полов, неподвластное разуму и неизбежное,
как притяжение железа к магниту? Мы совсем не знали друг друга, не об-
молвились и словом, но уже стали безвольными пленниками чьей-то могучей
воли. Это злило меня. Ведь я знал Олаллу, видел ее книги, читал ее сти-
хи, я, можно сказать, окунулся в ее душу. А она? При этой мысли меня да-
же пробрал озноб. Она ничего обо мне не знала, она чувствовала только,
как ее тянет ко мне. Законы природы, которым подчиняется все на земле,
отдавали ее мне, не спрашивая ее желания. Ее влекла ко мне та же сила,
под действием которой на землю падает камень. Я содрогнулся, представив
себе союз, основанный только на такой любви, и даже почувствовал рев-
ность к себе. Я хотел, чтобы меня любили иначе. Вдруг меня охватила нес-
терпимая жалость к Олалле. Я подумал, как больно, должно быть, сознавать
ей собственное унижение: вести жизнь затворника и книголюба, быть духов-
ной наставницей Фелипа - и вдруг такое падение, полюбить с первого
взгляда человека, с которым не было сказано и двух слов! И сразу же все
остальное потеряло значение, теперь я хотел увидеть ее только затем,
чтобы утешить и пожалеть, сказать ей, что и я полюбил так же сильно и
что выбор ее, хотя и сделан вслепую, достоин ее.
Погода на следующий день была великолепная. Горы цепь за цепью уходи-
ли в бездонную небесную синеву, солнце светило ослепительно, шелест
листьев и звон бесчисленных горных ручьев наполняли воздух чистой, неу-
молкаемой мелодией. Но я был печален, сердце мое звало Олаллу, как дитя
зовет мать. Я сидел на большом камне у самого края гряды, окаймлявшей
плато с севера. Отсюда мне была видна поросшая лесом долина горной реч-
ки; место было безлюдное, и в этом была отрада: не я один тосковал по
Олалле. И я вдруг подумал - в первый раз, - какой восторг, какое счастье
жить среди этих гор, где так легко дышится, с моей Олаллой! Слезы высту-
пили у меня на глазах, и тут же меня захлестнула такая неистовая ра-
дость, что я почувствовал себя могучим и сильным, как Самсон.
В этот миг я увидел Олаллу. Она вышла из рощи пробковых дубов, нап-
равляясь прямо ко мне; я поднялся с камня и стал ждать. Сколько было в
ней жизни, огня, грации, хотя шла она медленно! Я знал, если бы не ее
выдержка, она побежала бы, полетела ко мне, как птица. Но такой уж это
был сильный характер. Олалла шла медленно, опустив глаза; подойдя совсем
близко и не поднимая глаз, она заговорила. У меня захватило дух (вот
оно, последнее испытание моей любви): у нее оказался точно такой голос,
как я ожидал. И, конечно, безупречная дикция, ясная и чистая, не то что
у матери и брата. Голос у нее был глубокий, женственный и вместе по-юно-
му звонкий. Он слагался, как музыкальный аккорд, из нескольких тонов:
бархатных, контральтовых и легкой хрипотцы, точь-в-точь ее косы, в кото-
рых красно-рыжие пряди переплетались с пепельными. Я был пленен не
только красотою голоса - он рассказал мне живое о моей Олалле. Но то,
что я услышал, ввергло меня в отчаяние.
- Вы должны уехать отсюда, - сказала она, - сегодня же.
Дар речи вернулся и ко мне, точно груз свалился с моих плеч, точно
сняли с меня заклятие. Не помню, какие слова нашел я для ответа. Помню
только, что, стоя там, на горе, я говорил Олалле о своей любви со всем
пылом страсти, я говорил, что живу только мыслями о ней, ложусь спать,
чтобы увидеть во сне ее прелестное лицо, что я с радостью откажусь от
родины, языка, друзей, только бы никогда с ней не расставаться. Потом,
совладав с собой, я принялся уже более спокойно говорить ей о том, како-
го верного друга она найдет во мне, что я понимаю ее, преклоняюсь перед
ее святой, самоотверженной жизнью, готов разделять ее бремя и облегчить
его и быть всегда ей опорой. "Мы должны слушаться голоса природы, - го-
ворил я ей, - противиться ему - значит погубить себя. Если нас так нео-
долимо потянуло друг к другу - это и есть чудо любви, это значит, души
наши родные, и мы созданы друг для друга. Только безумцы, восстающие на
бога, осмеливаются не подчиниться этому зову".
Олалла покачала головой.
- Вы должны уехать сегодня, - повторила она, потом махнула рукой и
изменившимся, охрипшим голосом прибавила:
- Нет, не сегодня, завтра?
Видя, что решимость ее поколебалась, я снова обрел надежду. Я протя-
нул к ней руки и позвал: "Олалла!" Она метнулась ко мне и крепко прижа-
лась к моей груди. Горы заходили вокруг нас, земля под ногами закача-
лась: точно сильный удар обрушился на меня, и я на мгновение ослеп и ог-
лох. Но Олалла тут же оттолкнула меня, резко вырвалась и замелькала меж-
ду деревьями, как быстроногая лань.
Я стоял на холме и кричал во весь голос, рассказывая горам о своей
любви. Потом я пошел домой. Нет, не пошел - полетел. Олалла оттолкнула
меня, пусть. Но стоило мне позвать ее, она кинулась ко мне в объятия,
все остальное - девичьи причуды, которые свойственны даже ей, так непо-
хожей на всех других женщин. Уехать отсюда? О нет, моя Олалла, я не уе-
ду! Совсем близко от меня запела птица - в это время года птицы поют
редко, и я подумал, что это - доброе предзнаменование. И снова вся при-
рода - тяжелые незыблемые горы, легчайший листок, крохотная, быстрая в
полете мушка, тенистые рощи, - все опять поплыло передо мной, все приня-
ло новое обличье, полное жизни и ликующей радости. Солнце ударило по
склонам гор, как молот по наковальне, и горы заколебались; земля, обли-
тая мощным потоком света, откликнулась пьянящими ароматами, леса заалели
огнем. Я ощутил, как животворящие токи заходили в земле, наполняя ее
экстазом. Что-то первозданное, дикое, необузданное и неистовое было в
моей любви, вот он, ключ к тайнам природы! Камни под ногами, и те ожили
и стали моими единомышленниками. Олалла! Ее прикосновение пробудило во
мне то древнее чувство общности с землей, то ликующее настроение, кото-
рое человек утратил среди своих цивилизованных собратьев. Любовь пылала
во мне, как гнев, нежность яростно клокотала, я ненавидел, обожал, жа-
лел, боготворил ее. Мне казалось, что она связывает меня и с миром ушед-
ших и с чистым и милосердным богом: Олалла была для меня сразу и святой
и диким животным; воплощением невинности и скрытых, неукротимых сил зем-
ли.
Голова моя кружилась, когда я вступил во дворик замка, но вид сеньоры
тут же отрезвил меня. Она была вся лень и довольство; щурилась от яркого
солнца, наслаждаясь бездельем; ее безмятежная отрешенность подействовала
на меня, и я застыдился своего восторга. Я остановился на секунду и,
стараясь подавить в голосе дрожь, сказал ей как можно сдержаннее два-три
слова. Она посмотрела на меня со своим безграничным добродушием; ее
приглушенный голос шел из царства покоя, царства снов, и первый раз за
все время я вдруг почувствовал что-то похожее на уважение к этому невин-
ному, неизменно счастливому существу и подивился на себя, что оказался
способным на такое сильное возмущение духа.
На моем столе лежал листок той самой желтой бумаги, какую я видел в
комнате, выходящей на север; на ней было что-то написано карандашом ру-
кой Олаллы; я взял листок, и сердце у меня тревожно забилось. Олалла пи-
сала: "Если у вас есть хоть капля жалости к Олалле, если сердце ваше
способно сострадать несчастью другого, уезжайте отсюда сегодня же, зак-
линаю вас богом, честью, вашим добрым сердцем, уезжайте". Я смотрел на
записку в полном отупении, мало-помалу жизнь стала представать предо
мной, как она есть, - горькая и безрадостная; солнечный свет померк над
голыми вершинами, и меня затрясло от предчувствия надвигающейся беды.
Вдруг разверзшаяся пустота причинила почти физическую боль. На карту бы-
ли поставлены не просто счастье, любовь, - дело шло о самой жизни. Я не
могу потерять ее. Я повторял и повторял эти слова, потом, как во сне,
подошел к окну, толкнул раму и сильно поранил руку о стекло. Кровь так и
брызнула из запястья. Самообладание тотчас вернулось ко мне, и я зажал
большим пальцем пульсирующую струйку и стал думать, что делать. В моей
полупустой комнате не было ничего, чем можно было остановить кровь. К
тому же один я бы не справился. Олалла поможет мне, с надеждой подумал
я, вышел из комнаты и бросился вниз, все еще зажимая пальцами ранку.
Ни Олаллы, ни Фелипа не было видно, и я пошел к нише; сеньора дремала
возле самого очага, ибо никакая жара, по-видимому, не была для нее слиш-
ком сильной.
- Простите меня, - начал я, обращаясь к сеньоре, - за то, что я бес-
покою вас. Мне нужна ваша помощь.
Она взглянула на меня сонно и спросила, в чем дело; в тот же миг ды-
хание ее прервалось, она стала точно принюхиваться к чему-то, раздувая
