ноздри, вдруг очнулась ото сна и вполне ожила.
- Я порезался, - сказал я, - и, боюсь, довольно сильно. Посмотрите! -
И я протянул к ней обе руки, по которым текла, капая на пол, кровь.
Ее огромные глаза стали еще больше, а зрачки совсем обратились в точ-
ки, безразличие спало с лица, оно стало выразительным, хотя и загадоч-
ным. - Меня немного удивило такое превращение; но не успел я ничего ска-
зать, как она быстро поднялась с ложа, подошла ко мне и схватила мою ру-
ку. В тот же миг рука была у нее во рту и она прокусила ее до кости.
Острая боль, фонтан крови, ужасное сознание происходящего потрясли меня,
и я с силой оттолкнул ее; но она снова бросилась на меня, как львица,
издавая нечеловеческие вопли; я сразу узнал их: я слышал их в ночь, ког-
да с гор налетел ветер. Сила безумных известна, я же с каждой минутой
слабел от потери крови; голова моя кружилась от этого внезапного и гнус-
ного нападения, и мне уже некуда было отступать: спина моя коснулась
стены. Вдруг как из-под земли между мной и матерью выросла Олалла; сле-
дом за ней, преодолев двор чуть ли не одним прыжком, на помощь подоспел
Фелип. Он бросился на мать и повалил ее на пол.
Страшная слабость охватила меня, я, как в трансе, все видел, слышал и
чувствовал, но не мог шевельнуть пальцем. Я слышал у моих ног возню,
слышал звериный вой безумной, у которой отняли добычу. Чувствовал, как
Олалла крепко схватила меня (волосы ее падали мне на лицо) и почти с
мужской силой потащила по лестнице в комнату. Дотащив меня до кровати,
Олалла бросилась к двери и заперла ее, прислушиваясь к нечеловеческим
воплям, сотрясавшим дом. Потом, легкая и быстрая, как луч света, опять
нагнулась ко мне и стала перевязывать мою руку, качая ее и прижимая к
груди. При этом она что-то приговаривала, воркуя, как голубица. Это не
были слова, но лепетание ее было прекраснее любых слов, бесконечно лас-
ковое, бесконечно нежное; и все-таки, слушая ее, я не мог отделаться от
мысли, которая жгла мое сердце, ранила, как кинжал, точила, как точит
червь прекрасный цветок, оскверняя мою великую, святую любовь. Да, это
были прекрасные звуки, и родило их человеческое сострадание, но не было
ли это безумием?
Я лежал весь день. Еще долго крики и вопли злосчастного существа, бо-
рющегося со своим слабоумным отпрыском, оглашали дом, вселяя в мою душу
отвращение, отчаяние и печаль. Это был похоронный плач над моей любовью,
любовь моя была смертельно ранена, и не только ранена, она стала для ме-
ня проклятием; и всетаки, что бы я ни чувствовал, что бы ни думал, она
жила во мне, затопляя сердце нежностью; глядя на Олаллу, чувствуя ее
прикосновение, я забывал все. Это чудовищное нападение, мои сомнения от-
носительно Олаллы, что-то дикое, животное, отличающее не только характер
ее родных, но и бывшее в основе нашей любви, - все это хотя и ужасало
меня, делало больным, сводило с ума, не могло, однако, разрушить очаро-
вания, под которое я попал.
Когда крики наконец смолкли, в дверь заскреблись. Это был Фелип;
Олалла вышла и что-то сказала ему. Кроме этих минут, Олалла все время
была со мной, - то стояла на коленях возле моей кровати и горячо моли-
лась, то сидела рядом и смотрела не отрываясь на меня. Так и получилось,
что я целых шесть часов наслаждался ее красотой, вчитывался в ее лицо. Я
видел золотую монету, колыхавшуюся на ее груди, видел ее глаза, огром-
ные, потемневшие, в которых по-прежнему было одно выражение - бесконеч-
ной доброты, видел безупречное лицо и угадывал под складками платья бе-
зупречные линии фигуры. Наступил вечер, и в сгущающихся сумерках очерта-
ния ее медленно исчезли, но и теперь ее нежная, говорящая рука грела мою
ладонь. Я лежал в полнейшем изнеможении, упиваясь каждой черточкой моей
возлюбленной, и любовь моя постепенно оправлялась от шока. Я убеждал са-
мого себя, что все не так страшно, и скоро мог думать о случившемся без
содрогания. Я опять принимал все. Ничто на свете не имеет значения, если
любовь моя устояла, испытав такое потрясение, а взгляд Олаллы все так же
заманчив и неотразим, если и сейчас, как и раньше, каждая клеточка моего
тела тянется к ней и желает ее! Было уж совсем поздно, когда силы стали
возвращаться ко мне.
- Олалла, - тихо начал я, - все это не страшно, мне ничего не надо
объяснять. Я принимаю все. Я люблю тебя, Олалла.
Она опустилась на колени и стала молиться, а я с благоговением смот-
рел на нее. Взошла луна, свет ее падал на левую стенку проема всех трех
окон, и в комнате стоял призрачный полумрак, в котором я различал неяс-
ный силуэт Олаллы. Она поднялась с колен и перекрестилась.
- Я буду говорить, - сказала она, - а ты слушай. Я знаю, ты можешь
только догадываться. Как я молилась, чтобы ты уехал! Я просила тебя об
этом. И я знаю, что ты исполнишь мою волю. Позволь мне так думать!
- Я люблю тебя, - повторил я.
- Но ты жил в свете, - продолжала она после некоторой паузы. - Ты
мужчина, и ты умный, а я перед тобой всего дитя. Не сердись за то, что я
тебя учу, я, знающая так же мало, как деревья наших гор. Но те, кто мно-
гое изучает, скользят лишь по поверхности знания, они схватывают законы,
постигают величие замысла, но не видят трагической сути повседневности.
Только тот, кто, как я, живет со злом бок о бок, помнит о нем, знает о
нем и умеет сострадать. Так что уходи лучше, уходи теперь же и не забы-
вай меня. Я буду жить в самых сокровенных уголках твоей памяти, жить
почти так же, как я живу в этой бренной оболочке.
- Я люблю тебя, - еще раз сказал я, слабой рукой взял ее ладонь, под-
нес к губам и поцеловал.
Она не отдернула руки, а только слегка нахмурилась, но взгляд ее не
был сердитый, а печальный и растерянный. Потом, видимо, призвав на по-
мощь всю свою смелость, она притянула к себе мою руку и, склонившись ко
мне, прижала ее к своей груди.
- Послушай, - сказала она, - ты слышишь биение жизни. Она твоя. Но
принадлежит ли она мне? Конечно, я могу отдать тебе ее, как эту золотую
монетку или ветку с дерева. И все-таки жизнь моя не принадлежит мне! Я
живу - или думаю, что живу (если я вообще существую), - где-то далеко
отсюда, в каком-то отчуждении, немощная пленница, чьи жалобы заглушает
толпа призраков. Эта капсула, что, бьется, как у всякого живого существа
в грудной клетке, признает тебя хозяином. Так знает своего хозяина соба-
ка. Да, это сердце любит тебя! А душа? Любит ли душа? Думаю, что нет. Не
знаю. Я боюсь заглянуть в себя. Когда же ты говоришь о любви, ты обраща-
ешься к моей душе, тебе душа нужна, не только мое тело.
- Олалла! - возопил я. - Но ведь тело и душа одно, особенно в любви.
Тело выбирает - душа любит. Тело и душа нераздельны, говорит господь. И
низшая ступень, если можно хоть что-нибудь в человеке назвать низшим,
только основание, пьедестал высшей.
- Ты видел, - не слушала меня Олалла, - портреты в доме моих отцов.
Ты знаешь мою мать и Фелипа, а разве взгляд твой ни разу не останавли-
вался вот на этой картине? Та, что изображена на нем, умерла сотни лет
назад, немало зла причинив людям. А теперь взгляни на нее еще раз. Разве
это не моя рука, не мои глаза, волосы? Что же тогда во мне истинно мое и
что такое я сама? Разве не принадлежит все в этом несчастном теле (кото-
рое ты любишь и потому наивно считаешь, что любишь меня), каждый изгиб,
каждый жест, выражение глаз, даже сейчас, когда я говорю с тем, кого
люблю, разве не принадлежит все это другим? Сотни лет назад другие жен-
щины глядели с нежностью на своих возлюбленных моими глазами, другие
мужчины уже слышали голос, который звенит сейчас в твоих ушах. В меня
вдета рука, точно в куклу из кукольного театра, она двигает мной, ожив-
ляет меня, и я во всем подчиняюсь ей. Я всего только вместилище черт и
свойств, которые много-много лет назад отделились в тиши могилы от свое-
го хозяина, носителя зла. Что же, мой друг, ты любишь меня? Или весь мой
род? Девушку, которая не знает, что в ней она сама, и потому не может за
себя отвечать, или весь поток, где она лишь случайное завихрение. Род
пребывает вечно, он древен и всегда юн. И он исполняет свое предначерта-
ние. Как волны по челу океана, так по его челу, сменяя друг друга, дви-
жутся отдельные индивиды; они верят в свободу воли, но это самообман -
ее нет. Мы говорим о душе, но душа-то принадлежит роду.
- Ты не согласна с человеческим и божьим законом, - прервал я ее. -
Ты восстаешь против общего порядка вещей. Разве ты не чувствуешь, как
сильно говорит в тебе и во мне голос природы? Твоя рука льнет к моей, я
касаюсь тебя, и сердце твое начинает бешено колотиться; составляющие нас
элементы, сущность которых мы не ведаем, устремляются друг к другу, сто-
ит нашим взглядам встретиться; прах земной, вспоминая свою изначальную
жизнь, жаждет соединить нас; мы влечемся друг к другу, подчиняясь тому
же закону, который управляет движением звезд в небе, приливами и отлива-
ми - вещами более древними и могучими, чем род человеческий.
- Увы, - ответила Олалла, - что мне сказать тебе? Мои предки во-
семьсот лет назад правили всей этой областью, они были умные, сильные,
хитрые и жестокие. Это, был знатнейший род в Испании; их знамена всегда
были первые на войне; короли звали их братьями; простые же люди, видя
пепелища на месте своих хижин или готовую для них перекладину с верев-
кой, проклинали их имена. А потом все изменилось. Человек развивается от
низшего к высшему, и если предок его дикий зверь, то, деградируя, он
возвращается к начальному состоянию. Усталость коснулась моего рода, че-
ловеческое стало в нем слабеть, связи рваться; ум все чаще впадал в
спячку; страсти вспыхивали сильнее, бурные и внезапные, как ветер в
ущельях гор; красота, правда, переходила из поколения в поколение, но
путеводный разум и добродетель исчезли; семя передавалось, его одевала
плоть, плоть покрывала кости, но это были кости и плоть животных, мозг
же был мушиный. Я объясняю, как умею, но ты и сам видел, как повернулось
вспять колесо судьбы для моего несчастного рода. Я стою на крошечном
возвышении посреди мертвой пустыни, смотрю вперед, оглядываюсь назад. И
сравниваю то, что мы утратили, с тем, на что обречены. Скажи, могу ли я,
живущая вдали от людей в этом зачумленном доме, понимая, что путь всех
смертных не для меня, имею ли я право продолжить заклятие, тяготеющее
над моим родом? Могу ли обрекать еще одного человека, такого же чувстви-
тельного ко злу, на жизнь в этой околдованной, сломанной бурями семье, в
недрах которой уже страдает одна душа? Имею ли право заново наполнить
проклятый сосуд отравленной плотью и передать его как смертоносный сна-
ряд следующим поколениям? Нет, не имею. Я поклялась, что род наш исчеза-
ет с лица земли. В эту минуту брат мой готовит все к твоему отъезду,
скоро послышатся на лестнице его шаги, ты отправишься с ним, и я больше
никогда не увижу тебя. Вспоминай иногда обо мне, жизнь отнеслась ко мне
сурово, но я не потеряла мужества. Я действительно люблю тебя, но я не-
навижу себя, ненавижу так, что самая любовь моя ненавистна мне. Я отсы-
лаю тебя прочь, но сердцем рвусь к тебе. Я так хочу скорее забыть тебя и
так боюсь быть забытой!
Она говорила это, уже подходя к двери, ее грудной голос звучал мягче
и приглушеннее. Еще мгновение, и она ушла, а я остался один в залитой
лунным светом комнате. Не знаю, что бы я стал делать, будь у меня силы,
а пока я лежал, предаваясь полному и беспросветному отчаянию. Немного
погодя в дверях блеснул красный огонек фонаря, вошел Фелип, не говоря ни
слова, взвалил меня на плечи и вынес за ворота, где нас ждала повозка. В
лунном свете силуэты гор темнели, как вырезанные из картона; посреди се-
ребристого плато, над низкими деревьями, которые качались от ветра, пе-
