оскорбить себя, все будет потеряно. "Если уж ссориться, так лучше сразу,
с первой же минуты, защищая законное право своей гордости, чем потом от-
ражать эти уколы презрения, которые неизбежно посыплются на меня, стоит
мне только хоть в чем-либо поступиться моим личным достоинством, допус-
тить хоть малейшую уступку".
Уже не раз Матильда, когда на нее находило дурное настроение, пыта-
лась принять с ним тон светской дамы, - и какое необыкновенное искусство
вкладывала она в эти попытки! - но каждый раз Жюльен тотчас же пресекал
их.
Однажды он оборвал ее очень резко:
- Если мадемуазель де Ла-Моль угодно что-либо приказать секретарю
своего отца, он, безусловно, должен выслушать ее приказание и повино-
ваться ей с совершенным почтением, но сверх этого он не обязан говорить
ни слова. Ему не платят за то, чтобы он сообщал ей свои мысли.
Эти взаимоотношения и кое-какие странные подозрения, возникавшие у
Жюльена, прогнали скуку, которая одолевала его в первые месяцы в этой
гостиной, блиставшей таким великолепием, но где так всего опасались и
где считалось неприличным шутить над чем бы то ни было.
"Вот было бы забавно, если бы она влюбилась в меня! Но любит она меня
или нет, у меня установились тесные дружеские отношения с умной девуш-
кой, перед которой, как я вижу, трепещет весь дом и больше всех других
этот маркиз де Круазенуа. Такой вежливый, милый, отважный юноша, ведь у
него все преимущества: и происхождение и состояние! Будь у меня хоть од-
но из них, какое бы это было для меня счастье! Он без ума от нее, он
должен стать ее мужем. Сколько писем заставил меня написать маркиз де
Ла-Моль обоим нотариусам, которые подготавливают этот контракт! И вот я,
простой подчиненный, который утром с пером в руке сидит и пишет, что ему
велят, спустя каких-нибудь два часа здесь, в саду, я торжествую над этим
приятнейшим молодым человеком, потому что в конце концов предпочтение,
которое мне оказывают, разительно, несомненно. Возможно, правда, что она
ненавидит в нем именно будущего супруга, - у нее на это хватит высокоме-
рия. А тогда, значит, милости, которые оказываются мне, - это доверие,
оказываемое наперсникуслуге.
Да нет, либо я с ума сошел, либо она ко мне неравнодушна. Чем холод-
нее и почтительнее я с ней держусь, тем сильнее она добивается моей
дружбы. Можно было бы допустить, что это делается с каким-то умыслом,
что это сплошное притворство, но я вижу, как у нее сразу загораются гла-
за, стоит мне только появиться. Неужели парижанки способны притворяться
до такой степени? А впрочем, не все ли равно? Видимость в мою пользу!
Будем же наслаждаться этой видимостью. Бог мой, до чего же она хороша!
Как нравятся мне эти огромные голубые глаза, когда видишь их совсем
близко, когда они смотрят прямо на тебя, как это теперь часто бывает.
Какая разница - эта весна и весна в прошлом году, когда я чувствовал се-
бя таким несчастным и когда только сила воли поддерживала меня среди
этих трех сотен лицемеров, злобных, отвратительных. И сам я был почти
такой же злобный, как они".
Но в минуты сомнения Жюльен говорил себе: "Эта девица потешается надо
мной. Она сговорилась со своим братом, и они дурачат меня. Но ведь она,
кажется, так презирает его за слабохарактерность. Он храбр, и только,
говорила она мне. Да и вся храбрость его только в том, что он не боялся
испанских шпаг; а в Париже он боится всего: шагу не ступит, вечно дро-
жит, как бы не попасть в смешное положение. У него нет ни одной мысли,
которая бы хоть чуточку отступала от общепринятых взглядов. Мне даже
приходится всегда заступаться за него. Ведь это девятнадцатилетняя де-
вушка! Возможно ли в этом возрасте притворяться с таким постоянством, ни
на секунду не изменяя себе?
Но, с другой стороны, стоит только мадемуазель де Ла-Моль устремить
на меня свои огромные голубые глаза и с таким особенным выражением, как
граф Норбер сейчас же уходит. В этом есть что-то подозрительное: должно
быть, он возмущен, что сестра отличает какого-то слугу из домашней челя-
ди: ведь я сам слышал, как герцог де Шон так именно и отзывался обо
мне". При этом воспоминании злоба вытеснила в Жюльене все другие
чувства. "Может быть, этот маньяк-герцог питает пристрастие к старинной
манере выражаться?"
"Да, она красива, - продолжал Жюльен, сверкая глазами, как тигр, - я
овладею ею, а потом уйду. И горе тому, кто попробует меня задержать!"
Предаваться этим мечтам стало теперь единственным занятием Жюльена:
он ни о чем другом не мог думать. Дни для него летели, как часы.
Едва у него выдавалась минута, когда он хотел заняться чем-нибудь
серьезным, как мысли его уносились прочь; проходило четверть часа, и он,
очнувшись, чувствовал, как сердце его замирает, охваченное жадным стрем-
лением, в голове стоит туман, и весь он поглощен только одним: "Любит ли
она меня?"
XI
ВЛАСТЬ ЮНОЙ ДЕВУШКИ
Я восхищаюсь ее красотой, но боюсь ее ума.
Мерите.
Если бы Жюльен, вместо того, чтобы превозносить про себя красоту Ма-
тильды или возмущаться унаследованным ею от предков высокомерием, кото-
рое она для него покидала, употребил это время на то, чтобы понаблюдать
за тем, что происходит в гостиной, он бы понял, в чем заключалась ее
власть над всеми окружающими. Стоило только кому-нибудь не угодить м-ль
де Ла-Моль, она всегда умела наказать виновного столь тонко рассчитан-
ной, столь меткой шуткой, которая, не выходя за пределы приличий, ранила
так остро, что укол, нанесенный ею, давал себя чувствовать все сильнее и
сильнее, чем больше вы над этим задумывались. Постепенно он становился
невыносимым для оскорбленного самолюбия. В силу того, что многие вещи,
представлявшие собой предмет заветных стремлений других членов семьи, не
имели для нее никакой цены, она всегда казалась всем необычайно хладнок-
ровной. Аристократический салон приятен тем, что, выйдя из него, человек
может упомянуть о нем при случае, - и это все. Полное отсутствие мысли,
пустые фразы, настолько банальные, что превосходят всякое ханжество, -
все это может довести до исступления своей тошнотворной приторностью.
Вежливость и только вежливость - сама по себе вещь достойная, но лишь на
первых порах. Жюльен испытал это после того, как первое время был ею
изумлен, очарован. Вежливость, говорил он себе, - это только отсутствие
раздражения, которое прорывается при дурных манерах. Матильда часто ску-
чала; возможно, она скучала бы совершенно так же в любом ином месте. И
вот тут-то придумать какое-нибудь колкое словечко доставляло ей истинное
развлечение и удовольствие.
И, может быть, только для того, чтобы изощряться в этом над более за-
нятными жертвами, чем ее почтенные родители, академик да еще пять-шесть
приживалов, которые заискивали перед ней, она и подавала надежды маркизу
де Круазенуа, графу де Келюсу и еще двум-трем в высшей степени достойным
молодым людям. Это были для нее просто новые мишени для насмешек.
Мы вынуждены с огорчением признаться, - ибо мы любим Матильду, - что
от кой-кого из этих молодых людей она получала письма, а иной раз и от-
вечала им. Спешим добавить, что в современном обществе с его нравами эта
девушка составляла исключение. Уж никак не в недостатке благонравия мож-
но было упрекнуть воспитанниц аристократического монастыря Сердца Иису-
сова.
Однажды маркиз де Круазенуа вернул Матильде довольно неосмотрительное
письмо, которое она написала ему накануне; проявляя столь мудрую осто-
рожность, он надеялся подвинуть вперед свои дела. Но Матильду в этой пе-
реписке пленяло именно безрассудство. Ей нравилось рисковать. После это-
го она не разговаривала с ним полтора месяца.
Ее забавляли письма этих молодых людей, но, по ее словам, все они бы-
ли похожи одно на другое. Вечно одни и те же изъявления самой глубокой,
самой безутешной любви.
- Все они на один лад, рыцари без страха и упрека, готовые хоть сей-
час отправиться в Палестину, - говорила она своей кузине. - Можно ли
представить себе что-нибудь более невыносимое? И такие письма мне предс-
тоит получать всю жизнь! Ведь стиль этих посланий может изменяться ну
разве что раз в двадцать лет, в соответствии с родом занятий, на которые
меняется мода. Уж, верно, во времена Империи они все-таки были не так
бесцветны. Тогда молодые люди из светского общества либо наблюдали, либо
совершали сами какие-то дела, в которых действительно было что-то вели-
кое. Мой дядя герцог Н. был в бою под Ваграмом.
- Да разве требуется какой-нибудь ум, чтобы рубить саблей? - возрази-
ла мадемуазель Сент-Эридите, кузина Матильды. - Но уж если кому это до-
велось, так они вечно только об этом и рассказывают.
- Так что же! Эти рассказы доставляют мне удовольствие. Участвовать в
настоящем сражении, в наполеоновской битве, когда на смерть шли десять
тысяч солдат, - это доказывает истинную храбрость. Смотреть в лицо опас-
ности - возвышает душу и избавляет от скуки, в которой погрязли все мои
несчастные поклонники, - а она так заразительна, эта скука! Кому из них
может прийти мысль совершить что-нибудь необыкновенное? Они добиваются
моей руки, - подумаешь, какой подвиг! Я богата, отец мой создаст положе-
ние зятю! Ах, если бы он нашел мне кого-нибудь хоть чуточку позанятнее!
Образ мыслей Матильды, живой, ясный, красочный, влиял несколько разв-
ращающе на ее язык, как вы это можете заметить. Частенько какое-нибудь
ее словечко коробило ее благовоспитанных друзей. И если бы только Ма-
тильда не пользовалась таким успехом, они чуть ли не открыто признались
бы в том, что у нее иногда проскальзывают кое-какие сочные выражения,
отнюдь не совместимые с женской деликатностью.
А она, в свою очередь, была жестоко несправедлива к этим изящным ка-
валерам, которыми кишит Булонский лес. Она смотрела на будущее не то
чтобы с ужасом, - это было бы слишком сильное чувство, - но с отвращени-
ем - явление весьма редкое в таком возрасте.
Чего ей было желать? Все у нее было: богатство, знатность, происхож-
дение, ум, красота, - всем этим, как уверяли ее окружавшие и как она
знала сама, ее щедро наделила воля случая.
Вот каким размышлениям предавалась эта самая за" видная наследница во
всем Сен-Жерменском предместье, когда она вдруг почувствовала, что ей
доставляют удовольствие прогулки с Жюльеном. Ее изумляла его гордость:
она восхищалась тонкостью ума этого простолюдина. "Он сумеет попасть в
епископы, как аббат Мори", - думала она.
Вскоре это искреннее и отнюдь не наигранное упорство, с которым наш
герой оспаривал некоторые ее мысли, заинтересовало ее; она задумывалась
над этим; она посвящала свою приятельницу во все подробности своих раз-
говоров с ним, и ей казалось, что она никак не может передать их подлин-
ный характер, их оттенки.
И вдруг ее озарила мысль: "Мне выпало счастье полюбить, - сказала она
себе однажды в неописуемом восторге. - Я люблю, люблю, это ясно. Девушка
моего возраста, красивая, умная, - в чем еще она может найти сильные
ощущения, как не в любви? Как бы я ни старалась, я никогда не смогу по-
любить ни этого Круазенуа, ни Келтоса, ни tutti quanti [27]. Они безуко-
ризненны, и, пожалуй, слишком безукоризненны. Словом, мне с ними скуч-
но".
Она стала припоминать про себя все описания страсти, которые читала в
"Манон Леско", в "Новой Элоизе", в "Письмах португальской монахини" и
т.д. Речь шла, само собой разумеется, о высоком чувстве: легкое любовное
увлечение было недостойно девушки ее лет и ее происхождения. Любовью она
называла только то героическое чувство, которое встречалось во Фракции
времен Генриха III и Бассомпьера. Такая любовь неспособна была трусливо
отступить перед препятствиями; наоборот, она толкала на великие дела.
"Какое несчастье для меня, что у нас сейчас не существует настоящего
