сравнению с тем, что я потерял! Какое очарование естественное! Какое
чистосердечие! Я знал ее мысли раньше, чем она сама, я видел, как они
рождались, и единственный мой соперник в ее сердце был страх потерять
детей. Но это такое разумное и естественное чувство, что оно было прият-
но мне, хоть я и страдал из-за него. Глупец я был... Мечты о Париже, ко-
торыми я тогда упивался, лишили меня способности ценить по-настоящему
эту божественную женщину.
Какая разница, боже мой! А здесь что я вижу? Одно тщеславие, сухое
высокомерие, бесчисленные оттенки самолюбия - и больше ничего".
Все уже поднимались из-за стола. "Надо не упустить моего академика",
- решил Жюльен. Он подошел к нему, когда все; выходили в сад, и с крот-
ким, смиренным видом сочувственно присоединился к его негодованию по по-
воду успеха "Эрнани".
- Да, если бы мы жили во времена секретных королевских приказов... -
сказал он.
- Тогда бы он не осмелился! - вскричал академик, потрясая рукой напо-
добие Тальма.
По поводу какого-то цветочка Жюльен процитировал несколько слов из
"Георгию" Вергилия и тут же заметил, что ничто не может сравниться с
прелестными стихами аббата Делиля. Одним словом, он подольстился к ака-
демику как только мог и только после этого произнес с самым равнодушным
видом:
- Надо полагать, мадемуазель де Ла-Моль получила наследство от како-
го-нибудь дядюшки, по котором она сегодня надела траур?
- Как! - сразу остановившись, сказал академик. - Вы живете в этом до-
ме и не знаете ее мании? Признаться, это странно, что ее мать позволяет
ей подобные вещи, но, между нами говоря, в этой семье не очень-то отли-
чаются силой характера. А у мадемуазель де ЛаМоль характера хватит на
всех, вот она ими и вертит Ведь сегодня тридцатое апреля - Академик
умолк и хитро поглядел на Жюльена. Жюльен улыбнулся так многозначи-
тельно, как только мог.
"Какая связь может быть между такими вещами, как вертеть всеми в до-
ме, носить траур, и тем, что сегодня тридцатое апреля? - думал он. - Вы-
ходит, что я попал впросак больше, чем предполагал".
- Признаться, я... - сказал он академику и устремил на него вопрошаю-
щий взгляд.
- Пройдемтесь по саду, - сказал академик, с наслаждением предвкушая
возможность пуститься в длинное красочное повествование. - Послушайте:
может ли это быть, чтобы вы не знали, что произошло тридцатого апреля
тысяча пятьсот семьдесят четвертого года?
- Где? - с удивлением спросил Жюльен.
- На Гревской площади.
Жюльен был так изумлен, что даже и это название нисколько не навело
его на след Любопытство и ожидание чего-то трагически-интересного, того,
что как раз было в его духе, зажгло в его глазах тот особенный блеск,
который рассказчик так любит видеть в глазах своего слушателя Академик,
в полном восторге от того, что ему посчастливилось найти столь девствен-
ные уши, принялся весьма пространно рассказывать Жюльену о том, как 30
апреля 1574 года самый красивый юноша того времени, Бонифас де Ла-Моль,
и его друг, пьемонтский дворянин Аннибале де Коконассо, были обезглавле-
ны на Гревской площади.
- Де Ла-Моль был возлюбленным Маргариты, королевы Наваррской, ее обо-
жаемым возлюбленным, и заметьте, - добавил академик, - что мадемуазель
де Ла-Моль носит имя Матильда-Маргарита. В то же время де Ла-Моль был
любимцем герцога Алансонского и близким другом короля Наваррского, впос-
ледствии Генриха IV, и мужа его возлюбленной. Как раз на самую масленицу
во вторник, вот в этом тысяча пятьсот семьдесят четвертом году, двор на-
ходился в Сен-Жермене вместе с несчастным королем Карлом IX, который уже
был при смерти. Де Ла-Моль задумал похитить своих друзей, принцев, кото-
рых королева Екатерина Медичи держала при дворе в качестве пленников Он
явился к стенам Сен-Жермена с двумястами всадников Герцог Алансонский
струсил, и де Ла-Моль был отдан в руки палача.
Но что тут более всего трогает мадемуазель де ЛаМоль, - и она мне в
этом сама созналась тому назад лет семь, ей тогда было двенадцать лет,
но это ведь такая голова, такая голова! - и академик возвел глаза к не-
бу. - Так вот, в этой политической трагедии ее больше всего поразило то,
что королева Маргарита Наваррская, тайно от всех укрывшись в каком-то
доме на Гревской площади, отважилась послать гонца к палачу и потребо-
вать у него мертвую голову своего любовника А когда настала полночь, она
взяла эту голову, села в свою карету и отправилась в часовню, которая
находится у подножия Монмартрского холма, и там собственноручно похоро-
нила ее.
- Неужели это правда? - воскликнул растроганный Жюльен.
- Мадемуазель де Ла-Моль презирает своего брата, так как он, вы сами
это видите, и думать не хочет обо всей этой истории и не надевает траура
тридцатого апреля. А со времени этой знаменитой казни, чтобы никогда не
забывали о тесной дружбе де Ла-Моля с Коконассо, - а Коконассо этот был
итальянец и звали его Аннибалом, - все мужчины этого рода носят имя Ан-
нибале. Но этот Коконассо, - добавил академик, понижая голос, - по сло-
вам самого Карла IX, был одним из самых жестоких убийц двадцать четвер-
того августа тысяча пятьсот семьдесят второго года. Но как же это
все-таки могло случиться, мой милый Сорель, что вы, сотрапезник дома се-
го, не знаете этой истории?
- Так вот почему сегодня за обедом раза два мадемуазель де Ла-Моль
назвала своего брата Аннибалом. А я подумал, что ослышался.
- Это был упрек. Странно, что маркиз терпит такие выходки... Мужу
этой прелестной девицы скучать не придется.
За этим последовало пять-шесть язвительных фраз. Злорадство и фа-
мильярность, поблескивавшие в глазах академика, возмущали Жюльена. "Вот
мы с ним, словно два лакея, сплетничаем о господах, - подумал он. - Но
от этого господина академика всего можно ожидать".
Жюльен застал его однажды на коленях перед маркизой де Ла-Моль: он
выпрашивал у нее должность податного инспектора по табачным изделиям для
своего племянника в провинции. Вечером молоденькая камеристка м-ль де
Ла-Моль, которая кокетничала с Жюльеном как некогда Элиза, дала ему по-
нять, что госпожа ее надевает этот траур вовсе не для того, чтобы на нее
глазели. По-видимому, эта причуда проистекала из сокровенных свойств ее
натуры. Она действительно любила этого де Ла-Моля, обожаемого любовника
самой просвещенной королевы того века, погибшего за то, что он пытался
вернуть свободу своим друзьям. И каким друзьям! Первому принцу крови и
Генриху IV.
Привыкнув к той совершенной естественности, которая обнаруживалась во
всех поступках г-жи де Реналь, Жюльен не находил в парижских женщинах
ничего, кроме жеманства, и когда ему хоть немножко было не по себе, он
просто не знал, о чем говорить с ними. М-ль де Ла-Моль оказалась исклю-
чением.
Теперь уж он больше не считал сухостью сердца этот своеобразный род
красоты, который сочетается с благородной осанкой. Он подолгу разговари-
вал с м-ль де Ла-Моль, прогуливаясь с нею в ясные весенние дни по саду
под распахнутыми окнами гостиной. Как-то она сказала ему, что читает ис-
торию д'Обинье и Брантома. "Престранное чтение! - подумал Жюльен. - А
маркиза не разрешает ей читать романы Вальтера Скотта!?"
Однажды она ему рассказала - и глаза ее так блестели при этом, что
можно было не сомневаться в ее искренности, - о поступке одной молодой
женщины в царствование Генриха III, - она только что прочла это в мемуа-
рах Летуаля: женщина эта, узнав, что муж ей изменяет, пронзила его кин-
жалом.
Самолюбие Жюльена было польщено. Эта особа, окруженная таким почетом
и, по словам академика, вертевшая всеми в доме, снисходила до разговоров
с ним чуть ли не в дружеском тоне.
"Нет, я, должно быть, ошибся, - подумал через некоторое время Жюльен.
- Это вовсе не дружеский тон: просто я нечто вроде наперсника из траге-
дии, а ей не терпится поговорить. Ведь я у них слыву ученым. Надо мне
почитать Брантома, д'Обинье, Летуаля. Тогда я смогу хоть поспорить об
этих историях, которые рассказывает мне мадемуазель де Ла-Моль. Надо мне
выйти из роли немого наперсника".
Мало-помалу его беседы с молодой девушкой, державшей себя с таким
достоинством и вместе с тем так непринужденно, становились все более и
более интересными. Он забывал свою печальную роль возмутившегося плебея.
Он обнаружил, что она довольно начитанна и даже рассуждает неплохо. Мыс-
ли, которые она высказывала во время прогулок в саду, сильно отличались
от тех, которые она выражала в гостиной. Иногда в разговоре с ним она
так воодушевлялась и говорила с таким жаром, что это было полнейшей про-
тивоположностью ее обычной манере держаться - такой высокомерной и хо-
лодной.
- Войны Лиги - вот героические времена Франции, - сказала она ему од-
нажды, и глаза ее сверкали восторгом и воодушевлением. - Тогда каждый
бился во имя чего-то, что должно было принести победу его единомышленни-
кам, а не ради того только, чтобы получить орден при вашем императоре.
Согласитесь, что тогда было меньше эгоизма и всякой мелочности. Люблю я
этот век.
- И Бонифас де Ла-Моль был его героем, - сказал ей Жюльен.
- По крайней мере он был любим так, как, должно быть, приятно быть
любимым. Найдется ли сейчас на свете женщина, которая решилась бы при-
коснуться к отрубленной голове своего любовника?
Госпожа де Ла-Моль позвала свою дочь. Лицемерие, если оно хочет быть
полезным, должно скрываться, а Жюльен, как мы видим, наполовину признал-
ся м-ль де Ла-Моль в своей страсти к Наполеону.
"Вот в этом-то и есть их огромное преимущество над нами, - подумал
Жюльен, оставшись в саду один. - История их предков возвышает их над за-
урядными чувствами, и им нет необходимости постоянно думать о средствах
к существованию. Какое убожество! - прибавил он с горечью. - Я просто
недостоин рассуждать об этих высоких предметах. Жизнь моя - это сплошное
лицемерие, и все это только потому, что у меня нет тысячи франков ренты
на хлеб насущный".
- О чем это вы мечтаете, сударь? - спросила его Матильда, которая
вернулась к нему бегом.
Жюльен устал презирать самого себя. Из гордости он откровенно сказал
ей, о чем думал. Он сильно покраснел, ибо говорил о своей бедности такой
богатой особе. Он старался хорошенько дать ей понять своим независимым,
гордым тоном, что ничего не просит. Никогда еще он не казался Матильде
таким красивым: она уловила в выражении его лица чувствительность и иск-
ренность, которых ему так часто недоставало.
Прошло около месяца. Как-то раз Жюльен, задумавшись, прогуливался в
саду особняка де Ла-Моль, но теперь на лице его уже не было выражения
суровости и философической непримиримости, которое налагало на него пос-
тоянное сознание своей приниженности. Он только что проводил до дверей
гостиной м-ль де ЛаМоль, которая сказала ему, что она ушибла ногу, бегая
с братом.
"Она как-то странно опиралась на мою руку! - размышлял Жюльен. - Или
я фат, или я действительно ей немного нравлюсь. Она слушает меня с таким
кротким лицом, даже когда я признаюсь ей, какие мучения гордости мне
приходится испытывать. Воображаю, как бы они все удивились в гостиной,
если бы увидали ее такою. Я совершенно уверен, что ни для кого у нее нет
такого кроткого и доброго выражения лица".
Жюльен старался не преувеличивать этой необыкновенной дружбы. Сам он
считал ее чем-то вроде вооруженного перемирия. Каждый день, встречаясь
друг с другом, прежде чем перейти на этот чуть ли не теплый, дружеский
тон, который был у них накануне, они словно спрашивали себя - "Ну, как
сегодня, друзья мы или враги?" В первых фразах, которыми они обменива-
лись, суть разговора не имела никакого значения. Форма обращения - вот к
чему настороженно устремлялось внимание обоих. Жюльен прекрасно понимал,
что, если он только раз позволит этой высокомерной девушке безнаказанно
