- Да ты ее тут же бы выпустил, - заявил брат Игнатий с уверенностью опытного профессионала. - И не сумел бы заманить снова. Всю жизнь бы зря потратил, приплясывая перед ней и ожидая ее милостей.
Фриссон вздрогнул от нахлынувших воспоминаний.
- Разве это называется "потратить зря"?
- Да, это называется именно так, потому что ты бы ничего не достиг, - сказал я. - Ты перестал бы существовать как личность и превратился бы в одну из игрушек Тимеи. Забудь об этом, Фриссон. Я уже сказал тебе. Не ты первый, не ты последний. - Я обернулся к брату Игнатию. - Понимаешь, с одной стороны, мне бы не хотелось, чтобы он забывал о случившемся, а с другой стороны, нельзя, чтобы он отвлекался от дела - дел у нас впереди ой как много. Ты изучал магию, можешь что-нибудь подсказать?
- Я не только изучал магию, - негромко, отозвался монах. - Я пытался постичь Бога, Веру и душу. - Он повернулся, протянул руку и коснулся виска Фриссона. То есть еле-еле коснулся, кончиком пальца, а Фриссон вдруг как бы окаменел. Монах что-то нараспев произнес по-латыни.
Фриссон обмяк, однако в глазах его появилось странное выражение - какое бывает у цепного пса.
Брат Игнатий убрал руку и вздохнул.
- Говорил же я: нет у меня таланта.
- Намекаешь? - усмехнулся я. - Ладно, попробую.
Мог бы тот дурень и дальше страдать
(Вам доводилось таких встречать?)
Покуда его не выгнали вон
(Дамочки так поступают с древних времен).
От него бы кожа да кости остались...
(Признайтесь, а с вами так не случалось?)
Только тут дама была ни при чем,
На счастье, вмешался друг,
И вовремя за руку взял дурака,
И вырвал из дамских рук.
А не то бы злодейка в жертву впилась
И выпила соки до дна.
Счастлив тот, кого вовремя оторвут
От женщины и вина!
Фриссон снова вытянулся, словно мачта, а потом обмяк, будто проколотый воздушный шарик. Мы, затаив дыхание, ждали. Поэт медленно сел. Глаза его были широко открыты.
- Это произошло! Я излечился! - прошептал он и, робко улыбнувшись, посмотрел на меня. - Я никогда не смогу отблагодарить тебя сполна, господин Савл.
Вид у него, правда, остался печальный.
- Какие счеты между друзьями, - сказал я. - Кроме того, ты мне нужен, чтобы воевать на стороне ангелов.
Брат Игнатий воззрился на меня с одобрительным удивлением.
- А я думал, что ты проповедуешь существование вне Добра и Зла, чародей Савл.
- Нет, не вне, - поправил я монаха. - Я говорил всего лишь о том, что не намерен служить ни тому, ни другому.
Монах грустно улыбнулся.
- Одного без другого не бывает, чародей
- Бывает, - негромко отозвался я. - Есть нейтральное поле, и я стою на нем. - Последние слова эхом прозвучали в моих ушах. Я остолбенел, но упрямо продолжал: - Но это не означает, что я бесстрастен. Мне не все равно, когда я вижу людские страдания, и, если я могу оказать помощь, я это делаю. Просто я не фанатик, вот и все.
- Нельзя балансировать между Богом и Сатаной, чародей, - спокойно проговорил брат Игнатий.
По спине у меня побежали мурашки, но я небрежно пожал плечами.
- Здесь, вероятно, нельзя. Однако можно удерживать в поле зрения все, что тут происходит, смотреть на все несколько отстранение и не позволять себе цепляться за букву закона так, чтобы это мешало твоему духу.
Глаза монаха раскрылись шире.
- Я думал, ты не питаешь склонности к добру, чародей Савл, между тем ты цитируешь слова Спасителя нашего.
- Ты хорошо знаешь Библию, да? Я тоже, хотя и не сказать, чтобы по своей воле. Я получил хорошее религиозное воспитание - хорошее, с точки зрения моих родителей.
- Но что же в этом плохого?
- А то, что я успел наглядеться на уйму фанатиков, на множество людей, которых хлебом не корми, а дай публично поунижать ребенка и постращать его тем, что он всенепременно угодит в Ад.
- Это грубейшая ошибка, - пробормотал монах, не спуская с меня широко раскрытых глаз. Я печально улыбнулся.
- Хорошо, если бы таких священнослужителей, как ты, было бы побольше.
Он отвернулся, лицо его помрачнело.
- Навряд ли. В конгрегации от меня не было бы проку, господин чародей. На самом деле я уверен, что стоит мне только взойти на кафедру, как язык у меня к нёбу прилипнет и я ни слова не смогу произнести со страху.
Мне стало его ужасно жалко.
- Да что ты. Все будет хорошо! Все мы побаиваемся выходить на публику. Ну а если тебя и взаправду воротит от этого, ну, значит, нет у тебя таланта проповедника. Ты ведь сам знаешь, в чем ты силен, верно?
- Знаю, - кивнул Игнатий и отвернулся. - Я обладаю бесполезным даром толкования Святого Писания, чародей, и потому умею разъяснять, каким образом слова Христа, произнесенные им тысячу лет назад и даже больше, могут управлять нашим поведением даже теперь. Хотя, может быть, мой дар и не так уж бесполезен, поскольку другие священники, бывало, подслушивали меня, а потом пересказывали мои слова своим прихожанам.
- Так ты богослов! - выпалил я.
- Почел бы за великую честь так называться, - вымолвил Игнатий. - Но не смею.
- Как это не смеешь? - возмутился я. - Ты не имеешь права лишать тех, кому это нужно, возможности вкушать плоды твоих трудов! Значит, ты специализируешься в том, что толкуешь Писание для повседневной жизни?
- Да. И особенно я умею толковать о том, как другим людям применить данные Господом таланты, поскольку сам я почти начисто лишен таковых.
- Так вот почему ты стал изучать магию, - понимающе проговорил я, и у меня появилась догадка. - Распространились ли твои изыскания на то, чтобы объяснить принцип действия магии?
- Да, хотя, по сути, это проще простого.
- Как и большинство величайших открытий, - тихо прошептал я.
- Начать хотя бы с того, что попробовать дать определение, что такое магия, а что ею не является. Вот первый шаг к упрощению.
- Вот как? И что же ею не является?
- Молитва. Если мы молим Господа вмешаться в нашу жизнь и он полагает, что это возможно, мы склонны думать, что это волшебство, тогда как на самом деле это божественное чудо.
Я нахмурился.
- Я таких чудес никогда не видел.
- Неужели? - улыбнулся монах. - А не ты ли рассказывал мне о любви к прекрасной девушке?
Я покраснел.
- Это обычное дело, тут нет ничего чудесного! Я хотел сказать, всякий... ну масса народу влюблялась... тут дело только в гормонах да в сублимации, вот и все... а не...
Брат Игнатий смотрел на меня в упор.
- Ну ладно. - Я поднял руки. - Значит, есть еще что-то, помимо сексуального желания и совместимости феромонов. Но и такое встречается нередко.
- Ты когда-нибудь видел, как рождается ребенок? - спросил брат Игнатий.
- Это естественный процесс!
- А вот создание новой души - нет! Это деяние Господа!
У меня голова шла кругом. Я пытался прогнать смятение.
- А я думал, что, когда так говорят, имеют в виду только всякие кошмарные бури и землетрясения.
- Получается, что ты думал о Господе нашем только как о разрушителе? Или всякая молния представляется тебе божественным чудом?
- Я думал, что молнии принято считать проявлением гнева Господня, - выдавил я.
- Это не так, хотя молнии и могут быть его орудиями, как и все на свете. Каждый добрый христианин должен надеяться, что Господь и его изберет своим орудием.
- Погоди! - воскликнул я и поднял руку, чтобы прервать монаха. - Не к тому ли ты клонишь, что чудеса - это все, что происходит на свете?
- Конечно же, нет. Но между тем чудеса не так уж редки. Вместе с тем они все равно остаются чудесами, друг мой, - сказал брат Игнатий и дружески улыбнулся. - Я видел, как излечиваются безнадежно больные, и не тем, что к ним прикасались руки целителя, а только из-за того, что сами больные молились Богу, и Богу была приятна их молитва. Я видел, как девичья печаль рассеивается при виде восходящего солнца. Я видел мужчину, решившего покончить счеты с жизнью и отказавшегося от этого в тот миг, когда он услыхал пение жаворонка. Милость Господня способна коснуться всякого из нас в любое мгновение, если мы открыты для нее.
Откровение!
- Так вот что такое молитва! Вроде как взять и включить приемник и найти верный канал!
- Дивны мне слова твои, - нахмурившись, покачал головой брат Игнатий. - Но чувствую, что-то ты понял верно. Не все, конечно, но частично понял.
- У меня такое ощущение, что именно та часть молитвы, которая мне понятна и достойна последующего обсуждения. Ну а как же, на твой взгляд, происходит действие волшебства?
- Это происходит за счет применения символов и подключения воли, - отвечал брат Игнатий. Он положил руку на плечо Фриссона и запел:
Оковы с сердца опадут,
Как лепестки с цветка,
Воспоминания уйдут,
И станет жизнь легка.
Тебя покинет дух томленья,
Тревога и тоска,
Уйдет любовь, как наважденье,
И станет жизнь легка.
Фриссон испуганно вздрогнул, нахмурился и посмотрел на брата Игнатия.
- Что ты сделал?
- Всего-навсего дал тебе песню, которая будет охранять твое сердце, - заверил поэта монах.
Фриссон еще на миг задержал взгляд на брате Игнатии.
- Тебе это удалось, и я глубоко признателен тебе за это. Увы, блудница была прекрасна! Но на самом деле она думала только о своем удовольствии, а не моем благе. Теперь все прошло, но воспоминания об испытываемой мною страсти так сладки... - Лицо Фриссона помрачнело. - О горе мне, в какого же дурака я превратился!
- Тебе в этом немало помогли, - утешил его монах. Фриссон улыбнулся, а я рот раскрыл от удивления: улыбка вышла сардоническая - я такой у него раньше ни разу и не видел.
- В особой помощи я не нуждался, брат Игнатий, - возразил Фриссон. - Я сам из себя делал дурака, много раз в прошлом. О, сколько раз!
- Что ж, в таком случае мы с тобой братья.
- Вот как? Нет, не думаю. Ты избрал жизнь по Божьим законам и потому избежал позора.
- Как говорится в псалме: "Господь твердыня моя и прибежище мое, избавитель, Бог мой".
- Для тебя, наверное, но не для меня. Я только и делал, что валял дурака. Честно говоря, так и подмывает сказать, что не я сам в этом повинен, а Бог меня таким идиотом создал.
- Не говори так, - строгим голосом одернул поэта монах. - Единственная истинная глупость состоит в том, чтобы отвернуться от Господа, господин поэт, а покуда тебя тянет к другим людям, можешь быть уверен - этого не произошло.
- Даже тогда, когда они меня отталкивают? А пожалуй, в твоих словах есть смысл, - кивнул Фриссон. - Но тянуться к людям можно по-разному. Наверное, мне стоит поработать над приемами, брат-Мудрость.
- Я бы себя назвал братом-Глупцом, - улыбнулся монах. - Пока мы живем и дышим, мы должны до какой-то степени оставаться глупцами. - Монах заметил мой взгляд и спросил: - Что тебя так удивляет, господин Савл?
Я тряхнул головой и сказал:
- Да вроде бы ты сам твердил, что не умеешь творить чудеса?
Брат Игнатий зарделся и потупился.
- Это такое маленькое волшебство, господин чародей, такое мог бы любой.
Я хотел было поспорить, но вдруг понял, что он имеет в виду. "Заклинание" - это такое же предположение, как любое другое высказывание. Надо было лишь убедить Фриссона в том, что он равнодушен к Тимее, и это удалось, поскольку поэт верил и в чудеса, и в слова монаха. Но сказал я вот что:
- У тебя это заклинание было заготовлено?
- Верно, - признался брат Игнатий. - Хотя несколько строчек я поменял на ходу. Это - лекарство от многих болезней, господин Савл. Все должно пройти, и пусть проходит поскорее, если от чего-то нам плохо.
Здравый смысл в этом был, хотя я и не слышал подобную мудрость из уст европейца.
- Я уже было начал подумывать, что в вашем мире ты кто-то вроде физика-теоретика, но теперь я начинаю подозревать, что ты скорее психолог.
Брат Игнатий сдвинул брови.
- Какие непонятные слова.
- Непонятные, это точно. Итак, брат Игнатий, так как же, на твои взгляд, действует магия?
- Действует так, как действует, - отвечал монах. - Причем постоянно, поскольку охватывает всех нас, хотя мы об этом и не знаем. Она похожа на огромное пушистое невидимое одеяло, застилающее весь мир, господин Савл, - так, как туман окутывает равнину.
