принялся как бы подманивать, притягивать его к себе, вызывать на
осмысленное общение. Но лица тотчас же замелькали еще шибче, совсем уж
слившись в мутном, однородном мареве; мелькнул на мгновение яростный оскал
зубов среди черной щетины недельной давности - и тут Петяшу пронзила
дикая боль, словно бы кто-то, сидящий внутри его черепа, решил проделать
окошко наружу и вонзил в бровь тупое, толстое сверло.
Тело разом обмякло, сделалось ватным и непослушным. Едва удерживаясь на
ногах, не помня себя от боли и ярости, Петяша автоматически, судорожно
ткнул в зеркало, в самую середину мерцающей мути, зажатым в руке
бритвенным станком.
От резкого движения глаза заволокла темная пелена - но, видимо, лишь на
какую-нибудь секунду.
Боль немедленно угасла. Перед глазами понемногу развиднелось. Встряхнув
головой, чтобы поскорее прийти в себя, и изготовившись сопротивляться до
последнего, Петяша увидел в зеркале -всего-то навсего - отражение своего
собственного лица, наполовину покрытого подсыхающей мыльной пеной.
Поверхность стекла была перечеркнута наискось тонкой, глубокой царапиной.
Неужто - станком? Вот это да! Умудриться надо; так - и алмазом сложно
сделать...
Только сейчас он почувствовал на плечах пальцы Кати - та, стоя в ванне,
крепко держала его, точно боясь, как бы не упал.
- Что случилось?! Что?! Плохо?!
Голос ее, исполненный тревоги, доносился - словно откуда-то издалека.
- Да нет, ничего, - через силу ответил Петяша. - Ничего...
- Ты же чуть не упал; что с тобой?
Что со мной? Как бы самому-то понять, что такое со мной...
Оборотившись к Кате, Петяша изо всех сил постарался изобразить бодрую
улыбку:
- Ничего. Ерунда собачья.
45.
День, полный ничем более не омраченной радости, сменился вечером, а после,
ежели верить показаниям стрелок будильника -впрочем, стрелкам-то на кой
хрен врать? - наступили следующие сутки. Тогда все трое улеглись,
наконец, спать.
Некоторое время поворочались, отыскивая каждый для себя наиудобнейшее
положение, и затем Петяша, провалившись на миг в черноту, вдруг обнаружил
себя стоящим на высокой, дикой горе. Вокруг возвышались и еще горы, но те
- все были пониже.
Внизу пространство меж ними сплошняком заполняли густые, мохнатые,
темно-зеленые вершины сосен - или, может, кедров. Откуда-то сзади и снизу
доносился рокот. Но, прежде чем обернуться, Петяша взглянул под ноги - и
увидел, что стоит по щиколотку во влажном, искрящемся на жарком июльском
солнце снегу. Возле самого носка левого ботинка из вдавлины в сугробчике,
пружинно распрямившись, выскочил на волю свежий, упругий подснежник.
Позади, далеко внизу, бурлила, грохотала река - неширокая, но норовистая.
Ей тесно было среди огромных, - метра по два в поперечнике, - даже
отсюда различимых докругла окатанных валунов, навалом облегавших берега.
Курумники, вспомнил Петяша.
Похоже, то были верховья одной из речушек Горной Шории.
Мрас-су. Или... Что там еще было, в тех краях?
На Мрас-су ему случалось бывать - давно, еще до отъезда в Ленинбург,
хаживали с друзьями на байдарках. Тогда дикая, нетронутая до поры тайга,
чистая, громкая вода и всеобщая основательная, величественная прочность
пейзажа неизменно внушали ни с чем не сравнимое ощущение покойного
единства с миром.
Теперь же окрестный вид, скорее, тревожил; общее настроение тайги и гор,
пронизывая все Петяшино существо, вызывало расходящиеся откуда-то изнутри
волны зябкой дрожи.
Прижмурив глаза от слепящего снежного сияния, Петяша повернулся против
солнца и только теперь заметил, что он - не один. По левую руку от него,
прямо в снегу, сидел, поджав калачиком ноги, желтолицый седой старик в
кепке, дешевом рябовато-буром пиджачишке и синих рабочих штанах,
заправленных в аккуратные, хотя и далеко не новые кирзовые сапоги.
Старик был знакомым. Едва увидев его, Петяша тут же вспомнил, как они с
товарищами, без малейших затруднений пройдя верхнюю треть реки, которой в
турклубе его родного города неизменно пугали "салажат", остановились перед
первым взаправду серьезным порогом - осмотреться, в первый и последний
раз за ходку облачиться в полное снаряжение туриста-водника и заодно
сфотографироваться в солидных касках при толстых, вроде кирас,
спасжилетах. Тут-то из-за излучины вывернула длинная, узкая "ветка" с
подвесным "Вихрем", и из нее совсем по-молодому выпрыгнул на берег вот
этот самый старик. Подхватив со дна своей "ветки" косу, он немедля встрял
между замершими уже в картинных, с веслами наперевес, позах Петяшей и его
боцманом Саней Рыжим. Юрий Георгиевич, самый старший из четверых, ко
всеобщему удовольствию запечатлел живописную троицу своим "Зенитом".
Засим старик, на основательно ломаном русском языке выспросив имена всех
четверых, но сам так и не назвавшись, поинтересовался, не найдется ли у
кого крючков для взаимовыгодного обмена на свежий, домашний хлеб. Лишних
снастей не оказалось, не предполагали на этот раз вплотную заниматься
рыбалкой, и потому Петяша - во всей компании курил один он - выделил
занятному аборигену из своих запасов две пачки "Беломора" и еще, шику
ради, одну - кишиневского "Marlboro".
Старика подарок обрадовал - он-то, как выяснилось, пробавлялся
исключительно бийской махрой, а после нее, родимой, и "Беломор" сойдет за
деликатес. Проявившему, таким образом, неслыханную щедрость Петяше он
посулил сделать так, "что никто в тайге не тронет". По возвращении же
Петяши домой старик и вовсе брался "присмотреть, чтобы вырос, как надо" -
ему, мол, отсюда, из тайги, видно все.
Слова его звучали не более правдоподобно, чем трескучая, распевная
болтовня привокзальных цыганок, охотящихся за кошельками тех, кто имеет
глупость довериться им. Однако, ежели вслушаться повнимательней,
становилось ясно: старик вполне уверен в том, что говорит. Уверенность
его была столь абсолютна, что внушала даже некоторую тревогу.
Посмеявшись бесплатному представлению - надо ж: шаманы, экзотика! -
распрощались, расселись по байдам, прошли пороги без сучка и задоринки и
после всю дорогу наслаждались теплой, солнечной погодкой. Как-то во время
дневки близ стоянки, километрах в пяти, разразилась зверская гроза, но на
товарищей не упало ни капли, хотя стихийное бедствие, по наблюдениям Сани
Рыжего, совершило вокруг их лагеря аж полных четыре оборота.
- Видишь, - сказал тогда Саня, - дед-то - правда, шаман! - а после,
посерьезнев, объяснил, что такие причуды погоды в горах случаются запросто.
А через полгода Петяша, сам не шибко-то понимая, за каким рожном, взял да
сорвался в Ленинбург...
- Крючков, мольч, не привез мне? - спросил старик.
Вздрогнув от такого неожиданного вмешательства человечьего голоса в
своеобразный звуковой фон тайги и гор, Петяша отрицательно покачал головой.
Но старик продолжал выжидающе, с прямо-таки ленинской портретной хитрецою
глядеть на него, и тогда Петяша сообразил, как тут требуется поступить.
Хлопнув себя - в наказание за тугодумство - по лбу, он достал из кармана
новый платиновый портсигар и угостил старика сигарой. Тот, одобрительно
повертев презент в узловатых, коричневых, будто старая дубленая кожа,
пальцах, спрятал ее в нагрудный карман.
- Подрос, - удовлетворенно констатировал старик, смерив Петяшу взглядом.
Русский язык его с прошлого раза стал заметно лучше. - Скоро, мольч,
совсем большой вырастешь.
- Куда ж мне еще расти-то, дед? - с легкой, неизвестно чем вызванной
грустью спросил Петяша. - Некуда - дальше-то...
- Пустое говоришь, - нахмурился старик. - Вырастешь; я пригляжу...
Теперь, мольч, совсем легко приглядывать будет -вернулся ты, и впредь
здесь останешься. Грусть сменилась испугом - уж слишком серьезно звучали
слова старика, словно он и в самом деле имел власть навечно оставить
Петяшу на вершине вот этой самой горы.
- Что ж мне здесь делать? - жалобно спросил Петяша. - Холодно тут. А
там - дом у меня, друзья... и враги, пожалуй, тоже...
Черт знает, какую хрень несу, подумалось почти тотчас же. Враги-то тут при
чем?
- Пустое, мольч. - Взгляд узких щелочек-глаз старика, казалось, пронзал
насквозь. - Ты должен вырасти. Только помни крепко, парень: нет друзей.
Нет врагов. Друзья - руки твои, ноги твои... Враги - пища твоя... Да
только с этим, мольч, охота плохая. Не защитит. Игрушка... - Старик
кивнул на правую руку Петяши, который только сейчас заметил, что сжимает в
пальцах свой пластиковый бритвенный станочек. - Возьми вот.
Тут Петяша моргнул. Всего-то на полсекунды сомкнул на пересохших от яркого
солнца глазных яблоках веки - но, когда снова раскрыл глаза, старика уж
не было. Зато в руке - удобно лежала рукоять ножа, очень похожего с виду
на те, охотничьи, что продаются в любом спортивном магазине только по
охотничьим билетам.
Петяша поднес клинок к глазам. Глубокий кровосток по обеим сторонам был
украшен мельчайшим затейливым узором, а рукоять оказалась сработанной из
снежно-белой кости, отшлифованной едва не до зеркального глянца.
Блеск раздражал и без того побитые сверканьем снежных кристалликов глаза.
Все тело гудело, словно бы сотрясаемое бешеным пульсом гор, сосен и воды
внизу. Голова точно выросла до огромных размеров и приобрела странную,
пустотелую звонкость; любое движение, казалось, непременно должно сбросить
его, Петяшу, в бесконечную бездну под ногами. Охваченный ужасом, он снова
зажмурил глаза, а когда открыл их - мир вдруг сделался совершенно иным,
чем прежде.
Мир сделался маленьким.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
КОГДА МИР СДЕЛАЛСЯ МАЛЕНЬКИМ...
Гармония мира не знает границ. Но субъективная справедливость здесь
абсолютно ни при чем.
(Это, уж точно, мое собственное. По крайней мере, лично мне так кажется.)
... Разве я - сторож брату моему?
(А вот это - наверняка не мое. Но откуда - напрочь не помню.)
46.
С того самого момента, как Димыч впервые после долгого перерыва набрал
Игорев номер, его постоянно мучило, не давая покою, всепоглощающее,
неугомонное нетерпение. Казалось, вот-вот произойдет нечто непоправимое -
а между тем это "нечто" могло бы быть предотвращено, найди он, Димыч,
верное решение раньше. Непрекращающееся, этакое подмывающее беспокойство
заставило его снова позвонить Игорю уже на следующий день после
расставания, поутру.
- Слушай, как у тебя там? Я бы подъехал к тебе вечером, если не
возражаешь...
- Подъезжай, я вроде никуда не собирался, - помолчав, согласился Игорь,
понимавший, видимо, что Димыч должен сейчас испытывать - а, может, и сам
чувствовавший примерно то же самое. - Побеседуем.
- Супруга-то - дома? - на всякий случай (очень уж не хотелось новых
напоминаний) поинтересовался Димыч.
- Нет. Я их с пацаном к матери ее отправил. Так что - никто нам не
помешает.
Прибыв на Барочную уже часам к пяти, что можно назвать "вечером" лишь с
известной натяжкою, Димыч застал хозяина в необычайном, совершенно не
свойственном ему возбуждении.
- Хорошо, что ты - пораньше, - вместо приветствия бросил Игорь. - Я уж
звонить тебе собирался... Словом, сейчас - быстро - пьем кофе и
отчаливаем. На такси у тебя деньга найдется?
- Найдется, - отвечал Димыч, слегка сбитый с толку такой
стремительностью. - А - что такое? Где горит?.. Э-э; ну, на хрена -
столько?!
- Вчера, - объяснил Игорь, устанавливая на плиту джезву и невозмутимо
всыпая в кофейную смесь едва ли не пол-ложки молотого красного перцу, - я
после твоего ухода порылся в своей картотеке, затем сел на телефон и
нашел-таки выход на того мужичка. Помнишь, говорили?
- И - что?
- И - он нас ждет. Сегодня, к девяти вечера.
- А для какого ж тогда - торопиться? Времени - всего шестой час!
- Для такого, что живет он аж в Петергофе. Точнее, возле - на
Гостилицком шоссе, где частные дома... Или ты согласен до самого Петергофа
машину финансировать?
- До самого... - Димыч мысленно пересчитал наличность в бумажнике. -В
принципе, можно, но лучше - не стоит.
За кофе и в электричке, по дороге в Петегоф, больше молчали, как следует
