мостом, Ниночка вышла замуж, он ждет правнука. Огромный привет
тебе.
-- Спасибо.
Вошли Ольга и Сережа. На ней было длинное вечернее платье
темно-фиолетового бархата, Сережа был одет в белую шелковую
рубашку с огромным золотисто-черным бантом, в черные,
продернутые золотой ниткой бриджи, белые гольфы и черные
лакированные туфли, усыпанные серебряными звездочками.
-- Ах, какая прелесть! -- всплеснула руками Александра
Олеговна, -- Витя, какая у тебя жена! Оленька, вы потрясающе
красивы, вы так похожи на Грету Гарбо, вернее, -- вы ее
красивее, грациознее, женственней! А Сережа! Юный принц!
Наследник престола!
-- А я? -- бодро приосанился Штаубе.
-- Вы -- барон, владелец чудного замка под Москвой!
-- Всего лишь? -- поднял брови Штаубе.
Все засмеялись.
-- Господа, к столу! -- хлопнул в ладоши Ребров.
-- К столу! -- Сережа подпрыгнул и сделал пируэт.
-- С удовольствием! -- улыбалась Александра Олеговна.
Сели за стол. Ребров налил женщинам вина, Штаубе и себе --
водки, Сереже -- апельсинового сока.
-- Друзья... -- начал Ребров, но Штаубе поднял рюмку:
-- Не, не, Виктор Валентиныч. На правах хозяина дома, я
первым прошу слова.
-- Витя, подчинись! -- посоветовала Александра Олеговна.
Ребров склонил голову.
-- Друзья, -- заговорил Штаубе, -- поистине чудесный вечер
сегодня: на меня, персонального пенсионера, министра среднего
машиностроения славных времен застоя свалилась целая,
понимаете, тонна счастья. Для старика, товарищи, это слишком!
Все засмеялись.
-- Ну, правда, посудите сами: сидеть бы мне сейчас у себя
на Кутузовском с моей домработницей, с Марьей Михайловной, тихо
бы кушать, смотреть телевизор. В двенадцать мы бы с ней выпили
шампанского (подогретого, чтоб горло не застудить), а в час я б
уже задави храповицкого...
-- Позвольте, Гсйрпх Иваныч, а сослуживцы, друзья юности?
-- А-а-а, иных уж нет, а те далече. Да и, знаете,
Александра Олеговна, настоящих друзей юности у меня всего трое
было: один на войне погиб, другой у Берии на допросе, третий
два года назад от инфаркта умер. Но сегодня речь не об этом. А
о том, что свято место пусто по бывает. И сейчас я перейду к
главной части моего выступления. Александра Олеговна, спасибо
вам за вашего сына. И от меня лично и от всего министерства
среднего машиностроения. Более порядочного, честного,
профессионального сотрудника из молодого поколения я не
припомню. И скажу вам со всей прямотой: если бы меня горбачевцы
четыре года назад не ушли на пенсию -- сейчас быть бы Виктору
моим первым помощником. Без сомнения! Хотя, я уверен, он и без
меня дойдет до верха. Все данные у него есть.
-- Генрих Иваныч! -- покачал головой Ребров. -- Ну что вы
обо мне...
-- А ты помолчи. О тебе речи не идет.
-- Тогда молчу!
Все засмеялись.
-- Речь, товарищи, идет о замечательной Александре
Олеговне Ребровой, приехавшей к нам в гости из Саратова прямо
на Новый год! Такого подарка нам с вами давно никто не делал!
Поэтому первый тост: за здоровье Александры Олеговны!
-- Ура! -- крикнул Сережа.
Все чокнулись с бокалом Александры Олеговны и выпили.
-- Ах, прелестное вино! -- старушка осторожно поставила на
стол полупустой бокал. -- Но, закуска, думаю, еще лучше!
-- Друзья, прошу вас! -- Штаубе заткнул край салфетки за
ворот сорочки. -- Мы все страшно голодные!
Некоторое время ели молча.
-- Александра Олеговна, а правда, что вы через Волгу по
льду бежали? -- спросил Сережа.
-- Через Урал, Сереженька, -- улыбнулась старушка.
-- И трещины были?
-- Были. И подо мной лед трескался. Я пробежала, а на
следующий день -- лед пошел!
-- Когда это было? -- спросила Ольга.
-- Сорок четвертый. У меня накануне день рождения
отмечали, засиделись до ночи, ну и встала на полчаса позже,
проспала автобус, который нас на другой берег Урала возил через
мост. А в те времена, Сережа, на всех предприятиях было правило
двадцати минут: если человек опаздывал больше, чем на двадцать
минут, его арестовывали и судили. Вот я и побежала напрямик,
так как получать в двадцать шесть лет второй срок мне совсем не
хотелось.
-- Двадцать шесть? Как и мне! -- проговорила Ольга. -- И
что же это было за предприятие?
-- Госпиталь.
-- А первый срок -- это что? -- спросил Сережа.
-- Друзья! -- Штаубе поднял рюмку. -- Среди нас находится
человек замечательной судьбы. Кто за то, чтобы Александра
Олеговна рассказала нам свою биографию -- прошу поднять бокалы!
-- О, Господи, автобиографию! -- засмеялась старушка,
чокаясь со всеми. -- Я право, не готова!
-- Просим, просим!
-- Просим!
-- Мама, расскажи.
-- Ну... тогда я сначала выпью для храбрости!
Они выпили.
-- Что ж, дорогие мои, -- Александра Олеговна вытерла губы
салфеткой, -- жизнь моя сложилась, мягко говоря, не просто.
Зигзаги, зигзаги. Я родилась в 18-ом году в Москве в семье
полковника царской армии Олега Борисовича Реброва. Отца я знаю
только по фотографии, по рассказам матери и старшего брата. Его
расстреляли большевики, когда мне было три месяца. Моя мать --
Лидия Николаевна Горская была дочерью известного
врача-окулиста, профессора Николая Валериановича Горского,
благодаря которому наша семья смогла выжить в годы военного
коммунизма. Он лечил Свердлова, Троцкого, Калинина, Крупскую.
Помогал им лучше видеть классового врага. За это они давали нам
продукты и даже дом оставили на Поварской, которую потом
переименовали в улицу какого-то бандита Воровского. Хороша
фамилия. Дедушка умер в 1925-ом и нас сразу же выгнали на
улицу. Брат Алеша через польскую границу бежал в Париж. А нас
приютил сослуживец отца, перешедший, в свое время, на сторону
большевиков и ставший у них военспецом. Вскоре он сделал
предложение матери и они поженились. Насколько я помню, мать
Ивана Ивановича не любила, хотя он любил ее очень сильно, и ко
мне относился с нежностью. Все было благополучно до 38-го: я
поступила в медицинский, проучилась три курса, мать занималась
переводами, отчим служил в Генштабе. 3 мая я пришла домой из
ннституга и увидела энкаведэшников, которые рылись в наших
вещах. Все книги были вытряхнуты на пол, и эти молодцы по ним
ходили как но ковру. Они мне сообщили, что отчим арестован. Я
спросила: где моя мама? Они сказали, что мама переволновалась
во время ареста Ивана Ивановича, ей стало плохо и к они вызвали
скорую помощь, которая ее увезла. На самом деле, один из этих
мерзавцев, найдя в ее вещах медальон с волосами отца, вытряхнул
их. А маме сказал: хранишь всякую дрянь. Она дала ему пощечину,
за что он ударил ее рукояткой нагана в висок. Когда я прибежала
в больницу Склифосовского, мама была уже при смерти, постоянно
теряла сознание. Височная кость у нее была раздроблена, ее
повезли на операцию и она умерла у них на столе. "Потеря
сознания, повлекшая падение и травму черепа". Так было написано
в заключении о смерти. Вот, дорогие мои. Похоронили маму. Меня
отчислили из института. Сразу после похорон явились управдом с
участковым, показали постановление об "уплотнении жилплощали".
Ко мне подселили семью истопника. Друзья настойчиво советовали
мне уехать из Москвы. Я не послушалась. 6 нюня пришли за мной.
Лубянка. Месяц они меня мучили. Я ничего не подписала. Статья
58, пункт 11. 10 лет. Затем -- путешествие в "Столыпине" до
Котласа. Пересылка. Нас сразу повели в баню и там в предбаннике
висело широкое старое зеркало. Все сразу бросились к нему, я
тоже. И вот вижу: куча голых женщин, изможденные лица, все
толкаются, а я никак не могу найти себя, совершенно не могу! И
вдруг я увидела свою маму. Она смотрела на меня из этого
зеркала. Я провела рукой по лицу -- и она. Я потрогала волосы
-- и она. С тех пор я стараюсь в зеркала не смотреться. Потом
-- лагерь. Сначала было страшно тяжело, я просто умирала на
общих работах. И вдруг в столовой ко мне подходит друг отца,
Сергей Аполлинариевич Болдин, бывший полковой врач. Он устроил
меня в санчасть медсестрой, спас от смерти. А через
каких-нибудь три года мне невероятно повезло: мое дело
пересмотрели и меня освободили "за отсутствием состава
преступления"! Из всего лагеря освободили еще человек 20. Это
было после расстрела Ежова и прихода к власти Берии. Мы ехали в
Москву и молились за здравие Берии. Тем не менее, в столице
меня не прописали, жить мне было негде, а главное -- не на что.
Я поехала в Гурьев, к тете Веронике. Она работала хирургом в
госпитале, взяла меня к себе ассистентом. Так всю войну я
прожила в пыльном Гурьеве. Общалась со ссыльными
интеллигентами, казаками и казахами. Там было много рыбы, но
мало муки. Ела ложками икру, мечтая о хлебе. Ела верблюжье
мясо.
-- И вкусно? -- спросил Сережа.
-- Не помню. Тогда было все равно. Кончилась война
вернулся с фронта сын тети Вероники Валентин. Мы сразу полюбили
друг друга и вскоре поженились. Семейная жизнь длилась недолго:
9 ноября 1948 года меня снова арестовали. Потом -- Валентина. Я
была на шестом месяце беременности и на этот раз держалась не
так стойко: все подписала. Весь их бред. Вообще второй раз --
очень тяжело. Очень. Я боялась за ребенка, но увы, напрасно: он
родился мертвым. Лагерь в Мордовии. И снова счастье улыбнулось:
устроилась в швейную мастерскую. М-да. О лагерях теперь много
пишут, есть, конечно, очень правдивые публикации, но, я вам
скажу: представить лагерную жизнь невозможно. Поэтому я о
лагере не люблю рассказывать. Не потому, что -- неудобно, или
-- больно, нет. Просто это -- бессмысленно. Освободили меня
осенью 1954-го. Вернулась в Гурьев. Сутки спала. Потом стала
собираться в Игарку -- к Валентину в лагерь. Тетя купила на
базаре балыка, паюсной икры, меда, орехов, напекла булочек. И
вот так сидим вечером, укладываем все это в рюкзак, вдруг --
стук в дверь. Тетя пошла открывать -- и не вернулась. Я
крикнула -- не отзывается. Встаю, иду. И вижу -- они стоят с
Валентином обнявшись. Нас, оказывается, в один день
освободили... -- Александра Олеговна вытерла выступившие слезы,
вздохнула и бодро закончила, -- а через год у меня родился вот
этот молодой человек!
-- Да! -- покачал головой Штаубе. -- Теперь я знаю, в кого
Виктор такой целеустремленный.
-- Генрих Иванович, вы не знали Витиного отца! --
погрозила ему пальцем Александра Олеговна. -- Не делайте
преждевременных выводов!
Все засмеялись.
-- Давайте выпьем за семью Ребровых! -- Ольга подняла
бокал. -- Вы все настоящие герои. Я слушала и... просто... не
знаю, что сказать. Вы героиня, Александра Олеговна. Дай Бог вам
здоровья.
-- Спасибо, милая, -- старушка выпила вина. -- На самом
деле таких судеб в России -- миллионы. У меня еще все обошлось
благополучно.
-- Много, много исковерканных жизней, незаконно
репрессированных, -- вздохнул Штаубе, -- но если говорить об
НКВД, то там работали не одни подонки. Там были и честные люди.
-- Я таковых не встречала, -- тихо сказала Александра
Олеговна.
-- Уже без пятнадцати двенадцать! -- выкрикнул Сережа,
посмотрев на часы.
-- Шампанское! Где шампанское?
-- Надо телевизор включить!
-- Так быстро!
-- Друзья, без паники, без паники! -- Ребров встал,
подошел к Александре Олеговне. -- Мама, у нас для тебя есть
подарок, который ты должна успеть получить в уходящем 1990
году.
-- Что же это за подарок?
-- Это очень серьезно, Александра Олеговна! -- Ольга
