колени, стала смазывать Сережнн член:
-- Главное -- не спеши.
Затем она смазала себе анус, легла животом на мат. Сережа
лег на нее.
-- Выше, выше, -- Ольга развела ноги. -- Вот. Сильней. И
не торопись...
Сережа стал двигаться.
-- Маленький мой... Котеночек, -- шептала Ольга,
прижавшись щекой к мату. -- Не спеши...
Сережа вздрогнул, слабо застонал и замер.
-- Уже? Котик мой...
Он скатился с нее, сел, потрогал свой член. Ольга
перевернулась на спину, потянулась:
-- О-о-а-ах! Давно Оленьку не ебли по-черному!
-- Пить хочу. -- Сережа встал, пошел к двери.
-- Принеси мне апельсин! -- Ольга взмахнула ногами,
кувыркнулась назад и села в позу Лотоса.
После обеда Ребров пригласил всех к себе в кабинет.
-- Хочу обратить ваше внимание на одно очень важное
обстоятельство, заговорил он, сидя за столом и глядя на свои
руки. -- Дело #1 прошло благополучно, стержни и промежуточный
блок у нас. Таким образом, дело #2 будет проведено не 7 января,
а 31 декабря.
-- Но мы давно это знаем! -- пожал плечами Штаубе.
-- Правильно. Но вы не знаете другого, -- Ребров открыл
папку, достал пожелтевший листок бумага и стал читать: -- "Надо
покончить с оппортунистическим благодушием, исходящим из
ошибочного предположения о том, что по мере роста наших сил
враг становится будто бы стерокнепри все более ручным и
безобидным. Такое предположение в корне стерокнуг неправильно.
Оно является отрыжкой правого уклона, уверявшего всех и вся,
что враг будут потихоньку вползать в социализм, что они станут
стероул в конце-концов настоящими социалистами. Не дело
большевиков почивать стерошуццеп на лаврах и ротозействовать.
Не благодушие нужно нам, а бдительность, настоящая
большевистская революционная стеропристос бдительность. Надо
помнить, что чем безнадежнее положение врагов, тем охотнее они
будут хвататься за "крайнее средство", как единственное
средство обреченных в их стерозавунеш борьбе с Советской
властью".
-- Это... что? -- осторожно спросила Ольга.
-- Из обращения ЦК ВКП/б/ к партийным организациям, 2
декабря 1934 года. Коррекция проведена 2, 18 и 21 декабря 1990
года. И еще:
"Декабрь, вторник 22/4 Великомученицы Анастасии
Узорешительницы /ок. 304/. Мучеников Хрисогона, Феодотии,
Евода, Евтихиана и иных /ок. 304/. Евр., 333 зач., XII, 25-26;
XII, 22-25. Мк., 43 зач., X, 2-12". Коррекция 21 декабря 1990
года.
Ребров убрал листок в папку, вздохнул и отвернулся к окну.
После продолжительного молчания Штаубе стукнул палкой об
пол:
-- Не все от нас зависит, Виктор Валентиныч! Выше головы
не прыгнешь. То что можем -- делаем, стараемся не ошибаться.
Все стараются, как могут; Оленька и Сережа, и мы с вами. Все
выкладываются до кровавого пота. Я не о снисхождении говорю, а
о пределах. О возможностях. Требовать от себя и от нас
невозможного, Виктор Валентиныч, это, я вам скажу... -- старик
покачал головой, -- бессмысленно и вредно. Так можно и дело
загубить. Я когда теплицы поджигал. бензином все сначала облил,
и знаете, не поленился из шкафа картотеку вытряхнуть, а потом
-- архив Голубовского. Вывалил все эти папки. плеснул из
канистры, вдруг вижу -- фотография знакомая. Поднял, а это
Рутман. В косоворотке, со значком, с осевыми. Скалится, как
зебра. На обороте сверху в уголке: "4 июля 1957 года, Рыльск".
А посередке: "Дорогому Светозару от Ильи, Севы и Андрея в день
пробного пуска". Вот так.
-- Не может быть,
-- Еще как может, дорогой мой. А рядом толстенная папка с
документацией: отчеты, таблицы, графики.
-- И вы сожгли?
-- Конечно!
Ребров взял папиросу, закурил.
-- Мой отец покойный говорил: пляши на крыше, да знай
край. В нашем деле, Генрих Иваныч, края нет, а есть ямы. И надо
стараться их замечать вовремя. А для этого необходимо многое
уметь. Я прочел вам этот документ не для того, чтобы напугать,
а по делу. 7 января переносится на 31 декабря не потому что на
раскладке выпал промежуток, а из-за знедо. Только из-за знедо.
-- По-моему, мы это давно все поняли, -- зевнула Ольга. --
Я давно понялa.
-- И я! -- захлопал по коленкам Сережа. -- Я про Дениса
все вспомню! Клянусь, честное пионерское!
-- Не хвастайся раньше времени! -- махнул на него Штаубе,
встал, скрипя протезом, подошел к окну. -- Знаете, Виктор
Валентиныч, я внимательно прочел книги, касающиеся Анны
Ахматовой.
-- Те, что я вам дал?
-- Да. Те самые... -- Штаубе вздохнул, оперся на палку, --
прочел и понял, что Анна Андреевна Ахматова нам совершенно не
подходит.
-- Почему?
-- Потому что... -- Штаубе помолчал, качая головой, потом
вдруг стукнул палкой по полу, -- да потому что... это же,
Господи! Как так можно?! Что это?! Почему снова мерзость?!
Гадость?! Я не могу таких, не могу... гадина! Гадина! И вы мне
подкладываете! Это же не люди! Гадина! Гадина! Тварь! Они...
они, такие могут крючьями рвать!
-- Что... что такое? -- непонимающе нахмурился Ребров.
-- Да ничего такого! Просто надо быть порядочным
человеком, а не сволочью! Я их ненавижу! Я б без пощады вешал!
Чтоб так продавать! Так гадить людям! Я б их жарил живьем, а
потом свиньям скармливал! Срал бы им в рожу!
-- Что вы мелите?
-- Я не мелю! Я повидал на своем веку! Я видел как детей
-- за ноги и об березу! Я видел, как женщин вешали! Как трактор
по трупам ехал! Для меня, друзья любезные, такие понятия как
добропорядочность, как... да, да! Не пустой звук! Я знаю, что
такое невинная душа!
-- Про нитку? -- спросил Сережа.
-- Твари! Гады! Мрази помойные! Я бы размазал по стенам! Я
б свинцом глотки заливал!
-- Остановитесь! Стоп! -- Ребров хлопнул ладонью по столу.
-- Объясните нам толком, откуда вы все это взяли? Как вы читали
норп?
-- Глазами! Вот этими! 73, 18, 61, 22! Черным по белому!
-- 78, 18, 61, 22, -- проговорил Ребров.
-- Как 78?! 73, а не 78!
-- 78, а не 73. Опечатка.
-- Как опечатка?
-- Ну, наверно, матрицу не промазали как следует и 8
отпечаталось как 3.
-- Еби твою! Вы точно знаете, что 78?
-- Сто процентов, Генрих Иваныч.
-- Тьфу, еб твою! -- Штаубе плюнул.
-- Да. 78, 18, 61,22, -- Ребров загасят окурок в
пепельнице. -- Анна Андреевна Ахматова -- великая русская
поэтесса, честная, глубоко порядочная женщина, пронесшая сквозь
страшные годы большевизма свою чистую душу, совершившая
гражданский подвиг, прославившая русскую интеллигенцию. Россия
никогда не забудет этого. Вот так. А теперь о делах текущих, --
он снял с полки стакан с водой, в которой плавала головка. --
Экспонат, так сказать, дозрел: края взлохмачены, изменение
цвета, и так далее. Ольга Владимировна, возьмите чистую
тарелку, нарежьте головку тононьше, как грибы режут, положите
на тарелку -- и в духовку на самый слабый огонь. Самый слабый.
Дверцу откройте, чтоб не жарилось, а сохло. Как только
подсохнет, возьмите вот эту ступку, разотрите в порошок. Потом
зовите меня. Все ясно?
-- Все, -- кивнула Ольга. -- Генрих Иваныч, мне вам
сегодня перевязку делать,
-- А я забыл совсем! -- усмехнулся Штаубе. -- Вот что
значит -- не болит.
-- Теперь. Мясорубка и соковыжималка? -- спросил Ребров.
-- Так мы ж с вами вместе третьего дня проверяли. Все
работает.
-- А елка у нас будет? -- спросил Сережа.
-- Вот ты и займись. Возьми пилу, спили неподалеку. Только
небольшую.
-- Это как?
-- С тебя. А Ольга Владимировна установить поможет.
-- Витя, у нас всего одна бутылка шампанского.
-- Хватит, -- Ребров положил перед собой кипу скрепленных
скоросшивателем бумаг. -- Завтра в 12 раскладка. Последняя в
этом году. Прошу это помнить. А теперь все свободны,
31 декабря в одиннадцатом часу вечера машина Реброва
въехала на территорию дачи и остановилась, сигналя. Дверь в
доме отворилась, Ребров сбежал по ступенькам, по расчищенной
дорожке пошел к машине. На нем была темно-синяя тройка, в руках
он держал розы. Из машины вышли Ольга, Сережа и пожилая женщина
в старомодном зимнем пальто.
-- Витенька! -- произнесла она.
-- Мама! -- Ребров подошел, обнял и стал целовать ее. --
Милая... наконец-то... это тебе.
-- Господи! Розы зимой... а я опоздала!
-- Пустяки, мама. У нас все готово.
-- Поезд опоздал на час, -- сказала Ольга, вынимая из
багажника сумку, -- мы с Александрой Олеговной чуть не
разминулись.
-- Да, да! -- засмеялась старушка. -- У меня без
приключений не обходится! Ну, слава Богу! Витенька, что же ты
совсем раздетый? Голубчик, ты простудишься.
-- Пустяки, мама. Пойдем, стол давно накрыт.
Они направились к дому.
-- Ах, как у вас славно! -- вздохнула Александра Олеговна.
-- Какой лес, какая тишь. После этих поездов... вообрази, мне
даже чая не дали!
-- Главное -- доехала. Как самочувствие?
-- Прекрасно, прекрасно, Витенька. Я так счастлива! У тебя
такие милые друзья, Оленька, Сережа... ах, какой дом!
Они поднялись по ступенькам, вошли в прихожую.
-- Когда же это все построили? До войны?
-- В 49-м, мама, -- Ребров помог ей снять пальто.
Вошел Штаубе во фраке.
-- Мама, познакомься пожалуйста: Штаубе Генрих Иванович.
-- С приездом Александра Олеговна! -- Штаубе поцеловал ее
руку.
-- Спасибо, Генрих Иванович! Очень приятно с вами
познакомиться, Витя мне писал о вас.
-- А сколько я о вас слышал! -- улыбался Штаубе, держа ее
руку.
-- Дня не пройдет, чтоб Виктор Валентинович о маме не
вспомнил!
-- Вспоминать-то вспоминал, но письмами не баловал! --
Александра Олеговна погрозила Реброву пальцем. -- Раз в месяц,
не чаще!
-- Каюсь, каюсь, -- склонил голову Ребров.
-- Не беспокойтесь, Александра Олеговна, мы его
перевоспитаем!
-- Штаубе подставил ей согнутую руку.
-- Очень надеюсь! -- старушка взяла его под руку.
Они прошли в гостиную. Посередине стоял накрытый стол, у
окна горела разноцветными огоньками украшенная елка.
-- Ах, какая прелесть! -- остановилась Александра
Олеговна. -- Друзья мои, как у вас славно! Витя, я так
счастлива!
-- И я счастлив, мама, -- Ребров поцеловал ей руку. -- Как
хорошо, что ты приехала.
-- Мы так за вас волновались, что успели жутко
проголодаться! -- улыбался Штаубе, подойдя к столу и зажигая
свечи в шандале. -- Надеюсь, вы тоже?
-- Еще как! Глядя на такой стол! Прекрасно! Но, но, но! --
она подняла палец. -- Здесь не хватает как раз того, что я
привела! Витя, ты не догадываешься?
-- Паюсная икра? Балык?
Она покачала головой:
-- Этих прелестей в Саратове давно уже нет и в помине.
Дайте мне, пожалуйста, мою сумку.
-- Вот она, мама.
Александра Олеговна вынула из сумки банку, сняла крышку,
подала Реброву.
-- Раковые шейки! -- воскликнул Ребров. -- Раковые шейки в
винном соусе! Невероятно! Генрих Иваныч, помните, я рассказывал
вам? Ольга Владимировна! Сережа! Где они?
-- Переодеваются, -- Штаубе взял из его рук банку,
понюхал. -- О! С ума сойти!
-- Это любимая закуска моего покойного мужа, Витяного
отца, Валентина Евграфовича. Были времена, когда раки у нас в
Саратове продавались на каждом углу, как семечки. Теперь это
такой же деликатес, как икра!
-- Мама, это просто невероятно! Это мое детство. Вечер,
терраса, отец, Анатолич Иванович, Зоя Борисовна... Миша. Он
жив?
-- Михаил Матвеич? Конечно! Получил новую квартиру за
