Владимир Сорокин.
Сердца четырех
Роман
Олег толкнул дверь ногой и вошел в булочную. Народу было
немного. Он прошел к лоткам, взял два белых по двадцать и
половину черного. Встал в очередь за женщиной. Вскоре очередь
подошла.
-- Пятьдесят, -- сказала седая кассирша.
Олег дал рубль.
-- Ваши пятьдесят, -- дала сдачу кассирша.
Прижав хлеб к груди, он двинулся к выходу. Выйдя на улицу,
достал полиэтиленовый пакет, стал совать в него хлеб. Батон
выскользнул из рук и упал в лужу.
-- Черт... -- Олег наклонился и поднял батон. Он был
грязный и мокрый. Олег подошел к урне и бросил в нее батон.
Затем взял пакет поудобней и двинулся к своему дому.
-- Эй, парень, погоди, -- окликнули сзади.
Олег оглянулся. К нему подошел, опираясь на палку, высокий
старик. На нем было серое поношенное пальто и армейская
шапка-ушанка. В левой руке старик держал авоську с черным
батоном. Лицо старика было худым и спокойным.
-- Погоди, -- повторил старик, -- тебя как зовут?
-- Меня? Олег, -- ответил Олег.
-- А меня Генрих Иваныч. Скажи, Олег, ты сильно
торопишься?
-- Да нет, не очень.
Старик кивнул головой:
-- Ну и ладно. Ты наверняка вон в той башне живешь.
Угадал?
-- Угадали, -- усмехнулся Олег.
-- Совсем хорошо. А я подальше, у "Океана", -- старик
улыбнулся. -- Вот что, Олег, если ты и впрямь не спешишь, давай
пройдемся по нашему, так сказать, общему направлению и
потолкуем. У меня к тебе разговор есть.
Они пошли рядом.
-- Знаешь, Олег, больше всего на свете не терплю я, когда
морали читают. Никогда этих людей не уважал. Помню, до войны
еще отдали меня летом в пионерский лагерь. И попался нам
вожатый, эдакий моралист. Все учил нас, пацанов, какими нам
надо быть. Ну и, короче сбежал я из того лагеря...
Некоторое время старик шел молча, скрипя протезом и глядя
под ноги. Потом снова заговорил:
-- Когда война началась, мне четырнадцать исполнилось.
Тебе сколько лет?
-- Тринадцать, -- ответил Олег.
-- Тринадцать, -- повторил старик. -- Ты про Ленинградскую
блокаду слышал?
-- Ну, слышал...
-- Слышал, -- повторил старик, вздохнул и продолжил. -- Мы
тогда с бабушкой, да с младшей сестренкой, Верочкой, остались.
Отца в первый день, двадцать второго июня, под Брестом.
Старшего брата -- под Харьковом. А маму. На Васильевском, в
бомбоубежище завалило. И остались мы -- стар, да мал. Бабуля в
больницу пристроилась, Верочку на дежурства с собой брала, а я
на завод пошел. Научили меня, Олег, недетской работе -- снаряды
для "Катюш" собирать. И за два с половиной года собрал я их
столько, что хватило бы на фашистскую дивизию. Вот. Если бы не
начальнички наши вшивые, во главе со Ждановым, город бы мог
нормально продержаться. Но они тогда жопами думали, эти
сволочи, и всех нас подставили: о продовольствии не
позаботились, не смогли сохранить. Немцы Бадаевские склады
сразу разбомбили, горели они, а мы, пацаны, смеялись. Не
понимали, что нас ждет. Сгорело все: мука, масло, сахар. Потом,
зимой, туда бабы ходили, землю отковыривали, варили,
процеживали. Говорят, получался сладкий отвар. От сахара. Ну, и
в общем, пайка хлеба работающему 200 грамм, иждивенцу -- 125.
Как Ладога замерзла, Верочку -- на материк, по "дороге жизни".
Сам ее в грузовик подсаживал. Бабуля крестилась, плакала: хоть
она выживет. А потом уже, когда блокаду сняли, узнал -- не
доехала Верочка. Немцы налетели, шесть грузовиков с детьми и
ранеными -- под лед...
Старик остановился, достал скомканный платок. Высморкался.
-- Вот, Олег, какие были дела. Но я тебе хотел про один
случай рассказать. Вторая блокадная зима. Самое тяжелое время.
Я, может, и вынес это, потому что пацаном был. Бабуля умерла.
Соседи умерли. И не одни. Каждое утро кого-то на саночках
везут. А я на заводе. В литейный зайдешь, погреешься. И опять к
себе на сборку. Вот. И накануне Нового года приходит ко мне
папин сослуживец. Василий Николаич Кошелев. Он к нам иногда
заглядывал, консервы приносят, крупу. Бабулю хоронить помог.
Заходит и говорит: ну, стахановец, одевайся. Я говорю -- куда?
Секрет, говорит. Новогодний подарок. Оделся. Пошли. И приводит
он меня на хлебзавод. Провел через проходную и к себе в
кабинет. А он там секретарем парткома был. Дверь на ключ.
Открывает сейф, достает хлеб нарезанный и банку тушенки. Налил
кипятку с сахарином. Ешь, говорит, стахановец. Не торопись.
Навалился я на тушенку, на хлеб. А хлеб этот, Олег, ты б
наверно и за хлеб-то не принял. Черный он, как чернозем,
тяжелый, мокрый. Но тогда он для меня слаще любого торта был.
Съел я все, кипятком запил и просто опьянел, упал и встать не
могу. Поднял он меня, к батарее на тюфяк положил. Спи, говорит,
до утра. А он там круглые сутки работал. Отключился я, утром он
меня разбудит. Опять накормил, но поменьше. А теперь, говорит,
пойдем, я тебе наше хозяйство покажу. Повел меня по цехам.
Увидел я тысячи батонов, тысячи. Как во сне плывут по
конвейеру. Никогда не забуду. А потом заводит он меня в
кладовку. А там ящик стоял. Ящик с хлебными крошками. Знаешь,
его в конце конвейера ставили и крошки туда сыпались. Вот.
Берет Василий Николаич совок -- и мне в валенки. Насыпал этих
самых крошек. Ну и говорит: с Новым годом тебя, защитник
Ленинграда. Ступай домой, на проходной не задерживайся. И пошел
я. Иду по городу, снег, завалы, дома разбитые. А в валенках
крошки хрустят. Тепло так. Хорошо. Я тогда эти крошки на неделю
растянул. Ел их понемногу. Потому и выжил, что он мне крошек
этих в валенки сыпанул. Вот, Олег, и вся история. А вот и дом
твой, -- старик показал палкой на башню.
Олег молчал. Старик поправил ушанку, кашлянул:
-- И вот какая штука, Олег. Вспомнилось мне все это
сейчас. Когда ты батон белого хлеба в урну выбросил. Вспомнил
эти крошки, бабушку окоченевшую. Соседей мертвых, опухших от
голода. Вспомнил и подумал: черт возьми, жизнь все-таки
сумасшедшая штука. Я тогда на хлебные крошки молился, за
крысами охотился, а теперь вон белые батоны в урну швыряют.
Смешно и грустно. Ради чего все эти муки? Ради чего столько
смертей?
Он замолчал.
Олег помедлил немного, потом произнес:
-- Ну... знаете. Я это. В общем... ну больше такого не
повторится.
-- Правда? -- грустно улыбнулся старик.
-- Ага.
-- Обещаешь?
-- Обещаю.
-- Ну и слава Богу. А то я, признаться, волновался, когда
с тобой заговорил. Думаю, послушает, послушает парень старого
пердуна, да и сбежит, как я тогда из пионерского лагеря!
-- Да нет, что вы. Я все понял. Просто... ну, по глупости
это. Больше никогда хлеб не брошу.
-- Ну и отлично. Хорошо. Не знаю, как другие, а я в ваше
поколение верю. Верю. Вы Россию спасете. Уверен. Я тебя не
задержал?
-- Да нет, что вы.
-- Тогда, может теперь ты меня до дома проводишь? Вон до
того.
-- Конечно провожу. Давайте вашу авоську.
-- Ну, спасибо, -- старик с улыбкой передал ему авоську с
хлебом, положил ему освободившуюся руку на плечо и пошел рядом.
-- А где вас ранило? -- спросил Олег.
-- Нога? Это отдельная история. Тоже не слабая, хоть роман
пиши, Но хватит о тяжелом. Ты в каком классе учишься?
-- В шестом. Вон я той школе.
-- Ага. Как учеба?
-- Нормально.
-- Друзья есть верные?
-- Есть.
-- А подруги?
Олег пожал плечами и усмехнулся.
-- Ничего, пора уже мужчиной себя чувствовать. В этом
возрасте надо учиться за девочками ухаживать. А через год,
полтора можно уже и поебаться. Или ты думаешь -- рано?
-- Да нет, -- засмеялся Олег. -- Не думаю.
-- Правильно. Я тоже тогда не думал. После блокады знаешь
сколько девок, да баб осталось без мужей. Бывало идешь по
Невскому, а они так и смотрят. Завлекательно. А однажды в кино
пошел. Первое кино после блокады. "Александра Невского"
показывали. А рядом женщина сидела. И вдруг в середине фильма
чувствую -- она мне руку на колено. Я ничего. Она ширинку
расстегнула и за член меня. А сама так и дрожит. Я сижу. А она
наклонилась и стала мне член сосать. Знаешь, как приятно. Я
прямо сразу и кончил ей в рот. А на экране -- ледовое побоище!
А она мне шепчет -- пошли ко мне. Ну и пошли к ней. На
литейный. Еблись с ней целые сутки. Что она только со мной не
делала! Но сосать умела, просто как никто. Так нежно-нежно,
раз, раз и кончаю уже. Тебе никто не сосал?
-- Да нет, -- мотнул головой Олег.
-- Ничего, все впереди. Вот мы и пришли! -- старик
остановился возле блочной пятиэтажки. -- Вот моя деревня, вот
мой дом родной. Спасибо тебе за прогулку.
-- Да не за что, -- Олег передал старику авоську.
-- Ага! А это что за дела? -- старик показал палкой на
зеленый строительный вагончик, стоящий рядом с домом под
деревьями. Дверь вагончика была приоткрыта.
-- Я, как старый флибустьер, пройти мимо не могу. За мной,
юнга! -- махнул он авоськой и захромал к вагончику.
Олег двинулся следом.
-- Дверь открыта, замка нет, свет не горит. Никак,
побывали краснокожие!
Они подошли к вагончику. Старик поднялся по ступенькам,
вошел. Нащупал выключатель, пощелкал:
-- Ага. Света нет. За мной, Олег.
Олег вошел следом. Внутри вагончика было тесно. Пахло
краской и калом. Уличный фонарь через окошко освещал стол,
стулья, ящики, банки с краской и тряпье.
-- Ну вот, -- пробормотал старик, и вдруг отбросив палку и
авоську, опустился перед Олегом на колено, неловко оттопырив
протез. Его руки схватили руки Олега:
-- Олег! Милый, послушай меня... я старый несчастный
человек, инвалид войны и труда... милый... у меня радостей-то
хлеб, да маргарин... Олег, миленький мой мальчик, прошу тебя,
позволь мне пососать у тебя, милый, позволь, Христа ради!
Олег попятился к двери, но старик цепко держал его руки:
-- Миленький, миленький, тебе так хорошо будет, так
нежно... ты сразу поймешь... и научишься, и с девочками тогда
сразу легче будет, позволь, милый, немного, я тебе сразу... и
вот я тебе десятку дам, вот, десятку!
Старик сунул руку в карман и вытащил ком бумажных денег:
-- Вот, вот, десять... двадцать, четвертной, милый! Христа
ради!
-- Ну что... -- Олег вырвал руку и выскочил за дверь, сбив
со стола банку с окурками.
Потеряв равновесие, старик упал на пол и некоторое время
лежал, всхлипывая и бормоча.
Вдруг в двери показалась фигура мальчика.
-- Олег! Умоляю! -- дернулся старик.
-- Не Олег, -- тихо ответил мальчик, входя.
-- Сережка? Следишь, стервец... Господи...
-- Генрих Иваныч, а я Реброву все расскажу, -- произнес
мальчик, притворяя дверь.
-- Стервец, ну, стервец... -- заворочался старик,
приподнимаясь, -- стервецы, сволочи... Господи, какие гады...
Мальчик подошел к окну и стоял, поглядывая на старика.
Старик нашел палку, собрал деньги и, стоя на колене, засовывал
бумажки в карман пальто:
-- И все против меня. Все и все. Я же не клоун, Господи...
-- Вы же договор подписали, -- проговорил мальчик, -- а
сами опять...
-- Сережа... Сережа! -- старик подполз к нему, обхватил
его ноги, прижался лицом к куртке. -- Бессердечные... люди...
Вдруг он отстранился и почти выкрикнул:
-- Вот что, стервец, ты меня не учи!
-- Я-то учить не буду. Ребров будет учить.
-- Я плевать, плевать хотел! -- затрясся старик. -- Я срал
и ссал на вас! Срал и ссал! Гады! Я сам ответственный! Сам!
-- Мы все -- сами... -- мальчик посмотрел в окно.
