-- А как же! -- он сделал плаксивое выражение лица и
заговорил с сильным татарским акцентом:
-- Эвакуация школы-интерната #18 имени товарища Макаренко,
нам, братаны, все равно: санатория, креметория, лишь бы
бесплатная! Пожили тут шесть месяцев, потом в Ашхабад
переехали. Там неделю кровавым поносом исходил.
-- Вы в интернате учились? -- спросил Сережа, очищая
вареное яйцо. -- А родители?
-- Убили родителей, Сережа.
-- Немцы?
-- Цыгане. 6 июля 1941 года убили моих родителей, --
Штаубе допил чай, -- а убить родителей, Сережа, величайший
грех.
Поезд тронулся. Вскоре вошла проводница с чаем:
-- Ну вот! На весь вагон всего десять пассажиров осталось.
Давайте пустые стаканчики...
Когда она ушла, Ольга заперла купе, положила пистолет на
стол, достала из рюкзака ветошь, масло и шомпол. Ребров залез
на верхнюю полку и углубился в свои записи. Штаубе бросил в
стакан с чаем два кусочка сахара, помешал ложкой:
-- Давно хочу спросить у вас, Ольга Владимировна, каков
калибр вашего пугача?
-- 9 миллиметров, -- быстро ответил Сережа, --
ударно-спусковой механизм самовзводный, затвор свободный,
предохранитель флажкового типа, магазин на десять патронов,
прицел типа "стриж", рукоятка буковая штучной работы.
-- Слыхали, товарищ Ребров? -- Штаубе привстал на ноге,
проговорил со сталинским акцентом. -- А ми с вами нэ довэряем
нашей маладежи!
Ребров не ответил.
-- Тогда второй вопрос: отчего вы, дорогуша, когда ведете,
так сказать, огонь, держите его не двумя руками, как наши
славные полицейские, а одной?
-- Меня так учили, Генрих Иванович, -- Ольга сняла затвор,
-- менты двумя руками держат, потому что из их дубин иначе не
попадешь. Макар на десять шагов дает разброс до полуметра. Они
у них коротухи, не пристреляны, не сбалансированы, отдачей руку
вывихнешь, А я из своего на десять шагов лампочку "миньон"
бью...
-- Стоп, стоп! -- воскликнул Ребров. -- Как называлась
борисовская станция?
-- Карпилово, -- ответил Штаубе.
-- Гениально! -- засмеялся Ребров. -- У меня по сетке
сходится на синей.
-- Не может быть! -- приподнялся Штаубе.
Ребров показал ему потрепанную тетрадь:
-- Сороковка. А по раскладке, как вы помните, было 7.
Штаубе взял тетрадь, пошевелил губами:
-- Сороковка... так...
Ольга навинтила на шомпол ерш:
-- Ну и что? Все равно придется отработать.
-- Зато не придется тащиться в Красноярск. Выйдем на
семидесятом километре.
-- В Тарутино?
-- В Козульке.
Ольга капнула на ерш масла, ввела шомпол в ствол:
-- Знаешь, когда котенок найдет черепаху без панциря, он
сначала понюхает, а потом уж носом коснется. Или когда из-за
посуды дерутся: один топчется, топчется, машет шлангом с
металлической муфтой, а другой, хоть на керское наступил, но не
упал, а прыгнул и решетку выставил. Просто и надежно.
Часы Реброва показывали 23.46, в купе горела синяя лампа.
Ольга и Сережа спали на верхних полках. Штаубе разлил остатки
коньяка в два стакана:
-- Частная собственность, Виктор Валентинович, это всего
лишь предлог. Партийный аппарат -- страшная силища, конечно, но
не беспредельная. Сейчас это особенно заметно. Да и что вы
знаете о немцах? Газовые камеры для недочеловеков? Гороховый
суп с сосисками? Когда нас гнали, что пел гармонист? Не
горюйте, новобранцы, все равно убьют германцы!
-- Я не склонен рассматривать партаппарат как
исключительно реакционную силу, -- Ребров взял стакан, выпил
залпом, откусил от яблока, -- В сегодняшней ситуации коммунисты
способны на позитивные, по-настоящему демократические ходы. И
наоборот -- демократы, или вернее -- квазидемократы
демонстрируют тоталитарный подход к проблеме власти. Немцы же
меня не пугают, но и не успокаивают. Вспомните
Геббельса-студента: зло есть не что иное, как несоответствие
между бытием и долженствованием.
-- Значит, по-вашему, Сталин -- мерзавец, а не великий
реформатор?
-- Для духовного подъема и национального возрождения
России Сталин сделал больше всех русских правителей вместе
взятых. Как христианин и человек здравомыслящий я приветствую
реформы Сталина. Как экономист и геополитик я так же
приветствую их. Но как русский интеллигент, я не могу не
осудить эти реформы. И заметьте -- реформы! Но не Сталина.
Вспомните Бердяева: русский коммунизм с одной стороны --
явление мировое и интернациональное, с другой -- русское и
национальное. Ленин, увы, этого не понимал.
-- Зато он прекрасно понимал контрпартнерство Германии.
-- О чем Сталину приходилось только догадываться. Смутно,
но догадываться.
-- И все-таки я Сталина ненавижу, -- Штаубе выпил свой
коньяк, -- его непоследовательность, мягкотелость, нежелание
проявить характер в решении важнейших вопросов, его ставка на
союз интеллигенции и крестьянства в противовес пролетариату...
говнюк, ебаный говнюк! Самое гадкое, когда гениальный человек
не способен распорядиться своим талантом. Обезглавить Красную
Армию в начале тридцатых было бы величайшим благом, но делать
это в 37-ом или в 40-ом -- величайшее преступление! Ликвидация
зажиточного крестьянства, ограбление крестьянских хозяйств,
насаждение колхозной барщины -- все это гениально, здорово,
но...
-- Но проводить это в конце 20-х -- абсурдно! --
усмехнулся Ребров.
-- Конечно! Подожди лет десять, дай сиволапым зажиреть,
дай им набить закрома...
-- А потом уже -- грабь! Если б он начал это хотя бы в
36-ом, эффект от раскрестьянивания был бы в пять, в десять раз
больше. Русское крестьянство начало обретать экономическую
независимость, пожалуй, только в 910 году, потом -- война,
революция, идиотская продразверстка Ленина-Троцкого, затем
короткая пауза -- и коллективизация...
-- А национальный вопрос?! Задумано, как всегда у Сталина
гениально, проведено в жизнь -- самотеком! А вы ругаете
Бисмарка!
-- Не Бисмарка, а прусских филистеров, выхолостивших и
извративших его идеи. Молотов и Бухарин такие же филистеры,
заслуживающие всеобщего презрения. Сталину серьезно мог помочь
не Каганович, а Зиновьев. Сложись его судьба по-иному, мы бы
жили в другом государстве. Путь Зиновьева в лабиринтах участи
так же трагичен, как путь Гиммлера: светлый луч, тонущий в
жестких бюрократических структурах.
-- Поразительно! -- Штаубе чистил яблоко перочинным ножом.
-- Никто из этих индюков не позволил себе протянуть руку
направо, коснуться надежного плеча, посоветоваться! Что это,
ебена мать? Эгоизм или страх?
-- Обтростон, -- ответил Ребров после непродолжительного
раздумья.
Поезд стал тормозить, за окном замелькали огни города.
-- Свердловск, -- Штаубе посмотрел в окно.
-- Вы и здесь были?
-- Ни разу! -- засмеялся Штаубе, -- 66 лет потребовалось,
чтобы доехать! Вот вам и Россия! Давайте выпьем за это!
-- За дорогу, длиной в 66 лет?
-- За нее! -- Штаубе достал из рюкзака бутылку водки, стал
открывать. -- Мне всегда нравились эти сумасшедшие российские
расстояния. Они как-то... возбуждают, правда?
-- Меня наоборот -- угнетают. Кстати, Генрих Иваныч, вы
смотрели по полосе?
-- А как же! Еще утром, когда вы умываться пошли. Конус в
допуске.
-- Сколько?
-- 4, 7. Корень не виден.
Ребров удовлетворительно кивнул, пододвинул стакан:
-- Что ж, в таком случае и выпить не грех,
В 9.12 стуком в дверь разбудила проводница. Ребров открыл,
она вошла, поставила на стол чайник и стаканы:
-- С добрым утречком! Что ж вы Омск проспали? Там на
перроне такая торговля шла, рехнуться можно! Шапки волчьи по
сто рублей, платки пуховые всего за четвертной, валенки
белые... как с ума посходили! Вот что снимать надо!
-- Ничего, в другой раз... -- хрипло пробормотал Штаубе,
поднимая с пола протез.
-- А это что за река? -- Сережа посмотрел с верхней полки.
-- Иртыш.
-- А почему она не замерзла?
-- Течет быстро, поэтому и не замерла. Я через полчасика
вам еще чаю принесу.
Она вышла, громко хлопнув дверью.
-- Как здесь топят жарко! -- Ольга откинула одеяло,
потянулась.
-- Пар костей не ломит, Оленька, -- сидя на диване, Штаубе
налил в стакан чаю, отхлебнул. -- Ах, славно.
Ребров оделся, достал свой "дипломат", открыл, понюхал
пакет с частью груди Леонтьева.
-- Что, протухла? -- спросил Штаубе.
-- Нет. Все в порядке, -- Ребров убрал "дипломат", взял
полотенце, тюбик с пастой, зубную щетку. -- После завтрака
бросим на малой разметке. Сережа -- разводящий.
Обедали в полупустом вагоне-ресторане. В ожидании десерта
Ольга раскладывала на столе пасьянс "Могила Наполеона", Ребров
курил, глядя в окно, Сережа вертел кубик Рубика, Штаубе читал
вслух из "Князя Серебряного":
"Множество слуг, в бархатных кафтанах фиялкового цвета, с
золотым шитьем, стали перед государем, поклонились ему в пояс и
по два в ряд отправились за кушаньем. Вскоре они возвратились,
неся сотни две жареных лебедей на золотых блюдах. Когда съели
лебедей, слуги вышли попарно из палаты и возвратились с тремя
сотнями жареных павлинов, которых распущенные хвосты качались
над каждым блюдом, в виде опахала. За павлином следовали
кулебяки, курники, пироги с мясом и с сыром, блины всех
возможных родов, кривые пирожки и оладьи. Обед продолжался. На
столы поставили сперва разные студени; потом журавлей с пряным
зельем, рассольных петухов с инбирем, бескостных уток и куриц с
огурцами. Потом принесли разные похлебки и трех родов уху:
курячью черную и курячью шафранную. За ухой подали рябчиков со
сливами, гусей со пшеном и тетерок с шафраном. Отличились в
этот день царские повара. Никогда так не удавались им лимонные
кальи, вечерние почки и караси с бараниной. Хороши и вкусны
были также зайцы в лапше, и гости, как уже ни нагрузились, но
не пропустили ни перепелов с чесночною подливкой, ни жаворонков
с луком и шафраном". Вот так, Ольга Владимировна. А вы говорите
-- неплохая кухня.
-- Не сложилось, -- Ольга стала собирать карты.
Официантка принесла кофе и засохшие пирожные. Ребров сразу
расплатился, дав рубль на чай.
-- Об это зубы сломаешь, -- Ольга откусила от пирожного и
выплюнула.
-- Раздадите нищим на полустанках, -- зевнул Штаубе.
Поезд стал тормозить.
-- Это Новосибирск, -- Ребров взглянул на часы. -- Надо бы
выйти воздуха глотнуть.
-- Я -- спать, -- Штаубе встал, опираясь на палку.
Вернулись в купе, Штаубе лег с книжкой, Ольга, Ребров и
Сережа оделись и вышли на перрон.
-- Холодно как! -- Сережа прижался к Ольге.
Проводница стояла рядом, лузгая семечки:
-- Разве ж это холодно? Всего 28 градусов. Холодно, когда
под сорок.
К ней подошел мужик в драном полушубке:
-- Хозяюшка, продай водки.
-- Мы водкою не торгуем, -- сплюнула она шелуху.
-- Тридцатник дам.
Она отвернулась. Мужик отошел, скрипя валенками. К
проводнице подошел дед в ватнике, развязал холщовый мешок:
-- Ну-к, милая, глянь-ка!
В мешке лежала свиная голова.
-- Сьтюдню наваришь -- до масленицы не съядишь! --
улыбался дед.
-- Когда резали? -- проводница потрогала голову.
-- Завчера. Бери с мешком на здоровье.
Проводница подумала, вынула из кармана бутылку водки и
дала старику.
-- Ну и вот! -- он спрятал ее за пазуху и отошел.
-- Стоянка -- пятнадцать минут! -- проводница подмигнула
Сереже, подхватила мешок и полезла в вагон.
