-- Все, кто приходит впервые, удивляются, откуда у меня мастерская.
Нашелся добрый человек с большими возможностями, устроил меня работать в
МИД. Показываю удостоверение для полной ясности. Вот. Во-первых, делать
портреты дипломатов, посольских жен и детей. Во-вторых, скучающих
посольских жен и детей обучаю художественной фотографии. Щелкать затвором
умеет каждый, делать художественные снимки уже труднее. Иметь свое лицо
здесь, как и во всяком искусстве, дано единицам. Так что вот, тружусь на
благо великого коммунистического Отечества, Родина приказала. Как говорил
Пушкин: "Поцелуй ручку и плюнь". Окружен иностранцами. Через сорок минут
приедут журналисты из "Фигаро". Муж с женой. Познакомлю. Сволочи, гады,
капиталистическая интеллигенция. Она русская по происхождению.
Белоэмигрантская сволочь. Золотая женщина. Умница. Любит Россию. Пушкина
шпарит наизусть. Фашистка...
У меня закружилась голова. Некая волна подхватила меня с первых же
слов Кирилла Буренина, вернее, с первого каскада слов, и вот я отметил про
себя, что это, пожалуй, волна восторга. Еще не зная, о чем у нас пойдут
дальнейшие разговоры и как сложатся отношения, я понял, что слова здесь
могут не значить ничего и могут означать все. Что из эмоционального
соединения двух, например, понятий: "белоэмигрантская сволочь" и "золотая
женщина" я могу по своему желанию выбрать любое. Но само соединение этих
понятий было столь непривычно для меня в нашей советской действительности,
начиная со школы и кончая писательскими собраниями, что тут-то я и услышал
в себе зарождение восторга, первый его толчок, первое пробуждение к жизни.
Между тем мы вошли в наиболее просторную комнату, где были частью
развешаны, а большей частью составлены штабелями обрамленные и застекленные
работы Буренина. Говорили про смелость, и я думал, что смелость художника
выражается прежде всего в изображении натуры. Кажется, был разговор о
прошлой выставке, о любовной паре, когда он уже спит, а она разглядывает
его с жалостью и состраданием на прекрасном лице. Но этой работы теперь я
не увидел. Из обнаженной натуры был только этюд "Яблоко". Юный девичий торс
(без головы и без ног), а рука протягивает полновесный и сладкий плод. Я не
знаю, как художник сумел живому и горячему телу придать фактуру древнего
мрамора, но да, это было так. Живое тело воспринималось как мрамор
скульптуры, изваянной гениальной рукой.
В следующую минуту я должен был забыть о прекрасном торсе. Фотография
(картина?) изображала на отдельном холме пятиглавую церковь с покосившимися
крестами и полоску зари за ней, и черные хлопья птиц вокруг глав и крестов,
а через долину, через весь кадр бредет к мертвой церковке старик с палкой.
Потом был городской двор и стол, и четверо играющих в домино. Ухмылки
и тупая озабоченность на лицах (на харях -- хотел сказать художник и
сумел-таки сказать) были страшны, но мальчик со светлым лицом, наблюдая за
взрослой игрой, был еще страшнее. Неужели это и его будущее?
Бараки на окраине города. Может быть, и не совсем бараки, но дома
барачного типа. Киоск по приему пустой посуды и чудовищный лес
телевизионных антенн на домах навевали такую тоску, что ее подметил хозяин,
показывавший свое искусство.
-- Телевизоры... Техника в быт. Век технического прогресса. Передовая
индустриальная держава.
-- Но ведь тоска же, тоска!
-- Ничего не знаю, Владимир Алексеевич. Это ваше субъективное
восприятие. Каждый понимает как хочет. В меру своей интеллигентности или
испорченности. Я снимал великое достижение нашего времени. Искусство -- в
массы. Телевизоры... Пустая посуда...
Я невольно захохотал.
-- Не вижу ничего смешного, Владимир Алексеевич, скорее наоборот.
-- Не сердитесь, это я так.
-- Все понимаю, Владимир Алексеевич. Помните, любите, изучайте...
Тут позвонили, и художник пошел открывать дверь. Журналисты из
"Фигаро" приехали раньше времени. Вошли высокий, молодой, красивый француз
и полненькая, но тоже молодая, если не красивая, то привлекательная
женщина.
-- Знакомьтесь, -- не теряя странным образом своего превосходства над
всеми, суетился Буренин. -- Крупнейший французский журналист, господин
Буаре. Его жена, Надежда Андреевна, урожденная Ртищева. Русский писатель...
Знакомьтесь... Лиса! Лисенок! -- (это к жене, производное от Лизы
Сергеевны) -- Лисенок, быстро на стол... виски, содовую, джин, тоник,
русскую водку, сигареты. Знаменательная встреча русских людей. Она дочь
белоэмигранта, он -- коммунистический босс. Оба русские. Пушкин один,
Достоевский один, Куликово поле одно, Бородино одно (пардон, месье
Буаре!).. Вот, кстати, о ком надо бы написать в "Фигаро", о его книгах, а
не о каком-нибудь Евтушенко. Настоящий русский писатель. Владимир
Алексеевич, быстро книгу с надписью Надежде Андреевне, господину Буаре.
Если нет с собой, могу одолжить, вернешь с автографом. Лисенок, быстро
книгу Владимира Алексеевича!
Как у фокусника, у Кирилла в руках оказалась моя книга (повести и
рассказы), в следующую секунду я, фактически под диктовку Кирилла,
изображал на титульном листе дружественную надпись белоэмигрантке и
представителю буржуазной реакционной газеты.
-- Вот так. Статья в "Фигаро" обеспечена. Затем перевод книги на
французский язык, приглашение от издателя поехать в Париж.
Надежда Андреевна прошлась по комнате, как бы разглядывая
фотографии-картины Кирилла. Кирилл тотчас оказался около нее. Хорошо
знающая свое дело Лиза заняла нас разговором. Но сквозь наш разговор я
своим острым слухом поймал тихий разговор там, около фотографий, вернее,
несколько слов их тихого разговора. Можно было догадаться, что Надежда
Андреевна спрашивала про меня как про нового знакомого. Кирилл отвечал:
-- Еще не проверил. Почти ручаюсь. Настоящий русский. Можно в пределах
разумного. Отвечаю.
В то время в квартиру поступали новые звонки, входили новые люди.
Появились итальянка с итальянцем, советский профессор-химик, еще одна
женщина русского происхождения, но уже американка, жена сотрудника
американского посольства, еще один русский эмигрант, какой-то торговый
босс, представитель английской фирмы. Все это рассаживалось, вставало с
места, ходило около фотографий, снова садилось, брало в руки стаканы с
виски, курило сигареты, в то время как фоном, приглушенно, звучала
современная джазовая музыка и пение на английском языке. Разговор коснулся
абстрактной живописи. В меру и очень сдержанно иностранцы пытались защищать
и оправдывать современное изобразительное искусство. Мелькали имена
Пикассо, Бюффе, Малевича, Кандинского, другие знакомые и незнакомые мне
имена. Ходили из рук в руки иллюстрированные журналы с воспроизведенными в
них образцами современной абстрактной живописи. От этих журналов, наверное,
и зародился весь разговор.
-- Во-первых, гениально то, что не могут сделать другие, что другим
недоступно по мастерству. Хотя бы по мастерству, -- владел разговором
Кирилл Буренин. -- Уланова -- гениальная балерина. Анна Павлова. Если
каждая доярка сможет повторить танец Улановой, значит, либо все доярки --
гениальные балерины, либо Уланова вовсе не гениальна. С этим положением
согласны?
-- Ну... Допустим... -- раздались нерешительные голоса.
-- Тогда я показываю фокус, -- Кирилл схватил иллюстрированный журнал
и раскрыл его наудачу. Открылась абстрактная картина, исполненная черной
краской и получившая будто бы первое место на какой-то там выставке.
Называлась, во всяком случае, выдающимся произведением живописи.
-- Итак, выдающееся произведение. Я беру лист бумаги, беру кисть. Я не
живописец. Раз... Два... Еще минуту, .. -- несколькими ловкими движениями
Кирилл воспроизвел на листе абстракцию из журнала.
-- Пять минут мне потребовалось на то, чтобы воспроизвести якобы
гениальную картину. Каждый из вас может сделать то же самое. Значит, либо
все вы гении, либо...
-- Либо это халтура, -- подсказала Елизавета Сергеевна.
-- Да, либо это халтура и шарлатанство.
-- Копировать легко, задача ведь создать впервые.
-- Хорошо. Воспроизведите мне Сикстинскую мадонну, воспроизведите мне
лучшие вещи Дюрера, Босха, Веласкеса. Хотел бы я посмотреть, как у вас это
получится и сколько времени вы на это потратите. Во всяком случае не пять
минут.
Воспользовавшись замешательством слушателей, Кирилл пошел дальше.
-- Во-вторых... Всегда можно отличить художника-испанца от
художника-финна. Абстрактное искусство не несет в себе никакого
национального духа, оно -- абстрактно. Оно не несет в себе никакой
позитивной философии. Могут возразить, что национальный дух -- это узость
(хотя это величайшая ценность, которая в конце концов спасет мир), но
всегда можно отличить христианское, скажем, искусство (Рафаэль,
Микеланджело, Да Винчи, да что перечислять?)... Все практически великие
европейские художники, а также и соборы, базилики, иконы, мозаики -- все
христианское искусство можно отличить от языческого искусства Эллады, от
буддийского искусства Индии, от искусства социалистического реализма
(например, Кукрыниксы), ибо каждое искусство несет в себе свое содержание,
свою философию, свое мировоззрение. А что несет в себе абстрактное
искусство, разрешите спросить?
Это искусство модно, за него платят бешеные деньги. Но каждый
здравомыслящий человек, подумав, поймет, что мода управляема. Значит,
кому-то выгодно, ищите, кому это выгодно... Так нас учил наш Великий и
Вечно живой, чей труп хранится в Москве на Красной площади... "Во всяком
явлении ищите, кому это выгодно..." Значит, кому-то выгодно, нужно, чтобы
шведы, немцы, русские, японцы, греки забыли про свои национальные духовные
ценности и производили бы наднациональную абстрактную живопись. Кому-то
выгодно, чтобы все, забыв про свои национальные признаки, смешались в одну
бесформенную массу. Во всеобщий бесформенный винегрет. Или вот. Почему мы,
"дети разных народов", как говорит лучший друг Владимира Алексеевича
советский поэт Лев Ошанин, почему мы все должны слушать, на всем земном
шаре, музыку, порожденную негритянскими ритуальными мелодиями и ритмами?
Понятно, почему все в восемнадцатом веке танцевали французские танцы --
котильоны, менуэты. Франция была самой просвещенной страной, самым цветущим
государством, пока ряд революций не сделал ее заурядной, посредственной
страной. Понятно, почему тогда менее просвещенные страны заимствовали
искусство у Франции. Но почему сейчас цивилизованные народы, породившие
Канта, Шопенгауэра, Шекспира, Г°те, Достоевского, Вагнера, Чайковского,
Рахманинова, почему они все перешли на музыку и на танцы африканских
отсталых людоедов -- кто из вас мне это объяснит?
-- Однако и вы теперь сделали фоном нашей беседы музыку, основанную на
тех же ритмах... Джаз.. -- сделала выпад итальянка.
-- Когда приходят гости, стараешься подавать им их любимые блюда.
-- Что же, вы не могли угостить нас чем-нибудь русским, национальным?
-- Я могу, -- вдруг несколько другим тоном, я бы сказал, по-настоящему
серьезным тоном сказал Кирилл. -- Но русская музыка потребует полной тишины
и внимания. Гоготать под нее не будем. Все ли согласны на полчаса тишины?
Возражений не последовало. Кирилл остановил проигрыватель и сменил
пластинку.
Обычно после шумного, грохочущего джаза, после диких, но чем-то
захватывающих, а то и эротических ритмов резкий переход на человеческую
музыку труден, если возможен. Теперь же, то ли устав от шума и споров и
обрадовавшись тишине, то ли поддавшись той серьезности, на которую сумел
нас настроить Кирилл, мы начали буквально впитывать в себя каждый звук. Это
был диск Козловского, на который он отдал все лучшее, что
откристаллизовалось у него за долгую творческую жизнь. Кто слышал эту
пластинку, тот помнит, что все там неторопливо, обстоятельно, с долгими
проигрываниями на гитаре, с поразительной чистотой тона, с ювелирной
отделкой. "Не пробуждай воспоминаний", "Гори, гори, моя звезда", "Я
