русских церквей, русской природы, старинных парков, вообще всего русского.
Березки еще не Россия. Березки растут и в Польше, и в Финляндии, и в
Германии. Русский дух -- вот что важно. А он есть в ваших книгах. То место
во "Владимирских проселках", где простая крестьянка, русская женщина,
рассказывает о варварском разрушении сельской колокольни, когда она
говорит, что теперь небо над селом стало ниже, мы не променяем на сто
романов о газопроводчиках.
Кирилл смотрел на свою жену одобрительно, а мне пояснил:
-- Мой министр пропаганды. Мой Геббельс. Я подивился шутке, которая,
впрочем, прозвучала в устах Кирилла как-то легко и естественно.
-- Так что вот, Владимир Алексеевич, просим прийти к нам в мастерскую,
будем делать портрет. Может быть, выедем на природу. Может быть, поедем во
Владимир к Покрову-на-Нерли, сфотографируем вас на фоне этой церкви. У вас
есть машина?
-- Машина есть.
-- Обменяемся телефонами...
Теперь надо сказать несколько слов, что же я представлял собой -- по
своим взглядам, по своему общественному поведению -- к моменту этой
встречи, перевернувшей, в конечном счете, все мои взгляды и все мое
поведение.
В романе, который я в свое время затеял ("Смех за левым плечом"), я
постепенно и последовательно подошел бы к этому месту биографии своего
лирического героя, и все было бы понятно само собой. Но обстоятельства
торопят меня. По всей вероятности, мне удастся закончить только первую
часть романа, доведя своего героя до семилетнего возраста. Значит,
перекидываясь сразу в конец (Бог с ним, с остальным романом, но эти события
я описать должен), мне придется несколькими фразами восполнить отсутствие
многих и многих глав. Не для того, чтобы обозначить канву событий и всю
эволюцию героя, ради которой и задуман роман, но для того, чтобы дать
понятие о том, каков я был к началу описываемых событий, то есть к моменту
встречи с Кириллом Бурениным. Без этого было бы непонятно, между прочим, и
его настойчивое стремление познакомиться со мной, подсылание молодого поэта
как посредника да и все, что произошло дальше.
Самая короткая характеристика: член ВЛКСМ с 1939 года, член КПСС с
1952 года, член Союза советских писателей с 1954 года, член редколлегии
"Литературной газеты", заместитель председателя Московской писательской
организации, член Комитета по присуждению Ленинских премий.
Примерно к этому же времени относится одно курьезное происшествие. Еще
будучи разъездным очеркистом "Огонька", я написал "Владимирские проселки",
после которых сразу почувствовал себя, что называется, невестой на выданье.
Со всех сторон стали поступать самые заманчивые предложения. Кривицкий,
например, привез меня на дачу к Константину Михайловичу Симонову, и там под
рябиновую домашнюю настойку они целый вечер буквально уламывали меня идти к
ним в "Новый мир" (Симонов -- главный редактор, Кривицкий -- его
заместитель) членом редколлегии, заведовать прозой "Нового мира". Кто хоть
немного знает (1) этих людей, их мертвую хватку, тот поймет, какого труда
мне стоило удержаться от соблазна. Должен сказать, что, отказываясь, я не
руководствовался почти никакими соображениями нашей внутрисоюзписательской
литературной политики, а исключительно тем, что "мне некогда будет писать".
Ведь коэффициент прочитанных и вышедших в журнале вещей -- шесть к одному.
То есть на каждый печатный лист прозы, вышедшей в журнале, заведующий
отделом читает шесть печатных листов текста, то есть приблизительно сто
двадцать листов в месяц (для несведующих -- в одном печатном листе 24
страницы машинописного текста. 120 листов = 2880 страниц). Но надо ведь и
организовать эти вещи, держать постоянную связь с писателями, надо ведь и
сидеть по многу часов на редколлегии, разговаривать с авторами. Когда же
тут писать самому? Я был на взлете. Уже начата "Капля росы", уже писался
роман "Мать-мачеха", уже задумано было десятка три рассказов, не забывал и
стихи. Если и были какие-то иные маленькие соображения в дополнение ко
всему только что изложенному, так это следующие. Интуиция подсказывала мне,
что сами Симонов и Кривицкий скоро из "Нового мира" уйдут. Так зачем же они
меня туда тянут? Я буду "их кадр", а работать останусь с другим главным
редактором, который, возможно, захочет иметь заведующим отделом прозы
своего человека. Значит, меня попросят уйти с занимаемой должности. Не
каждый понимает внутреннюю механику событий. Получится, что я ухожу как не
справившийся с работой. В то же время секретарь Союза писателей Василий
Александрович Смирнов, наиболее ортодоксальный из всех секретарей Союза
писателей, внушал мне: "Мы не хотим, чтобы ты шел к ним в "Новый мир". Тем
самым ты их подопрешь плечом, поддержишь".
Помнится, я не очень-то внимал этим увещеваниям Василия
Александровича, чувствуя (интуитивно же), что скоро и он из секретарей
Союза писателей уйдет. Понимая, что меня затягивает какая-то сложная машина
и что я не могу быть машинистом, но лишь колесом, рычагом. При моем рвении
к письменному столу я стремился занять более спокойное и стороннее от
кипящих в Союзе писателей страстей место. Я вынашивал, например, идею
поступить на Высшие литературные курсы. "А что? -- думал я. -- Буду
получать двести рублей стипендии и ничего не делать. Учиться? Учиться я
умею. Всю жизнь только и делал, что учился. Тем временем за два года я
напишу одну-две книги".
Эта мечта сильно занимала меня, так что когда вдруг позвонил Серегин,
ректор Литературного института, под началом которого находятся и Высшие
литературные курсы, я обрадовался совпадению и помчался к Серегину.
Как бывшего и, в общем-то, недавнего студента Литературного института,
он встретил меня тепло, да и я рад был оказаться в родных стенах. После
необходимого общего разговора: "Как дела? Что пишешь? Читал, читал..." --
последовала деловая часть.
-- Есть предложение, -- сказал Сергей Иванович. -- Не пойдешь ли моим
заместителем, проректором по Высшим литературным курсам? Это так называется
-- мой заместитель, а фактически -- директор Высших литературных курсов.
Оклад -- пятьсот рублей. Подумай, а? Только недолго, послезавтра мне
позвони.
Я сказал, что подумаю (из приличия), но сам про себя сразу решил эту
должность принять. Однако на другой день Серегин позвонил мне сам,
извинился передо мной и сказал, что Юрий Лаптев выпросил уже у секретариата
это место и таким образом вопрос отпал.
Я не огорчился. Однако, побыв кандидатом в директорах Высших
литературных курсов хотя бы один день, идти туда простым слушателем мне уже
не хотелось.
Тут поступило новое приглашение -- членом редколлегии в "Литературную
газету", курировать (так принято говорить) отдел поэзии. Лучшего нельзя
было бы и желать. Во-первых, читать -- немного. Стихи ведь -- не проза.
Во-вторых, стихи -- мое наипервейшее дело, в котором я разбираюсь лучше
других дел. В-третьих, -- "Литературная газета"...
Я был, конечно, неопытен и наивен. Меня, например, как-то вовсе не
интересовало, к кому я иду под начало и чью линию мне придется проводить. А
ведь главным редактором в то время был немного-немало Кочетов. Может быть,
мной руководила подсознательная надежда, что на своем поэтическом участке я
буду проводить свою линию, то есть буду стараться публиковать только
хорошие стихи? Как-то не мог я тогда осознать (надеюсь, моя искренность не
вызывает сомнений, ибо зачем мне сейчас лукавить?), что если мое имя стоит
в числе других имен под газетой, то я тем самым подписываюсь подо всем, что
в газете напечатано. Наивность моя была столь велика, что в день выхода
газеты со статьей "Снимите черные очки", громящей близких мне по симпатиям
людей -- Дудинцева и Яшина, я, случайно столкнувшись с Яшиным в раздевалке
ЦДЛ, тотчас живехонько осведомил его, что я теперь работаю в "Литературной
газете", и попросил у него стихи. Яшин посмотрел на меня с недоумением,
потом с присущей ему прямотой и резкостью отчитал меня:
-- Как не стыдно? Это что, издевательство? Утром облить грязью, а в
обед предлагать сотрудничество в той же газете. Это бессовестно.
Личные отношения у нас были очень хорошие (они сохранились до его
смерти), но тогда он очень сильно разгневался, и я не сразу осознал правоту
его гнева. Как бы то ни было, я стал работать в "Литературной газете"
членом редколлегии. Очень скоро я увидел, что идеологическая служба в нашей
стране хорошо поощряется, но что за эти поощрительные блага нужно, в свою
очередь, платить чистой валютой, то есть совестью.
Однажды меня остановил в коридоре другой член редколлегии и спросил:
-- Ты что это обедаешь в общем буфете?
-- Где же? Не в ресторан же ходить?
-- Как где? Для членов редколлегии есть особый буфет, -- и он показал
мне на узкую дверь без всякой вывески. Много раз я ходил мимо этой двери,
не подозревая, что за ней находится. За ней оказалась небольшая комната,
два стола и милая женщина Антонина Митрофановна. Она накормила меня
превосходным домашним обедом да еще и налила перед обедом стопочку коньяку.
Я поблагодарил и собрался уходить.
-- Что это вы заказами не пользуетесь? Все берут, а вы нет. Скажите
мне, что вам нужно, и я с базы все вам доставлю. Вырезка, язык, икра,
осетрина, крабы -- все, чего не бывает в магазинах.
На другой день меня ждала большая картонная коробка, на которой сверху
карандашом было написано мое имя. На других коробках значились имена других
членов редколлегии.
Детишек летом надо было увозить куда-нибудь на вольный воздух. Я
спросил у Косолапова (заместитель главного редактора), нельзя ли получить
казенную дачу. Косолапов нажал кнопку, позвал хозяйственника, и у нас
оказалась великолепная дача в Шереметьевке (аэродрома там тогда еще не
было).
Если мне нужно было куда-нибудь съездить или приехать откуда-нибудь в
редакцию, я звонил в нашу диспетчерскую и получал в свое распоряжение
машину.
В Союзе писателей я тоже попал "в обойму", то есть в то число, в тот
список привилегированных людей (пока еще не номенклатура, но все-таки),
которых приглашают в ЦК на ответственные совещания с "активом", на банкеты,
на встречи с правительством. Как раз была полоса таких встреч. Никита
Сергеевич Хрущев любил пообщаться с интеллигенцией. На одной из бывших
сталинских дач (а еще раньше -- бывших имений), где-то в районе Пахры, в
прекрасном парке с прудами и с прозрачными ручейками, текущими вдоль
пешеходных дорожек, мы, я помню, гуляли группами, объединившись по степени
знакомства и личных симпатий. Помню, шли по аллее: Серега Воронин, Миша
Алексеев, Сережа Смирнов (Васильевич), Олесь Гончар, Максим Танк, Петрусь
Бровка. На аллее как-то неожиданно выросли перед нами Хрущев с Ворошиловым.
Разминуться было нельзя. Каждый с каждым перездоровались за руку,
представились. Потом уже, разойдясь, мы между собой стали делиться
впечатлениями:
-- Лицо у него доброе, но чем-то озабоченное.
-- Какая-нибудь информация с утра. Может, американский самолет в наше
небо опять залетел. Может, китайцы что-нибудь... Мало ли у него забот.
Встреча была длинная, шумная, с речами, с обильной и вкусной едой. О
ней можно было бы написать отдельные воспоминания (Максим Тодеевич Рыльский
как засел с удочкой около пруда, так и сидел почти все время, а Корнейчук
кричал, произнося тост: "За великого новатора нашего времени!"), но не тут
моя цель.
На другой день (надо, надо за все платить!) главный редактор позвал
меня в кабинет и сказал:
-- Вы были на вчерашней встрече. Напишите о ней три странички, а
точнее -- о хозяине встречи. Никаких высоких фраз и лозунгов, только личные
впечатления. Сразу же на первую полосу.
Так и получается. Встал на стезю верной службы -- служи. Клюешь с руки
-- отрабатывай корм. Да и как откажешься написать о первом секретаре ЦК,
если сам -- член КПСС, и если уже предложено. Конечно, если бы болтаться на
