Владимир Cолоухин.
Последняя ступень
(Исповедь вашего современника)
ОТ АВТОРА
Эта книга написана -- страшно сказать -- в 1976 году, то есть в то
время, которое потом назвали "застойным". Можно сказать и по-другому: это
было мертво-стабильное время, никаких перемен, никаких даже шевелений в
сторону перемен не предвиделось и даже не предчувствовалось.
Конечно, все понимали, что быстро стареющий Брежнев рано или поздно уйдет,
но он был окружен такой сплоченной группой соратников (сообщников), что
даль не проглядывалась даже на две-три фигуры вперед. Ну, уйдет Брежнев, но
ведь рядом с ним Андропов, Черненко, Суслов, Гришин, Громыко, Устинов,
Щелоков... Непробиваемая толща кадров, готовых занять место Генсека и
удерживать существующую стабильность, то есть застой. И потом эти взаимные
аэродромные чмокания-целования с Живковым, Чаушеску, Кадаром, Гереком...
Надеяться было не на что.
А я в начале шестидесятых годов начал прозревать или, точнее сказать,
прозрел. Как и почему это получилось -- об этом и книга. Прозрение процесс
необратимый. В слепых можно ходить хоть сто лет, но, раз увидев, нарочно
уже не ослепнешь. Разве что зажмуриваться, да и то от увиденного не уйдешь.
И вот я стал писать книгу о том, как я прозрел, о том, что я увидел и
понял.
Тут совпало несколько дополнительных обстоятельств, которые тоже сыграли
свою роль.
Анна Ахматова, услышав у Марины Цветаевой в стихах что-то о смерти,
воскликнула: "Ты с ума сошла! В стихах все сбывается!" А я как раз написал
одно стихотворение. Где-то вычитал, что Страдивари потому делал такие
драгоценные скрипки, что брал для этого дерево, в которое ударила молния.
Скорее всего -- легенда. Но, во всяком случае, легенда красивая. И вот
стихотворение у меня заканчивалось:
Вот что дереву нужно, чтоб начало петь,
Редкий жребий,
Чтоб горний огонь снизошел,
Чтобы вдоль по волокнам тугим
До корней прокатилась гроза,
Опалив, закалив,
Словно воина сердце в бою.
.......................................................
Я созрел, я готов, я открыто стою.
О, ударьте в меня, небеса!
Ну, вот небеса и бабахнули. В 1973 году, в возрасте сорока девяти лет --
операция в онкологическом институте им. Герцена (при желании читайте об
этом подробнее в повести "Приговор").
Врачи думают, что больные ничего не слышат, не знают. А шушуканье за спиной
трудно было не слышать: три месяца, от силы -- шесть. Потоки метастазы,
легочная температура, как бы вялая пневмония -- картина известная... Когда
же прошел год и пошел второй, я сказал себе: вот, ты хотел, чтобы небеса
ударили в тебя, они и ударили. Но более того, они дают тебе дополнительный
срок жизни. Зачем? Чтобы ты протирал штаны в ЦДЛ? Нет, тебе дан
дополнительный срок, чтобы ты написал свою главную книгу. К 1976 году книга
была готова.
Рязанская поэтесса Нина Краснова (она же и профессиональная машинистка)
сказала мне однажды: "Все твои повести, это как деревня с ее домами,
деревьями, колодцами, амбарами и прудами, а эта рукопись как церковь,
венчающая деревенский пейзаж". Пусть будет так. Правда, когда я спросил у
Нины Петровны: "А что же в этом случае моя новая повесть "Смех за левым
плечом"? -- Краснова не растерялась: "Это крестик на церковке"...
Книга "Последняя ступень" писалась без оглядки по многим причинам, и первая
из них та, что было бы смешно даже и помышлять об ее опубликовании в то
время. Ну а если написать и спрятать, то какие же могут быть оглядки? Это
некоторые с их квартирными "эпопеями" да с карикатурами на русского
солдатика "линяли за бугор", а я даже в уме не держал. Где родился, там и
пригодился.
Передиктовал рукопись машинистке, размножил до шести-семи экземпляров.
Хранились: два экземпляра в Москве в надежных, домах и семьях, один
экземпляр в Париже, один в Сан-Франциско, один во Франкфурте-на-Майне, но
везде с твердым уговором: без моего ведома из рук не выпускать.
Но время шло. Чувство опасности притуплялось, я стал давить рукопись
почитывать то одному человеку, то другому. В общей сложности "тираж"
прочтения составил, вероятно, около полусотни. Называть всех, кто прочел,
ни к чему, упомяну лишь Леонида Максимовича Леонова, да еще Александра
Львовича Казембека, русского дворянина, эмигранта в Париже, основателя
партии "Младороссов", в программе которой было соединить Советскую власть
(вернее, сталинское единоначалие и государственность) с монархией. Идея
кажется смешной, но не настолько уж. Ведь Сталин уже и был самодержцем, и
если бы не вывели его из строя 28 февраля 1953 года, народ, возможно,
провозгласил бы его даже императором.
Так вот, реакция этих двух людей. Леонов: "Вообще ходит человек по Москве с
водородной бомбой в портфеле и делает вид, что там у него бутылка коньяку".
Александр Львович, после войны возвратившийся из парижской эмиграции в
Москву, оказался одним из первых читателей рукописи. Помню, я сидел в
кресле в его комнате, а он ходил мимо меня своими мелкими шажками, ходил не
целый ли вечер, никак не решаясь на вынесение приговора. Потом остановился
на секунду: "Во-первых, это -- блистательно, во-вторых, по-русски --
доблестно!.." И тотчас вышел из комнаты. Завышенную восторженность оценки
(а она была еще выше, чем изображено здесь) надо отнести за тот счет, что
Казембек всю жизнь прожил с этими идеями, но высказать их (по крайней мере,
в такой форме и в таком объеме) не высказал.
А между тем потекли годы. Издательство "Посев" во Франкфурте-на-Майне
освоить рукопись не смогло ("Нас разнесут!"). Самое большое, что они
сделали, это извлекли оттуда небольшую главку о Ленине и под названием
"Читая Ленина" издали ее отдельной брошюркой.
Сейчас могу сказать, на сердце руку положи, что удерживали от публикации
меня не боязнь, не страх (скорее инерция), однако не на последнем месте был
и этический момент. Может быть, даже на первом месте. Ведь я отчетливо
понимал, что некоторые "персонажи" е книге легко узнаваемы, и "персонажам"
это может вовсе не понравиться. А я им, между тем, обязан столь многим, что
огорчать их никак не хотелось бы.
Даю ли я себе отчет в том, что многие мысли, идеи, положения были
подраздерганы за двадцать лет мною самим в других книгах либо статьях,
частично другими людьми, частично самим временем? В частностях -- да, но в
большом и целом основная концепция остается, мне кажется, злободневной.
Впрочем возможному читателю судить об этом будет легче, нежели автору.
Должен заметить, что где-то в середине срока хранения рукописи, я перечитал
ее и сделал некоторые вставочки, уточнения и дополнения. Это означает, что
я и сам видел, как время идет, и что оно меняет не только обстановку в
стране, но и меня самого.
---------------------------------------------------------------------------
То, что видишь, напиши в книгу... Напиши, что, что ты видел и что есть
и что будет после сего...
Знаю дела твои и труд твой, и терпение твое... испытал тех, которые
называют себя апостолами, а они не таковы, и нашел, что они лжецы...
Знаю твои дела и труд твой, и что ты живешь там, где престол сатаны,
и что содержишь имя Мое, и не отрекся от веры Моей, даже в те дни, в
которые у вас, где живет сатана, умерщвлен верный свидетель Мой...
Знаю твои дела; вот, Я отворил пред тобой дверь, и никто не может
затворить ее...
АПОКАЛИПСИС
Наши дети, наши внуки не будут в состоянии даже представить себе ту
Россию, в которой мы когда-то жили, которую мы не ценили, не
понимали -- всю эту мощь, сложность, богатство, счастье...
И. А. БУНИН. Окаянные дни
Постепенно возникло, а потом укрепилось в моем сознании имя фотографа
-- Кирилла Александровича Буренина. Впрочем, в московском обиходе
употреблялась форма -- Кирилл Буренин, а то и просто Кирюша.
Получилось так, что долгое время все уже знали о нем, о его
оригинальных, высокохудожественных, но будто бы очень спорных работах, о
выставке его работ с участием конной милиции (такой она получила успех), а
я все еще ничего не слышал о восходящей звезде, и само сочетание слов
"Кирилл Буренин" было для меня незнакомо.
Но вот во время обеда в Доме литераторов сотрапезник, один поэт,
помоложе меня десятью годами, то есть в то время еще молодой поэт, как бы
невзначай обронил:
-- С тобой очень хотел бы познакомиться Кирилл Буренин.
Я никак не мог отозваться на эту фразу, потому что никакого Кирилла
Буренина не знал.
-- Известнейший фотограф, -- пояснил поэт. -- Да ты что, с луны, что
ли, свалился?
-- Как видно, с луны.
-- Ну, все равно. Он хотел бы с тобой познакомиться. У него прекрасная
студия, где он снимает. Хочет сделать и твой художественный портрет.
Увековечит. Не пренебрегай. И кроме всего -- интересный человек. Все знает.
Просветляет мозги. Гигант.
Этот первый разговор тем и кончился. Я не возражал, конечно, но, с
другой стороны, мы и не помчались немедленно в студию фотографа-художника,
куда-то на проспект Мира, а спокойно допили и доели все, что было у нас
тогда на столе.
Через неделю - другую в том же Доме литераторов, когда я сидел совсем
в другой компании, молодой поэт подошел ко мне сзади и задышал над ухом:
-- Кирюша здесь. Может, подойдешь к нам на пять минут, к нашему столу?
-- Какой Кирюша?
-- Кирилл Буренин, фотограф. Разве не помнишь, я тебе говорил...
-- А... сейчас подойду.
Они сидели втроем, поэт и молодые мужчина с женщиной. Мужчина, русый
(но нельзя сказать, что блондин) и голубоглазый, был одет в светлый
клетчатый, несколько бросающийся в глаза костюм, а вместо галстука --
шарфик на французский манер. Когда я подсел к ним и мы друг другу
представились, он остановил на мне свой синий и пронзительный взгляд,
словно затеял сеанс гипноза. Либо что-то хотел прочитать в моей душе, либо
что-то привнести в мою душу. Я объяснил этот взгляд тем, что он как-никак
художник и, следовательно, изучает меня как объект будущего портрета.
Женщина, сидящая с ним, Лиза, Елизавета Сергеевна, была тоже синеглазая,
но, однако, темноволосая. Русь белая и Русь темная -- вспомнилось мне
разделение Бунина. Русь белая -- Ольга Ларина, Шаляпин, Есенин. Русь черная
-- Татьяна Ларина, Наташа Ростова, тот же Бунин. Бунин, будто бы, не любил
белой, соломенной Руси, широколицей и добродушной, а любил Русь темную,
сухощавую, нестеровскую, раскольничью, самосожженческую, огнеглазую.
Пушкинский Руслан и боярыня Морозова...
Помнится, в первые минуты Лиза и напомнила мне больше всего эту нашу
средневековую воительницу. Не знаю, насколько был бы похож сам Кирилл на
Руслана, если представить его с русой бородой... Нет, не был бы похож.
Странный какой-то тип лица. Словно есть в нем что-то и не совсем русское.
Немецкое, что ли? Он ведь, как успел рассказать мне поэт, -- ленинградец,
петербуржец, с какими-то древними дворянскими предками (как и Лиза тоже),
чуть ли не потомок Брюллова (по боковым, конечно, троюродным линиям), а
она, Лиза, чуть ли не племянница Рахманинова, впрочем, тоже четвероюродная.
Это все поэт нашептал мне в первый раз, да я не придал значения и все
забыл. Теперь же, когда я получил возможность вглядеться в их лица,
вспомнились поэтовы слова. И действительно, что-то породистое, утонченное
забрезжило сквозь обыкновенные как будто черты, либо такова уж сила
внушения.
-- Очень рад, много слышал. Читал. Нет слов. Единственный русский
писатель... -- зачастил мой новый знакомый.
-- Ну... Так уж... Это ни к чему, право...
-- Единственный русский писатель. Лиза, скажи!
Лиза подхватила без всякой подготовки и всякого перехода:
-- Да, мы считаем, что это так. В то время, когда все пишут о
газопроводчиках и комбайнерах, вы единственный поднимаете голос в защиту
