бы в фашистское рабство, а отца казнили бы за то, что он коммунист.
Сам я, если признаться откровенно, довольно поздно задаю себе вопрос: а что
было бы со мной, кем бы я родился, чем бы занимался, что и кто бы я был,
если бы за семь лет до моего рождения не произошла Великая Октябрьская
революция.
Положим, начальная школа в нашем селе была давным-давно. Говорят, что она
называлась церковно-приходской. Но ведь ни у кого из нас -- ни у меня, ни у
моих сверстников: Васи Кузова, братьев Грубовых, братьев Черновых -- ни у
кого из нас и мысли никогда не было остановиться на четырех классах
начальной школы.
Как-то решилось само собой, что мы стали учиться в семилетке.
Это "само собой" потом часто будет встречаться в нашей жизни, и только
позже мы поймем, что вовсе все тут не само собой, но что за все уже на сто
лет вперед оплачено кровью борцов 17-го года.
Так, например, я после окончания семилетки собрал чемоданишко и уехал "в
город". Так называлось у нас уехать во Владимир, потому что не было
поблизости других городов. Само собой совершилось, что я стал учеником
средней школы номер один, которую во Владимире зовут образцовой. Тогда я ни
минуты не задумывался, почему ее зовут образцовой и почему я "само собой"
начал учиться в такой школе. Теперь я знаю, что образцовой ее звали по
старинке: некогда это была губернская образцовая гимназия.
Вот, значит, и первая разница. Уж наверное в губернскую образцовую
гимназию, где учились дети с Дворянской улицы (ныне улица III
Интернационала), уж наверное не поступить бы туда мужицкому сынишке из
глухого села Алепина. А если бы, чтобы поиграть в либерализм, и приняли для
экзотики одного-двух, то ничего бы это не изменило. Ведь весь наш 8"Б" --
были дети рабочих и крестьян.
Когда же мне захотелось строить моторы для самолетов и когда я был принят в
механический техникум, стал учиться там и получил диплом техника-технолога,
все это я воспринял как должное, и все совершалось так, как будто кто-то
заранее приготовил для меня и сам техникум, и общежитие при нем, и
ежемесячную стипендию, и темно-синюю книжицу диплома, и, наконец, должность
на заводе.
Нам, выпускникам, диким казалось бы, если бы кто-нибудь сказал: ну что ж,
выучились, а теперь ступайте на все четыре стороны, сами ищите себе работу,
сами устраивайтесь в жизни как хотите.
Это другое дело, что нам, восемнадцатилетним паренькам, не пришлось и дня
проработать на новых должностях, потому что подоспела другая работа. Шел
1942 год, и немцы рвались к сердцу Кавказа.
С каждым годом все разительнее разница в судьбах -- меня живущего и того
воображаемого меня, который жил бы на земле, не познавшей Октябрьской
грозы.
Россия без индустриальных пятилеток, без социалистической системы ведения
хозяйства, конечно, не устояла бы под ударами гитлеровской военной машины,
и рабство, унизительное и беспросветное, поглотило бы русский народ. И
каждый сын его и каждая дочь его разделили бы с ним его горькую судьбу.
Значит, начались бы годы подпольных мыслей, подпольных чувств, подпольного
накопления сил, которое, конечно, рано или поздно разметало бы все и вся,
что придавило народ к земле, потому что никакие силы не могут держать
согнутым целый народ безгранично долгое время.
Вместо всего этого после окончания войны я поступил в Литературный институт
имени Максима Горького.
Литературного института, конечно, и в помине не было бы при иных условиях,
а если бы и возникло учебное заведение похожего типа, то, конечно, оно было
бы одним из самых привилегированных и, значит, самых недоступных для нас
заведений.
Кирзовые сапоги и полинявшие от соли гимнастерки, и которых пришло в
институт наше поколение, вряд ли явились бы пропуском в Царскосельский
лицей.
Василий Федоров и Маргарита Агашина, Владимир Тендряков и Лидия Обухова,
Юлия Друнина и Николай Старшинов, Константин Ваншенкин и Григорий Бакланов,
Юрий Бондарев и Евгений Винокуров, Эдуард Асадов и Ольга Кожухова, Юрий
Трифонов и Евгений Елисеев, Игорь Кобзев и Алексей Марков, Анатолий
Левушкин и Григорий Поженян, Семен Сорин и Инна Гофф, Михаил Годенко и
Виктор Гончаров, Виктор Ревунов и Николай Евдокимов, Расул Гамзатов и Наби
Бабаев, Анна Ковусов и Отар Челидзе, Семен Шуртаков и Василий Белов...
Я мог бы называть и называть имена моих сверстников, учившихся в
Литературном институте вместе со мной и теперь плодотворно, каждый в меру
своих сил и таланта работающих в советской литературе.
Вот я и думаю, какова была бы судьба всех нас, если бы за несколько лет до
нашего рождения не произошло Октябрьской революции?
Просто-напросто не было бы нас как таковых, ибо творческие индивидуальности
каждого скорее всего погибли бы, не имея возможности проявиться.
Может быть, от слишком частого употребления мы привыкли к словам "советская
власть открыла дорогу...", "советская власть сделала возможным...",
"советская власть вывела в люди...".
Но ведь в этом-то и заключается правда. Да, открыла дорогу, да, сделала
возможным, да, вывела в люди.
И мы, выведенные в люди, не должны забывать своего неоплатного долга перед
советской властью".
Вот, значит, каким я был к моменту знакомства с Кириллом Бурениным.
И все же, вспоминая теперь прежнее свое состояние, надо сказать, что я
не был столь уж однозначным, как выгляжу в этих статейках и выступлениях.
Иначе и Кирилл едва ли бы нацелился на меня.
Правда, что и в стихах я начал изменять, так сказать, своей чистой
лирике и написал несколько откровенно политических стихотворений, в том
числе и "Партийный билет" и "Это было в двадцатом". Правда, что, работая
разъездным корреспондентом "Огонька", я прославлял трубопрокатчиков,
председателей колхозов и даже целину, не умея заглянуть в глубинную суть
явлений или, как потом скажет Кирилл, не зная "тайны времени", то есть,
значит, будучи слепым человеком. Но и до Кирилла еще я написал
"Владимирские проселки". По ведь пафос "Владимирских проселков", их
"сверхзадача", пусть интуитивно нащупанная, но сверхзадача -- это увидеть
Россию сквозь внешние очертания советской действительности.
С приходом в "Литературную газету" мое положение "невесты на выданье",
оказывается, не кончилось. Дмитрий Алексеевич Поликарпов, руководящий всей
культурой страны со стороны ЦК, благоволил ко мне. Меня ввели в состав
комитета по присуждению Ленинских премий. Семьдесят человек (потом их стало
больше ста), отобранных из всей советской интеллигенции. Уланова, Тарасова,
Завадский, Царев, Гончар, Бровка, Максим Танк, Аджубей, Сатюков (главный
редактор "Правды"), Прокофьев, Максим Рыльский, Корнейчук, Пырьев, Сурков,
Хренников, Пластов, Серов, Ираклий Абашидзе, Мирзо Турсун-заде,
Твардовский, С. С. Смирнов, Грибачев -- все это под председательством
Тихонова. Да и сам я уж был выдвинут на соискание Ленинской премии и прошел
второй тур. А если не получил, то рассудили так: молодой еще, за следующую
книгу получит.
Егорычев, тогдашний первый секретарь МК, полтора часа уговаривал меня
стать председателем Московской писательской организации, а Поликарпов,
после смерти Рюрикова, предложил было взять сектор в ЦК, и я слезно просил
Твардовского поговорить с Пликарповым, чтобы тот не настаивал.
Предстояло выбрать между службой и чистой литературой.
Но если я, с одной стороны, выступал перед микрофоном на Красной
площади и в статейках всячески прославлял советскую власть, а с другой
стороны, в "Проселках" и в "Капле росы" пытался увидеть Россию сквозь маску
советской действительности, то каковы же были мои истинные политические
убеждения?
Приходится сказать, что они были путаными. И то и другое я делал
искренне. Помню, как я симпатизировал Померанцеву, когда его начали бить и
топтать за статью об искренности. Помню, что все мои симпатии были на
стороне Дудинцева и его романа. Помню, что я восхищался "Рычагами" Яшина,
Помню, что буквально задохнулся от восторга, прочитав первую ласточку
Солженицина.
Но в то же время как будто искренне я писал о целине, о первых
космонавтах, о Хрущеве, как помним. Не кривя душой как будто, запятнал себя
навсегда позорным выступлением (вместе с другими), когда под
председательством С. С. Смирнова топтали в ЦДЛ Пастернака за то, что тот не
отказался от Нобелевской премии.
Некоторая ревизия современной мне действительности в душе была. Но,
во-первых, она шла не дальше Сталина и его времени (Ленин -- кристалл,
Ленин -- чистота, Ленин -- совесть, идея, знамя), во-вторых, эта ревизия
ограничивалась собственными мыслями, разговорами с друзьями, внутренней
симпатией к людям, совсем почти не проникая на написанные мной страницы.
Разве что чувствовалась, угадывалась между строк в атмосфере той или иной
вещи наиболее чуткими читательскими сердцами.
Да я и на самом деле и в мыслях даже не заглядывал дальше Ленина.
Дальше шло нечто столь отдаленное, столь исторически прошлое, столь
потонувшее во тьме времен, что о чем же там думать? Вроде как ледниковый
период. Где-то были там царь, Колчак, Деникин, Врангель, а с другой стороны
-- Чапаев, Фрунзе, Буденный. Но ведь были и мамонты на земле, и всякие
динозавры. Что-то произошло такое, что динозавры и мамонты вымерли, колесо
истории сделало поворот. Так и тут, я открыл глаза уже при советской
власти. Вокруг плакаты, лозунги, колхозы, займы, сельсоветы,
уполномоченные, милиция, семилетки, техникумы, портреты вождей, кинофильмы
о том, как красные герои бьют подлецов белых, песни о том же, книги о том
же, все и всюду о том же.
Я и опомниться не успел, как сделался комсомольцем. В техникуме. Все
должны быть комсомольцами. Никому и в голову не приходило, что можно взять
и не быть. Даже трудно себе представить. Стал ходить на комсомольские
собрания, платить членские взносы, выбирали меня даже в какие-то бюро или
комитеты, поручали стенную печать.
Переход из комсомола в партию не совершается столь механически, это
правда. И если бы хоть долю сознательности в это время, можно было бы
избежать. Чистосердечно признаюсь, что этой доли сознательности у меня
тогда не было. И когда позвали в партком и (мои же друзья: Сенечка
Шуртаков, Сашуня Парфенов) предложили подумать: пора... авангард... смешно
ходить беспартийным в наше время... а мы и рекомендации напишем... -- я
сказал, что подумаю.
На самом же деле не думал совсем. Но рекомендации между тем -- вот
они, готовы, и дело уже в райкоме.
И дальше что же? Партия -- дело такое. Можно увильнуть, избежать,
никто тут может и не заметить, никто и думать не будет, какой ты, партийный
или беспартийный. Известен исторический анекдот, родившийся на наших
глазах. Хрущев хотел ввести в ЦК Леонида Сергеевича Соболева и уж почти
ввел, почти проголосовали, как кто-то шепнул в последний момент, что
Соболев беспартийный.
-- Ну и что? -- нашелся Хрущев. -- За беспартийного Соболева я отдам
двадцать партийных Маргарит Алигер. Но в ЦК, конечно, Соболев не попал. Да,
так вот. Можно избежать, и никто не заметит. Но если вступил, хотя бы и
механически, без порыва и умысла, то уж не придешь и не скажешь: дескать,
не хочу больше, увольте, отпустите на волю, вот вам ваш партийный билет.
Нет, не скажешь. Вполне односторонний процесс. Движение только туда, как в
сеть или в вершу.
Впрочем, в этих рассуждениях невольно забегаешь вперед и судишь о тех
годах сегодняшним днем. Даже и об этом не думал тогда. Вступил и вступил.
Нет никаких проблем, ни нравственных, ни практических. Все кругом -- члены
партии.
А подумать бы о том, что, оказывается, не все. Задуматься бы, почему
же не все? Тоже они -- механически, случайно не члены партии, как ты
случайно -- член партии? Или там умысел, хитрость, позиция, принцип
поведения? Представьте себе -- не думал. А ведь писал уже стихи и повести!
И вот, с одной стороны, Кривицкий (умная рыжая лиса) рекомендует меня
Симонову только двумя словами: "Все понимает" (и значит, я действительно
кое-что понимал), а с другой стороны -- книга о целине, книга о
