-- Я всегда называл его Пфак-Пузырь.
-- Пфак! Пузырь! -- воскликнул кадий.-- Какое низменное,
отвратительное имя для столь драгоценного животного, в обмен на
которое ты получаешь целое богатство! Не будет ли разумным дать
ему другое, благородное, звучное имя: если уж не Олтын-Золото,
то хотя бы Кумыш-Серебро?
-- Можно и так,-- согласился Ходжа Насреддин, схвативший
на лету мысль кадия.-- Мне все равно, а ему и подавно.
-- Пиши! -- обратился кадий к писцу.-- Пиши:
упомянутое имущество -- дом, сад и принадлежащий к ним
водоем во стороны Агабека, сына Муртаза, передаются Узакбаю,
сыну Бабаджана, в обмен со стороны последнего на Кумыш-Серебро,
весом... А скажи, Узакбай,-- в упоении гордым торжеством старый
кадий возвысил голос до трубного звука,-- скажи, сколько он
весит, твой ишак?
-- Да пуда четыре весит.
-- Мне нужен точный вес.
-- Пусть будет четыре пуда и семь с половиной фунтов -- за
счет безделья и сожранных лепешек.
-- Пиши! -- вострубил кадий, повелевая писцу.--
Обменивается на серебро, весом в четыре пуда и семь с половиной
фунтов, о чем и составлена мною, кадием Абдурахманом, сыном
Расуля, настоящая запись в полном соответствии с законом и
ханскими повелениями!
Ходжа Насреддин смотрел на кадия с удивлением: это была
работа -- хотя и в пройдошестве -- но подлинного мастера, и
нельзя было ею не восхищаться.
-- Что моей печатью и подписью заверяется! -- трубил
кадий, наполняя голосом и чайхану, и все заполненное людьми
пространство перед чайханой, а сам незаметно для себя все
кренился и кренился влево;
тут, как на грех, Сафар зазевался, не успел поддержать
возвышения плечом -- и кадий на последнем слове медленно,
плавно съехал вниз, на пол, со всеми пятнадцатью одеялами.
Обмен завершился. Озеро теперь принадлежало Ходже
Насреддину, ишак -- Агабеку.
Кадий выдал обоим соответствующие бумаги.
Потрясенные чоракцы, обсуждая на все лады сегодняшние
события, разошлись по домам.
Дорога перед чайханой опустела.
А вскоре опустела и чайхана: старый кадий отбыл из Чорака
в другие места, где ожидали его многомудрых решений различные
тяжбы и сделки.
Перед самым его отъездом Ходжа Насреддин потихоньку
спросил: как скоро почтенный кадий сможет на обратном пути
завернуть еще раз в Чорак?
При этом вопросе левый глаз кадия мгновенно закрылся и ему
на смену открылся правый, означающий состояние "до".
-- Дня через четыре, завершив дела в нескольких селениях,
расположенных неподалеку,-- ответил он и, кряхтя, полез по
спицам колеса на арбу.
Писец пристроился на своем привычном месте, где-то в
промежутке между арбой и лошадиным крупом.
Возница согнул одну ногу в колене, вторую -- вытянул по
оглобле вдоль, искривился в седле и, щелкнув языком, тронул
лошадь.
Скрипя, вихляясь, раскачиваясь, арба двинулась по дороге и
исчезла за тополями.
Наступившую ночь и Ходжа Насреддин и Агабек провели без
сна.
Обуянный нетерпением надеть египетский придворный халат,
Агабек не желал больше ни одного дня задерживаться в Чораке. На
рассвете он уходил.
Его дорожные сумки были готовы с вечера; оставалось лишь
уложить два кувшинчика с волшебной водой.
К полуночи были уложены и кувшинчики, наглухо залитые
сверху смолой.
Заклинания, что Ходжа Насреддин написал на листке плотной
китайской бумаги, Агабек спрятал в потайной пояс, надеваемый
путешественниками под рубаху, прямо на голое тело. В этом же
поясе лежали его деньги и драгоценности, полученные от
Мамеда-Али.
Начался рассвет.
-- Время! -- сказал Агабек.-- Ну, прощай, Узак-бай, жди от
меня богатого подарка из Египта. Я пришлю тебе кальян,
отделанный золотом, и серебряный кувшинчик для вина.
Ходжа Насреддин ответил глубоким поклоном:
-- Благодарю властительного и великолепного визиря земли
египетской. Позволь, о визирь, в последний раз послужить тебе.
Он вошел в дом и через минуту появился обратно, таща за
собой упиравшегося ишака.
Постукивая копытами по каменным влажным ступеням, ишак
спустился в сад и привычным путем направился прямо к цветочным
грядкам, уже наполовину объеденным.
Натянув повод. Ходжа Насреддин удержал его и ловким
движением набросил ему на спину дорожные сумки.
-- Что ты делаешь! -- вскричал Агабек, схватив сумки.--
Отягощать принца! Поистине, ты лишен разума, Узакбай!
-- А как же? --' в недоумении спросил Ходжа Насреддин.
Агабек в ответ окинул его презрительным взглядом и кряхтя
взвалил обе сумки на себя.
-- Что же, ты думаешь так -- до самого Каира? --
осведомился Ходжа Насреддин.
-- В Коканде я куплю вьючную лошадь. Для этих сумок,--
только. А сам пойду пешком, ибо неприлично будет ехать мне,
если принц шествует пешком. Конечно, я бы нанял повозку для
принца, но боюсь, что в пути он будет оскорбляем насмешками
разных невежд, привыкших видеть четвероногих, подобных принцу в
его теперешнем обличье, впряженными в повозки, но не
восседающими в них.
-- Это мудро. О визирь, сколь необъятен твой разум!
Синева раннего рассвета быстро переходила в бледность
утра. Небо начинало слегка розоветь. В саду во всех концах
щебетали, чирикали птицы.
Ишак, Агабек и Ходжа Насреддин вышли на дорогу. Даль в
горах была подернута мглою, подножия хребтов тонули в густом
белесом тумане, но снеговые вершины уже светились легким
прозрачным блеском -- первой улыбкой проснувшегося дня. И туман
в ущельях, в провалах начинал уже зыбиться, клубиться и
восходить. Как легко дышалось!
-- В пути лучше всего иметь арабские динары,-- наставлял
Ходжа Насреддин Агабека.-- Их принимают везде по полной цене,
ибо в арабском золоте нет дешевых примесей, как во многих
прочих монетах. Но будь осторожен с разменом. Менялы часто
бывают жуликами: они могут подсунуть тебе низкопробное золото
фальшивой чеканки. Когда ты завершишь в Коканде все дела, о
блистательный визирь, перед самым отъездом найди лавку менялы
Рахимбая. Это -- недалеко от главного базарного водоема, по
левую сторону большого арыка, что лет уже пятнадцать
облицовывают камнем и никак не могут закончить. Спроси Рахимбая
-- любой кокандец укажет. Его знают все, он честный купец, ему
без опасений можно довериться.
-- Быть может, он купит мои драгоценности?
-- О да, только он! Причем даст цену большую, чем все
другие.
-- Значит, по левую сторону большого арыка, близ главного
водоема?
-- Вот, вот!.. Какую могучую память вложил в твою голову
аллах, о визирь!
-- Ну, прощай, Узакбай!
-- Прощай, блистательный визирь!
-- Жди от меня подарка.
-- Жду, великолепный визирь!
-- Поклонись на прощанье сиятельному принцу. Ты долгое
время был приближен к его царственной особе; поблагодари за
столь великое счастье.
-- Кланяюсь земно и благодарю.
Расстались.
Долго, долго смотрел Ходжа Насреддин вслед уходящим. И вот
-- странности человеческой природы! -- Агабек был ему врагом, и
все-таки он взгрустнул, проводив его; такую власть имеет над
нашим сердцем разлука.
Об ишаке -- нечего и говорить! Когда он, отойдя шагов
пятьдесят, остановился, повернул морду и скорбно, укоризненно
посмотрел на хозяина,-- Ходжа Насреддин не смог сохранить свои
глаза сухими. "О лепешеч-ник! -- мысленно воскликнул он.-- Да
неужели ты думаешь, что старый твой друг по скитаниям способен
отдать тебя какому-то Агабеку, способен расстаться с тобою!
Нет, я не совершу столь низкого предательства, мы будем еще
долгие годы вместе!"
Уходящие скрылись. По их следу скользнул на дорогу робкий
розовый луч -- прохладный, прозрачный, свежий, отраженный
гладью горных высоких снегов.
Ходжа Насреддин вернулся в мазанку на бугре.
Вор ждал его там, согласно их вчерашнему условию.
-- Я готов,-- кратко сказал он.-- Дай мне только немного
денег, чтобы не добывать их в Коканде. Отсчитывая деньги. Ходжа
Насреддин говорил:
-- Следи за Агабеком, следи за каждым его шагом. Раньше
чем через неделю, считая от сегодня, он из Коканда не выйдет,--
я за это время успею.
-- Если будешь торопиться...
-- А наипаче -- следи за моим ишаком. Я не знаю, что со
мной будет, если я потеряю его!
-- Не потеряешь, этого не случится, ибо и мне он дорог --
так я к нему привык! Удивительно, что в нем сокрыто, в этом
длинноухом, упрямом и вечно бурчащем своим животом,-- что в нем
есть, привлекающего сердца?
-- Ну, иди! Да поможет тебе всемогущий аллах!
-- Оставайся! Да поможет аллах и тебе в успешном
завершении задуманного.
Так в это ясное утро Ходжа Насреддин проводил в дальний
путь и одноглазого вора.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
В самом начале нашего повествования упоминался мимоходом
некий замечательный воробей,-- подробное слово о нем было
обещано впереди. Ныне время этому слову пришло; что же, пусть
найдется в нашей книге место и для воробья, хоть и малый мира
сего,-- но кто из живущих может с полным правом и основанием
возвеличиваться перед ним, называя себя избранным и
единственным на земле? Такое высокомерие свойственно некоторым
людям, но вовсе не служит им к чести, свидетельствуя лишь об их
чванливом и тупоумном самодовольстве. А мы со всей
откровенностью скажем, что малый двуногий в перьях часто нашему
сердцу куда милее и ближе, чем иной надутый самодовольством
большой двуногий без перьев; продолжим наше слово о воробье с
братской благожелательностью к нему.
Этот воробей жил в чайхане Сафара, под крышей, в уютном
гнезде, устроенном на скрещении двух бревен. Образ жизни вел он
такой же, как и все другие чоракские воробьи: просыпался до
солнышка, чирикал, вертел головой, чистил перья, забираясь
клювом глубоко под крылья, топорщился и отряхивался, прыгал по
дороге, купаясь в пыли, затем обрызгивался водой из арыка и
отправлялся по своим делам -- либо на мельницу, подбирать
зерна, либо на виноградник, портить ягоды. Была у него
воробьиха и было многочисленное потомство, пополнявшееся дважды
в год -- в начале и в середине лета. Он был неизменно весел,
бодр, оживлен, драчлив; имея собственное хорошее гнездо,
временами поддавался соблазну захватить чужое и залезал в
какое-нибудь дупло, облюбованное скворцами, откуда бывал
изгоняем с великим шумом, выщипыванием перьев и выволакиванием
за крылья. В гнезда ласточек он не забирался, зная, что это
небезопасно: могут замуровать. Так он и жил в чайхане долгое
время, совершая каждый день, как и все прочие земнородные,
множество мелких грехов, но не преступая законов совместного и
равноправного бытия живых на земле, и в этом смысле был вполне
достоин своего воробьиного счастья. О большем, конечно,
говорить не приходится: никаких высот разума или духа за ним не
значилось,-- и в должный срок, достигнув своего предела, он
тихо и незаметно покинул бы землю, угодив либо ястребу в когти,
либо коту на обед и не оставив по себе в мире никакого следа,
подобно тысячам тысяч своих маленьких серых собратьев. Но
всемогущий случай отметил его своим выбором, остановил на нем
свой перст, сказав: "Ты!" -- через это слово он обрел
бессмертие, славную память в последующих веках. Сколько людей
на земле из кожи вон лезут, добиваясь от случая этого слова, и
не получают его, а вот маленький воробей получил! Нить его
жизни -- серенькая тонкая нить -- вплелась в многоцветный ковер
дел и подвигов Ходжи Насреддина и осталась в этом ковре
