Возница прищелкнул языком, лошаденка натужилась, уперлась
задними ногами и налегла,-- арба качнулась, заскрипела,
двинулась. И хотя дорога была та же, и арба та же, но только на
этот раз колеса не выворачивались из колеи на обочину -- шли
ровно и прямо, впервые за много лет. И старый кадий, привыкший
ездить всегда с креном в левую сторону, не мог понять: почему
сегодня так неловко, неудобно сидится ему на арбе?
На берегу озера, у головы отводного арыка. Ходжа Насреддин
простился с чоракцами.
Хранителем озера он поставил Сайда, сказав ему так:
-- Пусть твои посевы будут в самом хвосте полива, чтобы ты
не мог оросить их раньше, чем оросишь все остальные поля. Ты не
обижайся: здесь дело слишком важное, касающееся благополучия
всех, и лишняя заручка не помешает. Вот тебе ключ от замка.
Свято храни эту воду: она для вас -- жизнь.
Сайд снял замок. Вдвоем с Ходжой Насреддином они взялись
за ручки ворот, подняли ставень. Пенясь и бурля, вода хлынула в
отводной арык. Она шла свободным обильным потоком, как в былые
благословенные времена; под ярким полуденным солнцем она
сверкала, искрилась, блестела; подхваченные водою ветви
прибрежного ивняка изогнулись тугими хлыстами, полными
нетерпеливой дрожи, листва ожила, затрепетала и устремилась по
течению, расчесавшись вся в одну сторону.
-- Вы получили воду! -- говорил Ходжа Насреддин
чоракцам.-- Она избавит вас от голода, нужды и вечного
унизительного страха. Это необходимо человеку, чтобы он был
человеком, но этого еще мало. Паук низменного своекорыстия,
затаившийся в каждом из нас,-- вот главный враг нашего взлета и
нашей свободы! Изгнать его, уничтожить -- иначе нельзя быть
людьми, вполне достойными этого наивысшего в мире имени! Пусть
все реже звучит в Чораке жадное своекорыстное слово "я", пусть
заменится оно высоким и благородным словом "мы". Прощайте,
будьте счастливы на своих полях и в своих домах, всегда и
неизменно!
Послышались возгласы благодарности, восхищения; многие
прослезились.
Он взял клетку, достал из нее воробья, сильно подкинул
вверх. Отяжелевший от слишком обильной пищи, воробей чуть не
упал на землю, но вовремя подхватился на крылья и взмыл в
небесный простор.
-- Полетел в чайхану, к воробьихе,-- сказал Ходжа
Насреддин.-- Оставляю вам этот "алмаз" на память о себе.
Освобождением воробья он закончил все дела в Чораке,--
больше ничто его здесь не удерживало.
Еще раз поклонившись чоракцам, пожелав им счастливой
жизни, удачи в делах, он подошел к стоявшим отдельно
Мамеду-Али, Сафару, Сайду и Зульфие:
-- Вы все называли меня Узакбай. Но знайте -- это не мое
имя, оно ненавистно мне. Я принял его поневоле. Когда будете
меня вспоминать -- называйте как-нибудь иначе.
-- Как же тебя называть?
-- Подумайте; может быть, догадаетесь.
Провожать себя он не позволил -- ушел один, берегом арыка,
за быстрой водой.
Время как будто остановилось.
Долго стояли чоракцы в безмолвии, не отрывая глаз от
холма, за которым скрылся их странный, навеки памятный гость.
И вдруг Сайд закричал:
-- Я знаю! Я догадался!
Он, как спросонья, провел по лицу рукой, словно снимая с
глаз паутину:
-- Ходжа Насреддин -- вот его настоящее имя! И сразу всем
стало все понятно и ясно. Конечно, Ходжа Насреддин!.. И каждый
удивился, что не сообразил этого раньше; каждому показалось,
что он догадывался, только не до конца.
Сайд кинулся береговой тропинкой, вслед за
ушедшим:
-- Ходжа Насреддин! Ходжа Насреддин! Ему ответило эхо
слабым призрачным голосом, а
Ходжа Насреддин уже не отозвался.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Благополучно добравшись до Коканда, Агабек рассудил, что
продолжать такой дальний путь в одиночку -- небезопасно, тем
более -- с деньгами в поясе;
разумнее будет присоединиться к попутному каравану.
Пришлось ему задержаться в Коканде; за это время как раз
подоспел и Ходжа Насреддин.
Вор встретил его словами:
-- Еще один день, и ты опоздал бы. Завтра в ночь выходит
караван в Стамбул, и с ним идет Агабек.
-- Значит, назавтра у нас будет много работы,-- сказал
Ходжа Насреддин.-- Как чувствует себя мой ненаглядный ишак?
-- Он вполне здоров, только скучает. Он полон тоски по
тебе.
-- Еще бы, такая разлука! Ничего, завтра мы будем вместе.
Значит, Агабек еще не был у Рахимбая, не предлагал ему
драгоценностей?
-- Нет, не предлагал. Я слежу за каждым его шагом.
-- Сам аллах помогает нам!
Они сидели в маленькой чайхане, захудалой и грязной, с
кошмами вместо ковров, чугунными кумганами вместо медных,
сальными светильниками вместо масляных; приниженно и робко она
выглядывала из переулка на главную базарную площадь -- как
нищенка, случайно попавшая на богатый пир и понимающая, что
здесь ей не место. И в самом деле, здесь было ей не место,
среди пышных больших чайхан, опоясавших площадь огнями,
наполнивших вечерний синий сумрак трубным ревом, визжанием
сопелок и грохотом барабанов для заманивания гостей.
В одной из этих пышных чайхан остановился Агабек; вор
указал, в какой именно.
-- Он -- визирь, ему и к лицу только богатая чайхана,--
отозвался Ходжа Насреддин. Веял мягкий бархатистый ветерок,
город, истомленный дневным оглушающим зноем, блаженно отдыхал,
погружаясь в прохладу и свежесть ночи; было новолуние, месяц
только наметился в небе тончайшей изогнутой линией -- "бровью
ширазской турчанки", как сказал в свое время Хафиз... Ходжа
Насреддин всегда любил такие часы больших многотысячных городов
-- этот короткий спад бурливой жизни, как будто набирающей сил
для нового утреннего прибоя. Он давно постиг тайну жизненной
полноты -- в противоположностях: в трудах, без которых нет
радости отдыха, в опасностях, без которых нет радости победы;
вот почему сумеречное затишье, столь ему нестерпимое в
сонном Ходженте,-- здесь, на огромном кипучем базаре, было для
него пленительно-прекрасным в своей мимолетности.
С такою же полнотой души, с благодарственным восхвалением
жизни встретил он и многошумное, пе-строцветное утро,
вспенившееся толкотней, сутолокой, водоворотом разноплеменных
толп, нарастающим ревом, слившим в себе все мыслимые и
немыслимые земные звуки. Поднялась пыль и замутила небо,
заскрипела на зубах, набилась в ноздри; земля, разогреваясь под
солнцем, как будто втягивала в себя длинные светлые тени,
сгущая их до полной черноты;
изразцы минаретов раскалились, расплавили вокруг себя
воздух: еще полчаса -- и на базаре нечем стало дышать!
Тогда в самой пышной богатой чайхане с подушек восстал
Агабек, закончивший утреннее чаепитие:
-- Чайханщик, получи сколько с меня следует за весь
постой. И выведи моего длинноухого, покрытого шерстью.
Он даже заглазно не позволял себе называть ишака иначе,
как только почтительно косвенными именами, дабы, очутившись в
каирском дворце, не проговориться как-нибудь нечаянно и не
угодить на первых же порах в тайную комнату.
Ходжа Насреддин и вор, с утра ожидавшие вблизи чайханы
выхода Агабека, спрятались за угол.
Будущий египетский визирь, не заметив их, важно
прошествовал мимо, ведя в поводу ишака. Длинноухий, покрытый
шерстью являл собою вид самый унылый: морда была опущена к
земле, уши болтались, хвост бессильно обвис, кисточка на конце
чуть шевелилась.
-- Посмотри на его безутешность,-- сказал вор Ходже
Насреддину.-- Это настоящий преданный друг, многим людям
следовало бы у него поучиться.
Они последовали за Агабеком в толпу, в нестерпимую давку
гудящих крытых рядов; здесь воздуха не было, его вытеснил пар,
поднимавшийся от земли, щедро увлажненной поливальщиками;
тысячи запахов, источаемых кожами, красками, заморскими
пряностями, гниющими отбросами, продавцами и покупателями,
парящимися в своих халатах,-- все это смешивалось и сгущалось
до такой немыслимой плотности, что уже прилипало к рукам и
лицам, наподобие какой-то вязкой жижи... Агабек миновал
красильный, сапожный, седельный ряды и вышел к большому
базарному арыку. Ходжа Насреддин толкнул вора локтем:
-- Ищет лавку менялы Рахимбая.
Толстый меняла Рахимбай в этот день еще не имел торгового
почина и, зевая, скучал в своей лавке. По его лицу,
восстановившему прежнюю округлость, по курчавости расчесанной
бороды, по сонно-сытым глазам видно было, что после сундучной
бури никакие смуты не возмущали больше его душевного мира. Так
оно и было: оскорбленная супруга простила его и снизошла до
него, арабские жеребцы в благополучном здравии стояли на
конюшне, под тройной охраной, ожидая следующих скачек; вельможа
-- хотя и холодно -- отвечал ему на поклоны при встречах; жизнь
менялы вошла в прежнюю ровную колею.
Не предвещало ему никаких особых волнений и сегодняшнее
знойное утро; даже наоборот, он подумывал закрыть к обеду лавку
и предаться дома сладостному отдыху возле супруги. Напрасные
мечтания! -- уже гудели, кружились над его беспечной головой
вихри новых невзгод.
Перед лавкой остановился человек весьма степенной
наружности, с ишаком в поводу:
-- Да пребудет над тобою слово аллаха, купец, мир тебе!
Скажи, не зовут ли тебя Рахимбай?
-- Ты угадал, меня зовут Рахимбай. Какое дело привело
тебя, о путник, к моей лавке?
-- Я слышал о тебе еще по ту сторону гор, как о честном
купце, вот почему и разыскивал именно тебя среди всех
кокандских менял.
Рахимбай, как всякий отъявленный плут, был весьма ревнив
ко мнению людей о себе; обрадованный и польщенный словами
Агабека, он сразу к нему расположился душой; впрочем, в
соответствии с природным своим плутовством, и самое это
расположение ощутил не иначе как в замысле хитро обжулить, но
только на дружеский лад -- неслышно и мягко, с оттенком
доброжелательства.
-- Не первый ты, о путник, приходишь ко мне с подобными
словами,-- сказал Рахимбай, самодовольно кряхтя и поглаживая
круглый, выпятившийся живот.-- Меня, слава аллаху, знают по
всей Фергане и далеко за ее пределами, как честного человека;
надеюсь таковым оставаться и впредь.
-- Добрая слава дороже денег,-- вежливо поклонился Агабек.
Купец не остался в долгу -- ответил таким же поклоном:
-- А еще дороже -- встреча с достойным и разумным
собеседником.
-- Истинная правда! -- воскликнул Агабек.-- Именно такую
встречу послал мне аллах сегодня.
-- Вот слова, порожденные самим благородством,-- отозвался
купец.
-- Они -- лишь зеркало: отразили то, что перед ними,--
подхватил Агабек.
Долго они кланялись друг другу, соперничая во
взаимовосхвалениях, превознося друг друга до небес;
между тем глазки менялы -- истинное зеркало его разума --
превратились в узенькие щелочки, шныряли и бегали, ощупывая
путника, стараясь проникнуть сквозь ткань его пояса внутрь
кошелька.
Наконец перешли к делу. Рахимбай отсчитал Ага-беку горсть
звонкого золота -- монет на пять меньше, чем следовало бы, по
сравнительной стоимости динаров и таньга на кокандском базаре;
при этом он сокрушенно вздыхал и рассказывал о крайнем
вздорожании арабского золота в последнее время, что было,
конечно, чистейшим враньем. Агабек -- сам не промах в подобном
вранье -- проницательно усмехался, но в спор не вступал; что
были ему эти жалкие пять динаров, если впереди ожидала его
дворцовая каирская казна!
-- А теперь, почтеннейший,-- прервал он излияния купца,--
