упоении этим воплям,-- затем подошел к старухе, порылся
толстыми пальцами в поясе и бросил в ее черепок два гроша.
Они звякнули. Голос маленького Насреддина пресекся от
волнения. Это была победа.
Малый Бухарец откинул занавеску, шагнул в палатку.
Насреддин затих, ожидая с замирающим сердцем его обратного
появления.
Малый Бухарец оставался в палатке очень долго. Что он там
делал -- неизвестно; должно быть -- созерцал. Когда вышел -- на
лице у него обозначались растерянность, обида и недоумение,--
словно бы там, в палатке, надевали ему на голову сапог и
пытались накормить мылом. Опять подошел к маленькому
На-среддину, возобновившему свои вопли, опять, расставив руки,
остолбенел,-- только теперь на его лице вместо блаженной улыбки
отражалась какая-то смутная тревога ума. Он догадывался, что
его провели, но каким способом -- понять не мог.
С тем Малый Бухарец и удалился. А возле палатки уже были
трое новых и громко ссорились -- кому первому созерцать зверя.
Эти оказались подогадливее -- последний, выходя из
палатки, заливался безудержным смехом. А так как любому
одураченному свойственно желать, чтобы все другие не оказались
умнее, то эти трое ни словом не обмолвились следующим двоим,
стоявшим у входа.
Созерцание зверя длилось весь день. Его созерцали купцы,
ремесленники, приезжие земледельцы, даже многоученые мужи
ислама в белых чалмах с подвернутыми концами. Его созерцали до
кормления, когда он издавал звуки противные, и после
печеночного кормления, когда он уже никаких звуков не издавал,
а вылизывался и вычесывал из своей шерсти блох.
Палатка закрылась лишь с барабанами. Старуха подсчитала
дневную выручку. Девятнадцать таньга! Первый же день окупил все
расходы с лихвой, завтрашний -- обещал чистую прибыль.
Жизнь старухи волшебно преобразилась. У нее появился даже
свой кров, ибо палатка была ее бесспорной собственностью. В
палатке и осталась она ночевать. Кот, выпущенный из клетки,
ходил с поднятым хвостом по углам, обнюхивая новое жилище.
Маленький Насреддин кричал у палатки еще три дня, затем
сказал старухе, что придется кого-то нанять ему взамен, ибо у
него есть другие дела по дому. Наняли за три таньга в день
одного старика, бывшего муэдзина. Этот кричал хотя и зычно, но
слишком тягуче, на молитвенный лад,-- пришлось купить ему
барабан, рокотом которого он и перемежал свои крики для большей
приманчивости.
Мальчик не забывал старухи: навещал ее каждую неделю.
Встреча всегда бывала радостной для обоих. Старуха уведомляла
мальчика о возрастании своего богатства и неизменно предлагала
ему половину. И неизменно он отказывался,-- брал только одну
таньга на сласти, чтобы не обидеть ее.
Перед уходом мальчик заглядывал в палатку и созерцал. Кот,
уже ежедневно кормимый печенкой, неузнаваемо раздобрел, вконец
обленился и всегда спал на подушке, приобретенной для него.
Мальчик открывал клетку и гладил кота, дивясь шелковистости
шерсти; кот чуть-чуть приоткрывал один глаз, еле заметно
шевелил хвостом и опять погружался в сон.
А к зиме мальчик и старуха расстались: она переселялась в
Наманган к своим каким-то цыганским сородичам. Она уезжала на
крытой арбе,-- вот до чего возросло ее богатство! Как плакала
она, обнимая на прощанье маленького Насреддина! В последний раз
мальчик наполнил взор видом зверя, спящего в клетке на
подушке,-- и арба тронулась...
Впоследствии, попав однажды в Шираз, на родину великого
Саади, Ходжа Насреддин (к этому времени уже -- Ходжа
Насреддин!) услышал вдруг на базаре зычные крики глашатая:
"Зверь, именуемый кот! Зверь, сидящий к клетке!" С волнением в
сердце он поспешил на эти крики и на площади увидел палатку. У
входа сидела молодая цыганка -- веселая, красивая, в серьгах и
бусах: перед ней блестел начищенный медный поднос для денег. А
напротив, с другой стороны входа, дремала старуха, уже
совсем-совсем дряхлая, перешедшая ту грань земного бытия, за
которой для человека сон и явь сливаются неразлучимо... Ходжа
Насреддин бросил на поднос большую серебряную руплю -- нарочно,
чтобы подольше задержаться перед красивой цыганкой, пока она
будет набирать сдачи. Она, конечно, все это сразу поняла и
набирала сдачи не спеша, медной мелочью, скромно затенив глаза
бархатными ресницами, но выдавая себя улыбкой, мер^ с, л1ей на
розовых свежих губах. Ходжа Насред-д"> ^ в палатку и увидел
кота,-- удивительно! -- то' 'того, одряхлевшего, как и старуха.
Ходжа Нй^о,^ ^1 поманил кота,-- он не отозвался, не услышал:
верно, оглох от старости.
Выйдя с другой стороны палатки. Ходжа Насреддин опять
вернулся ко входу. Молодая цыганка подумала -- ради нее, и
откровенно засмеялась, блестя зубами. Но к ее великой досаде,
недоумению и даже негодованию. Ходжа Насреддин предпочел беседу
со старухой. Он склонился к старухе и тихо сказал:
-- Здравствуй, бабушка; вспомни Бухару, вспомни базарного
мальчика по имени Насреддин...
Старуха встрепенулась, на ее лице мелькнул мгновенный
свет, она задохнулась, тихо вскрикнула и вся подалась вперед,
ловя дрожащими руками воздух. Но Ходжа Насреддин уже уходил,
говоря себе: "Пусть это будет для нее летучий отзвук минувшего,
мимолетное, легкое сновидение -- перед тем вечным сном, который
скоро сомкнет ее очи..." Он оглянулся: старуха все еще не
пришла в себя и все ловила, обнимала дрожащими руками воздух, а
молодая -- в безмерном удивлении, в тревоге, кидала быстрые
взгляды то на старуху, то на толпу, в которой исчез странный
посетитель.
Он больше не оглядывался, и базар растворил его в своем
пестром многошумном кипении...
Был с ним в детстве еще один случай на бухарском базаре.
Он бродил по рядам. Нестерпимая жара погнала его к
водоему. Следом пошла какая-то женщина, наглухо закрытая
покрывалом. Он услышал за собою шаги, оглянулся.
-- Подожди! -- странным голосом сказала женщина и,
приблизившись, откинув покрывало, склонилась к нему. Она
положила сухие горячие ладони на его щеки, приблизила скорбное,
исхудалое лицо к его лицу, впилась своими глазами в его глаза,
точно хотела что-то перелить из своей души в его душу или,
наоборот, выпить. Он смутился -- что ей нужно? Ее глаза были
черными, большими, влажными от слез.
-- Иди! -- прошептала она, слегка оттолкнув его.-- Да
сохранит тебя всемогущий аллах везде и всегда. Иди!..
Она опустила покрывало и быстрыми шагами, словно кем-то
преследуемая, ушла в переулок. Он с недоумением смотрел ей
вслед, ничего тогда не поняв. Через час, в пестрой сутолоке
базара, он уже не помнил об этой женщине. И не вспоминал
больше.
Через много лет, будучи уже взрослым, где-то на полпути
между Бейрутом и Басрой, ночуя в караван-сарае, он во сне
увидел эту женщину -- узнал ее лицо, глаза, ее голос: "Да
сохранит тебя всемогущий аллах всегда и везде..."
Он проснулся и, с похолодевшим сердцем, весь дрожа, понял,
что эта женщина была его настоящая мать. Это была не
какая-нибудь произвольная догадка, а точное знание, ясное и
непререкаемое, слетевшее к нему неизвестно откуда. Он подумал,
что никогда не сказал ей ни одного слова; охваченный великой
жалостью и великой любовью к ней, он заплакал, повторяя без
конца слова нежности и любви, которые дети говорят матерям.
Словно распахнулась дверь в его давно минувшее, самое раннее
детство: эти слова сами шли к нему, и он повторял их, целуя
темный ночной воздух, уверенный, что она слышит и всем своим
материнским сердцем -- измученным, но живым -- отвечает ему...
Так он встретился во сне со своей матерью, но имени ее
никогда не узнал и никогда впоследствии не посетил ее могилы;
да и где стал бы он разыскивать ее безымянную могилу, и зачем,
если она так навсегда и осталась для него бесспорно живой!
Закончен рассказ о детстве Ходжи Насреддина. Конечно,
рассказ наш неполон и отрывочен: нескольких крупинок, найденных
нами, не хватило на большее. Но следом идут другие, каждый
найдет новые крупинки, принесет в общую сокровищницу, и в конце
концов из всего собранного возникнет общими усилиями новая
книга о Ходже Насреддине -- книга его детства. Наша доля в ней
будет невелика, зато -- в основании; тот, может быть, еще и не
родившийся мастер, которому суждено написать эту книгу и
поставить на ней чекан, не обойдет молчанием нашего РУД- в этом
наша надежда да и утешение.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Возвращаясь на прямую дорогу нашего повествования о делах
и днях Ходжи Насреддина в Чораке, начнем с ишака.
Он переживал дни сказочного блаженства. Никогда еще жизнь
не улыбалась ему такой жемчужной россыпью безмерного счастья и
волшебных удач. Во-первых, из мазанки на бугре он переселился в
дом Ага-бека, в самую лучшую часть его, с выходом в сад, куда
он мог в любое время спускаться по широким пологим ступеням и
безбоязненно объедать любые цветы и листья; во-вторых, к
услаждению всех его желаний были всегда готовы подносы с
лепешками различных сортов, абрикосами, редиской, ранними
дынями и прочими плодами щедрой чоракской земли. Воду он пил
только облагороженную ароматом розовых лепестков. Вот до какой
степени Ходжа Насреддин сумел убедить Агабека в истинности
ишачьего превращения! Агабек даже подумывал о паре для него, но
встретил на пути своего замысла неразрешимое сомнение, ибо
неизвестно было,-- из чего следует исходить в этом деле: из
внешнего облика превращенного или из внутренней сущности?
В остальном Агабек не терял времени попусту,-- все его
старания, все разговоры и хитрости направлены были к одному:
отвратить державное сердце превращенного от Ходжи Насреддина и
притянуть к себе. С этой целью он проводил возле ишака целые
дни, самолично ему прислуживал, кротко перенося ишачьи
безобразия, которых было достаточно, ибо "приличествующее хлеву
-- безобразно в палатах". Он всеми способами препятствовал
Ходже Насреддину оставаться наедине с ишаком и всячески
сокращал минуты их свиданий. "Сиятельный принц утомлен" или
"Принц занят государственными делами",-- внушительно говорил он
Ходже Насреддину и выпроваживал его в мазанку на бугре.
Ходжа Насреддин покорно уходил, хотя ему смерть хотелось
узнать -- о чем Агабек толкует ишаку целыми днями, когда они
бывают вдвоем? И он услышал. Однажды, придя в неурочный час, он
застал их в саду, поглощенными тайной беседой. Стоя на грядках,
среди благоухающих левкоев и гвоздик, попирая копытами
пленительно чистый цветочный ковер, ишак, сопя, чавкая и бурча
животом, пожирал из рук Агабека дыню, ломоть за ломтем, а в
длинные уши ему лились коварные речи.
-- И после того, о сиятельный принц,-- нашептывал
Агабек,-- он позволил себе неслыханную дерзость:
порицать вашу царственную природу, а в равной степени
природу вашего порфироносного родителя. Он говорил... Нет, мой
язык отказывается повторить гнусности, которые он говорил. Он
сказал: принц сварлив и глуп. Это не я, это он сказал... Принц
вздорен, мелочен, упрям, и нынешнее прискорбное обличье в
полной мере соответствует его внутренней сущности. Не
скрывается ли за этим злонамеренный умысел -- покинуть великого
принца где-нибудь по дороге в Каир или -- что еще хуже! --
продать погонщикам за ничтожную плату, как самого обычного
среди прочих длинноухих, четырехкопытных, и тем самым лишить
египетский трон законного и единственного наследника?.. И еще
он сказал...
Прячась за кустами китайской жимолости. Ходжа Насреддин
