обращающего свинец в золото,-- все они почитались уже и в
тогдашние времена большими глупцами, ничего не соображающими в
делах обыденной жизни, а потому подлежащими неукоснительному
обжуливанию на каждом шагу со стороны здравомыслящих, чей
разум, вместо опасных крыльев, располагает четырьмя десятками
юрких маленьких ножек, очень удобных для прибыльного и вполне
безопасного шныряния по земле.
-- Ты прав,-- сказал Агабек с глубокомысленным и важным
видом: он уже считал Ходжу Насреддина своей законной добычей,
уже начал суетиться вокруг него, выпуская из себя клейкую
паутину.-- Должность визиря, скажу от чистого сердца, не под
силу тебе.
-- Я и сам это знаю. И я решил сделать так:
вернуть султану его первенца, отказаться от всех
должностей и почестей и попросить в награду какой-нибудь
уединенный домишко и пожизненное жалованье, достаточное для
прокормления.
Видя алчную лихорадку, обуявшую Агабека, Ходжа Насреддин
отбросил всякую осторожность и шел к своей цели напрямик, сам
подставляя крылья и лапки под паутину.
-- Я исследовал еще далеко не все тайны природы,-- говорил
он.-- Вот почему я нуждаюсь в уединенных размышлениях. Я изучил
превращение людей в мелких животных, как то: муравьев, пчел,
блох, букашек и мух; изучил область крупных животных, чему ты
был сегодня очевидец,-- но превращение людей в лягушек, рыб и
водяных жуков еще не исследовано мною.
-- Значит, можно превратить человека и в муху, и в пчелу,
и в муравья?
-- Ничего нет проще! Да вот, не хочешь ли испытать?
-- Зачем, зачем, не надо!
-- Ты не почувствуешь никакой боли. Даже и не заметишь,
как станешь уже блохой. На один только день, а завтра я верну
тебе человеческий облик.-- Ходже Насреддину хотелось спать, и
он старался поскорее выпроводить гостя.-- Сейчас я принесу
волшебный состав.
-- Когда-нибудь в другой раз,-- поспешно сказал Агабек,
поднимаясь: у него не было никакой охоты превращаться в блоху,
да еще сейчас, когда впереди так пленительно рисовался в тумане
египетский далекий дворец.-- Мы оба устали, прощай на сегодня.
Ходжа Насреддин проводил его до арыка. Уже рассветало,
восток разгорался.
-- Опять они вьются вокруг тебя, эти стеклистые червячки.
Агабек беспокойно заворочал головой на короткой шее.
Бессонная ночь сказывалась: червячки плавали вокруг в изобилии.
Вовсе не следовало брать этих провожатых с собою в дальний
путь, тем более что в Египте, как он заранее предполагал,
должны с неизбежностью появиться новые.
-- Сегодня же зайду к мулле и закажу ему заупокойные
службы на год вперед.
-- Пусть на эти деньги он обновит мечеть.
-- Я скажу ему.
Так избавились чоракцы от расходов на обновление мечети.
Но это было наименьшее из благодеяний, оказанных им Ходжой
Насреддином,-- впереди были другие дела, истинно великие!
Говорить о них преждевременно; проницательные пусть угадывают,
остальные -- пусть ждут... Простившись с Агабе-ком. Ходжа
Насреддин долго смотрел ему вслед, весело подняв широкие черные
брови, затем -- вернулся в хибарку. Веки его слипались, халат и
сапоги он сбрасывал уже в полусне. Дверь за ним осталась
полуоткрытой; он подумал, что надо бы закрыть ее, но уже не
нашел в себе силы для этого.
Он сомкнул глаза и, будучи на самом рубеже сна, успел еще
услышать залетавший в хибарку призыв муэдзина -- утреннюю
благодарственную молитву за новый день и новый свет,
ниспосланные миру. Голос муэдзина, медный и чистый, плыл по
ветру, как на широких крыльях, рядом с облаком, навстречу
солнцу, что медленно и торжественно поднималось из-за гор во
всем своем вечном и немеркнущем величии! "Милостям твоим нет
предела, и могуществу твоему нет границ!.." -- пел-муэдзин, и
все в мире молилось -- люди, звери, птицы, даже бессловесные
деревья, трепеща и лепеча под ветром, спеша обогреть в лучах
каждый свой листик.
По всему миру, от края до края, начинался день;
шумели ветры -- южный, северный, восточный и западный,
блистали снеговыми вершинами горы, синим прозрачным пламенем
светились моря, струились воды горные и долинные, наливались
злаки на полях, тяжелели плоды в садах, и виноград сквозил и
золотился, накапливая в себе солнечный сладкий настой.
А Ходжа Насреддин спал, позабыв сотворить утреннюю
молитву, как это бывало с ним часто. Но, видимо, такой грех
легко прощался ему, ибо его видения во сне были светлыми,
воздушно-радужными -- от солнечного луча, что падал сквозь
приоткрытую дверь на его лицо, просвечивал опущенные веки и
забирался к нему прямо в душу, в ту самую часть ее, которая, по
изысканиям мудрейшего Аль-Кадыра, ведает нашими предчувствиями
и нашими сновидениями.
* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
Мир создан для хороших людей, плохие же все исчезнут!..
Зейнаддин ибн Абдусаид
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Есть в Аравии реки, которых только среднее течение открыто
человеческому взору, а начало и конец прячутся в подземных
глубинах. Жизнь Ходжи На-среддина можно уподобить такой реке:
все, что мы о нем знали, относилось к его среднему возрасту, от
двадцати до пятидесяти лет; детские же годы, равно как и
старость, пребывали в сокрытии.
Восемь гробниц в разных частях света носят его славное
имя; где среди них единственная? Да может быть, ее и нет среди
этих восьми; может быть, ему достойной гробницей послужило море
или горное туманное ущелье, а надгробным плачем над ним был
дикий вой морского урагана или необъятный, медлительно-тяжкий
гул снежной лавины...
Что касается истоков его бытия -- то знают, что родился и
вырос он в Бухаре, но как он жил в детстве, какие могучие
кузнецы давали закал его сердцу, какие мастера оттачивали его
разум, кто из мудрецов открыл ему природу его неукротимого
духа,-- все это оставалось до сих пор неизвестным.
Но сказано в книгах: "Сокрытое сегодня -- открывается
завтра"; скитаясь по местам, где оставил Ходжа Насреддин свой
след, мы убедились в истине этих слов. Среди собранных нами
преданий о нем есть несколько крупинок от самого истока его
дней. Этого мало для целой отдельной книги о его детстве, но
вполне достаточно, и даже с избытком, чтобы лишить нас права на
умолчание. Пусть же рассказ о его детских годах найдет себе
место здесь и откроет собою третью часть нашей книги.
Некоторые могут упрекнуть нас в том, что мы свернули в
сторону с прямой дороги нашего повествования,-- ответим словами
поэта: "Невелик разум человека, который умеет ходить только
прямо и не подбирает золота, если оно лежит немного в стороне".
Другие скажут, что мы неискусно вплели в книгу этот рассказ,
что следовало бы найти ему иное место, более подходящее,-- мы
спорить не будем, опираясь на пословицу: "Таньга не
превращается в динар, если переложить ее из правого кармана в
левый".
Теперь перейдем к рассказу о его детстве.
В самом начале мы должны опровергнуть утвердившееся
мнение, будто бы Ходжа Насреддин родился и вырос в семье
бедного бухарского седельника Шир-Мамеда. Здесь две ошибки:
во-первых, Шир-Мамед был не седельником, а гончаром; во-вторых,
в его доме Ходжа Насреддин не родился, а только вырос. Дело в
том, что Шир-Мамед, которого до сих пор считали родным отцом
Ходжи Насреддина, был на самом деле его приемным отцом.
Это обстоятельство мы и положим в основание нашего
рассказа.
Гончар Шир-Мамед был довольно искусным мастером, особенно
в изготовлении больших, в рост человека, горшков, так
называемых "тануров", предназначенных для хранения воды. Честь
и достоинство мастера в том, чтобы его тануры сохраняли воду
всегда холодной и свежей,-- тем холоднее, чем жарче день.
Шир-Мамед постиг тайну смешивания в должных долях глины, песка,
размолотой каменной пыли и золы от саксауловых дров, тайну
обжига и последующего постепенного охлаждения: его тануры
выходили из печи звонкими, пористыми, и в знойный день исправно
потели, обтягиваясь как бы серебристо-сизым водяным шелком.
Горшки приносили Шир-Мамеду хороший доход,-- он жил, не терпя
нужды, сумел даже к старости обзавестись кое-каким хозяйством:
домом, садом, виноградником, двумя сундуками, полными добра. И
все же он считал себя несчастным, жестоко обделенным жизнью: в
его доме не было детей.
Молитвы, многолетние жертвования в мечеть, знахари,
заговоры -- все было испробовано Шир-Маме-дом. Тщетно,-- его
жена не беременела. Так они оба перешли в старость. В доме
всегда царил безупречный порядок и благочинная тишина: посуда
стояла в нишах, не обновляемая годами, ибо ни одной чашки не
разбивалось, шелковые одеяла выглядели купленными вчера. Но
подобное благочиние по сердцу только черствым себялюбцам, а
Шир-Мамед таким не был; о как возликовал бы он, если бы однажды
вся эта посуда оказалась перебитой начисто, до последней чашки,
неосторожно брошенным мячом, а шелковые одеяла -- прожженными
насквозь горящим углем, добытым из очага с целью всестороннего
исследования его свойства!
Раньше они с женой говорили о детях и сокрушались
совместно; под старость, когда надежда исчезла для них,--
перестали говорить, ибо чувствовали себя виновными друг перед
другом, и сокрушались каждый отдельно, в молчании.
Как-то, в конце апреля, когда уже опали в маленьком садике
все лепестки с персиков, абрикосов и яблонь и только
приземистая коренастая айва еще удерживала на ветках свою
грубоватую розовую красоту,-- под вечер, восстав от
послеобеденного сна, Шир-Мамед нечаянно нарушил молчаливый
уговор: не заводить речи о детях.
-- Знаешь, что мне приснилось"^ -- сказал он.-- Будто бы у
нас родился сын -- такой здоровый, крикливый мальчишка!
Старуха вся съежилась, пригнулась, посмотрела умоляющими
глазами, словно говоря: "Прости меня!" Он вздохнул и
отвернулся: прощения, может быть, следовало просить ему.
Весь вечер прошел в задумчивом молчании.
Старуха занялась приготовлениями к ужину, а Шир-Мамед --
осмотром шести новых горшков, стоявших в ряд вдоль забора и
предназначенных на завтра к продаже. Это были тануры больше
обычных размерами. "Пожалуй, они по три на арбу не уместятся, а
только по два",-- соображал Шир-Мамед, прикидывая, во что ему
обойдется перевозка горшков на базар.
Потом они поужинали и легли спать.
Проснувшись ночью, Шир-Мамед увидел старуху на коленях
перед открытым окном. Сильный лунный поток освещал ее всю, до
последней морщинки на лице. Она молилась. Шир-Мамед прислушался
к ее молитве. Она просила бога о ребенке,-- безумная, в
шестьдесят лет!.. И шепот ее был безумным, она уже не помнила
себя и обращалась к богу с упреками. Вся многолетняя скорбь,
неутоленная жажда материнвования,-- ответим словами поэта:
"Невелик разум человека, который умеет ходить только прямо и не
подбирает золота, если оно лежит немного в стороне". Другие
скажут, что мы неискусно вплели в книгу этот рассказ, что
следовало бы найти ему иное место, более подходящее,-- мы
спорить не будем, опираясь на пословицу: "Таньга не
превращается в динар, если переложить ее из правого кармана в
левый".
Теперь перейдем к рассказу о его детстве.
В самом начале мы должны опровергнуть утвердившееся
мнение, будто бы Ходжа Насреддин родился и вырос в семье
бедного бухарского седельника Шир-Мамеда. Здесь две ошибки:
во-первых, Шир-Мамед был не седельником, а гончаром; во-вторых,
в его доме Ходжа Насреддин не родился, а только вырос. Дело в
