мутный, кипучий поток.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ, ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ
Осталось -- немного: о том, как вернулась Гюльд-жан и как
встретились они с Ходжой Насреддином.
Он опередил ее на один только день. Вернувшись уже в
сумерках домой, он сразу лег спать, будучи весьма утомленным с
дороги. Постель он себе устроил на крыше; утром, разбуженный
солнцем, глянул вниз и закричал неистовым голосом:
-- Что ты делаешь, презренный лепешечник! Или ты решил
стать еще инжирником?
Вопль этот направлен был к ишаку. По забывчивости Ходжа
Насреддин оставил на ночь открытой калитку в сад; ишак забрался
туда и произвел великое опустошение в кустах инжира, объев не
только плоды, но и листья.
Воспоследовало изгнание с помощью палки; потом Ходже
Насреддину пришлось долго возиться, приводя инжир в порядок,
чтобы следы опустошения хоть на первый взгляд не так бросались
в глаза.
А впереди была еще куча дел: отнести кумган в починку,
отдать долг мяснику, окопать виноградные лозы. Еще что-то... А
главное, самое главное -- починить забор!
К этому делу и приступил он безотлагательно: выкопал яму,
замесил глину пополам с нарезанной соломой.
А больше ничего не успел сделать: из-за поворота дороги
показалась арба, и его слух был сразу поражен семью звонкими
голосами, над которыми властвовал восьмой, могучий,
принадлежащий Гюльджан:
-- Здравствуй, мой дорогой супруг! Как ты здесь жил без
меня?
-- Да ничего себе,-- говорил Ходжа Насреддин, снимая с
арбы и поочередно целуя потомство.-- Скучал, ожидал со дня на
день вашего возвращения.
Гюльджан, опершись на его плечо, сошла с арбы, огляделась
-- и увидела брешь в заборе.
-- А что же забор?
Смутившийся Ходжа Насреддин потупил глаза: от всех девяти
кокандских ворот, тянулись вереницы арб, караваны и всадники,
спеша к началу торговли,-- новый день готовился повторить то
же, что и вчера:
кощунственное служение богу наживы, обманов и хитростей.
А за городом, в садах, еще тенистых и влажных, была тишина
-- такая светлая, чуть подернутая голубовато-солнечной дымкой,
словно бы родившаяся от небесной, туманной голубизны. И здесь
Коканд сказал Ходже Насреддину свое прощальное слово,-- за
низеньким ветхим забором, в маленьком саду звенели, заливались
тонкие детские голоса:
Открывает южный ветер Вишен белые цветы, День встает,
лучист и светел, Солнце греет с высоты.
И под ясный свист синицы, Под весенний гром и звон
Просыпается в гробнице Добрый старый Турахон...
Ходжа Насреддин остановил ишака, спешился и почтительно
поклонился в сторону забора. Он кланялся Коканду, что
вознаграждал его за добрые труды этой песенкой.
Миновали последний сад,-- началась низина: рисовые поля,
блестевшие под солнцем белым расплавленным блеском. Отсюда было
уже недалеко до гробницы дедушки Турахона.
Ходжа Насреддин обнял вора:
-- Мы расстаемся. Кланяйся от меня Турахону, проси у него
сил для новой добродетельной жизни.
Затем было длительное прощание с длинноухим. Вор поцеловал
его в нос и в последний раз деревянным гребнем расчесал
кисточку на хвосте.
-- Когда я опять увижу вас обоих? -- спрашивал он.
-- Не знаю, не знаю,-- отвечал Ходжа Насреддин.-- Помни
только: мир открыт тебе во все концы, открыт и мне. Может быть,
и встретимся: в каждой разлуке всегда сокрыта новая встреча.
На том они расстались. С опущенной головою, медленно вор
удалился по боковой тропинке, что вела к усыпальнице Турахона.
Ходжа Насреддин поехал дальше; впереди уже слышался гул и
рокот большой дороги; еще полчаса -- и она приняла его в свой
мутный, кипучий поток.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ, ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ
Осталось -- немного: о том, как вернулась Гюльд-жан и как
встретились они с Ходжой Насреддином.
Он опередил ее на один только день. Вернувшись уже в
сумерках домой, он сразу лег спать, будучи весьма утомленным с
дороги. Постель он себе устроил на крыше; утром, разбуженный
солнцем, глянул вниз и закричал неистовым голосом:
-- Что ты делаешь, презренный лепешечник! Или ты решил
стать еще инжирником?
Вопль этот направлен был к ишаку. По забывчивости Ходжа
Насреддин оставил на ночь открытой калитку в сад; ишак забрался
туда и произвел великое опустошение в кустах инжира, объев не
только плоды, но и листья.
Воспоследовало изгнание с помощью палки; потом Ходже
Насреддину пришлось долго возиться, приводя инжир в порядок,
чтобы следы опустошения хоть на первый взгляд не так бросались
в глаза.
А впереди была еще куча дел: отнести кумган в починку,
отдать долг мяснику, окопать виноградные лозы. Еще что-то... А
главное, самое главное -- починить забор!
К этому делу и приступил он безотлагательно: выкопал яму,
замесил глину пополам с нарезанной соломой.
А больше ничего не успел сделать: из-за поворота дороги
показалась арба, и его слух был сразу поражен семью звонкими
голосами, над которыми властвовал восьмой, могучий,
принадлежащий Гюльджан:
-- Здравствуй, мой дорогой супруг! Как ты здесь жил без
меня?
-- Да ничего себе,-- говорил Ходжа Насреддин, снимая с
арбы и поочередно целуя потомство.-- Скучал, ожидал со дня на
день вашего возвращения.
Гюльджан, опершись на его плечо, сошла с арбы, огляделась
-- и увидела брешь в заборе.
-- А что же забор?
Смутившийся Ходжа Насреддин потупил глаза:
-- Да все как-то, знаешь, некогда было. То одно, то
другое... Вот и не успел...
-- Посмотрите! -- вознегодовала Гюльджан.-- Посмотрите на
этого человека! За три месяца, за целых три месяца, он не смог
сделать даже такого пустячного дела!
Заканчивая нашу вторую книгу о Ходже Насред-дине, мы от
всей души хотели бы удостоверить читателя в счастливом конце
для всех, упомянутых нами, которые достойны такого конца, не
исключая, разумеется, и мудрого старца из братства Молчащих и
Постигающих Дервишей.
Но истина обязывает нас к скорбному признанию:
старец не дождался возвращения Ходжи Насредди-на -- умер,
или, выражаясь его языком, перешел в иное, высшее состояние.
Возможно, сам старец и не считал свой переход прискорбным, и
даже наверное так,-- но мы, далеко еще не достигшие высот его
мудрости, не в силах скрыть грусти, охватывающей нас над его
безымянной могилой.
Ибо он умер, как и подобало истому дервишу, никому не
назвавшись,-- и в этой безымянности его могила неожиданно
обрела высокий всеобъемлющий смысл: здесь покоится Человек.
Именно так и понял эту могилу Ходжа Насреддин, который о
смерти мудрого старца узнал от нищего, позаботившегося
похоронить его.
Этот нищий проводил Ходжу Насреддина к могиле. Дорогой
рассказал:
-- Я был при нем до последней минуты. Он умирал молча,
нерушимо соблюдая свой обет. И лишь перед самым концом
прошептал: "Возьми деньги в изголовье и скромно похорони мое
тело; все, что останется,-- раздай бедным..." Он умер с таким
просветленным лицом,-- я даже удивился.
-- Оставь меня одного,-- попросил Ходжа Насреддин;
провожатый ушел; тогда он опустился на колени перед могилой, не
имевшей сверху даже простого камня. Впрочем, жизнь сама
позаботилась об украшении могилы: уже проглядывала там и здесь
по холмику молодая травка, а в изголовье нашел себе приют
маленький цветок -- синяя капля, упавшая на могилу с неба,
вместе со вчерашним дождем.
...Допоздна оставался Ходжа Насреддин на кладбище, ведя
мысленную беседу с усопшим.
Кладбище погрузилось во тьму, повеяло свежестью, зажглись
на темном небе звезды.
Ходжа Насреддин сказал:
-- Прощай, мудрый старец, изредка я буду приходить к тебе.
И услышал благожелательный ответ, передавшийся в его разум
через сердце -- не словами, а теплой волной.
-- Об озере не беспокойся,-- продолжал Ходжа Насреддин.--
Я выполнил все по своему разумению, и получилось как нужно. Я
рад, если хоть чуточку помог тебе своей скромной помощью
перейти на высшую ступень твоего бессмертного бытия. Но в одном
я повинен: я так и не нашел своей веры. Говоря по правде, я
понадеялся на твое обещание подсказать,-- а ты взял, да и...
того -- перешел. Не дождавшись... Теперь я попытаюсь, конечно,
сам найти,-- не знаю, выйдет ли что-нибудь?
Величаво и торжественно, в содружестве звезд, плыла земля
сквозь голубую мглу ночи, ветер шелестел в деревьях, кричали
ночные птицы, благоухала трава, обильно увлажненная росой,
билось сердце в груди Ходжи Насреддина -- и во всем этом он
вдруг ощутил с полной несомненностью свою веру и понял ее, хотя
назвать еще не умел. Переполненный порывом, восторгом и
беспредельным счастьем любви к миру, чувствуя ответную, такую
же беспредельную любовь живого мира к себе, сливаясь со всем
сущим вокруг, но не растворяясь в нем и сохраняя себя,-- он
шагнул в одно из тех драгоценных мгновений, что соприкасают
человека с великим и вечным круговоротом жизни, куда смерти
доступа нет и не будет!
Его вера все громче звучала в его душе и переливалась
через края, но слова для нее, неповторимого и единственного, он
в своем разуме не находил. А между тем чувствовал, что оно
есть, и где-то близко;
он напрягал все силы, дабы пламя из его души поднялось в
разум и зажгло его этим великим словом; и когда, казалось ему,
он уже вконец изнемог от непомерных усилий,-- слово это
вспыхнуло в нем, блеснуло, сверкнуло и, перелетев на уста,
обожгло их незримым огнем.
-- Жизнь! -- воскликнул он, вздрогнув и затрепе тав, не
замечая слез, струившихся по лицу.
И все вокруг дрогнуло, затрепетало, отзываясь ему,-- и
ветер, и листья, и травы, и далекие звезды.
Странное дело: он всегда знал это простое слово, но проник
во всю его бездонную глубину только сейчас,-- и, когда проник,
это слово стало для него всеобъемлющим и бесконечным.
...С того памятного дня, когда ему на могиле старца
открылось вещее слово, он начал жить уже не так, как раньше: он
начал жить в ясности, не смущаемый никакими сомнениями, не
угнетаемый путаницей и кажущимся хаосом мира, ибо он имел ко
всему верный, истинный ключ. Но рассказ о его дальнейшей жизни
-- это новая книги, писать которую будет уже кто-то другой, наш
преемник, идущий за нами следом.
А наши труды окончены; мы прощаемся на этом с Ходжой
Насреддином. Душою мы, конечно, еще не раз вернемся к нему и
вступим в мысленную беседу с ним по различным поводам и
случаям, что нам встретятся на жизненном пути, но пером, на
бумаге, никогда уже не вернемся, ибо сказали о нем все, что
знаем и что хотели сказать.
1954
