тускнел, тускнел и вдруг на глазах Ходжи Насреддина растаял,
бесследно исчез. И все смутное вокруг исчезло, туман рассеялся
-- и опять к Ходже Насреддину вернулась его земля, где все
можно видеть, слышать, осязать, исследовать, где живут люди в
противоречивом сплетении своих страстей, самоотверженных усилий
помочь друг другу -- ив неизменном вечном устремлении всегда
вперед, ко всеобъемлющему общему благу, в котором каждый сможет
найти благо и для себя.
Ходжа Насреддин проснулся, открыл глаза. Вокруг была
влажная темная свежесть; ветер, залетевший в беседку, скользнул
прохладой по его лицу; сияли сквозь листву далекие звезды; была
ночь -- ее вторая половина, за полуночным рубежом.
Голова еще слегка болела, но мысли уже обрели привычную
ясность. Ходжа Насреддин усмехнулся:
нет, он старцу не попутчик в межзвездных полетах, его
место, его родной дом -- земля. Это, конечно, очень хорошо и
возвышенно -- постигать, но для себя он избирает простое земное
понимание, в котором он -- хозяин своих помыслов и дел.
Вернувшись раздумьями к озеру, он почувствовал себя
полностью свободным от всех сомнений, тяготивших его накануне:
все было ясно, просто и до конца бесспорно. "Удивительно, как
же я раньше не сообразил!" -- воскликнул он, не догадываясь,
что и не мог сообразить, ибо избрал себе по этому поводу
неправильных собеседников: кувшин и туманного старика.
Продолжим о воробье, о том, как он встретился с Ходжой
Насреддином и что их свело.
За какие-нибудь полчаса до встречи они еще не думали друг
о друге; оба -- каждый отдельно -- занимались своими делами на
равных правах: воробей сидел наверху, на крыше чайханы, и,
греясь в последних, уже красноватых лучах, громко чирикал,
провожая благодарственной песней уходящее солнце, а Ходжа
Насреддин сидел внизу, в чайхане, беседуя с чоракцами,
окружившими его плотным кольцом.
Когда он пожаловал в чайхану -- впервые с тех пор, как
стал хранителем озера, а затем и владельцем его,-- собравшиеся
гости толковали как раз о нем: в какую сторону теперь он
повернет их горестную жизнь? А он -- легок на помине! -- вдруг
и появился, вынырнул из глубины джугарового поля, примыкавшего
к чайхане. Словно бы нарочно -- пришел не дорогой, а полем,
чтобы застать врасплох.
Сафар забегал, засуетился; гости начали торопливо
расходиться, дабы не мешать сиятельному чаепитию.
Но теперь в чайхану пришел не Узакбай, помощник и
наследник Агабека, а Ходжа Насреддин!
-- Куда вы, почтенные? -- закричал он.-- Чем я вас так
обидел, что вы даже не хотите посидеть со мною? Сафар, вот тебе
двадцать пять таньга и подавай чаю безотказно каждому, сколько
он сможет вместить!
Чоракцы несказанно удивились этим приветливым словам. Они
робко жались по стенам, не осмеливаясь прикасаться к чайникам,
что хлопотливо разносил и ставил перед ними Сафар.
А сердце Ходжи Насреддина заливалось горячими волнами
любовной жалости к ним,-- до чего забиты они, запуганы, если не
смеют даже чаю выпить, не смеют слова сказать! Этот маленький
воробей (взгляд Ходжи Насреддина мимолетно упал на воробья --
их соприкосновение началось) -- даже он счастливее, свободнее в
своей жизни!
Пришел Сайд. На глазах потрясенных чоракцев новый владелец
озера крепко с ним обнялся, как со старинным приятелем. Это
было совсем уж непонятно:
откуда знают они друг друга и почему до сих пор Сайд
молчал?
Страха поубавилось,-- чоракцы взялись за чайники, иные
придвинулись к Ходже Насреддину и вступили с ним в разговор.
В своей мазанке на бугре он давно соскучился по людям, по
задушевной простой беседе и сейчас отдыхал душой от
вынужденного отшельничества. Он расспрашивал чоракцев о их
житье-бытье, о домашних делах, о недавней поломке моста близ
мельницы, о здоровье заболевшей на днях кобылы гончара
Бабад-жана,-- все творившееся в Чораке было ему досконально
известно. Он сыпал веселыми шутками, обращаясь то к одному, то
к другому; поздравил вполголоса Мамеда-Али с близкой свадьбой
прекрасной Зульфии, такое же поздравление принес чайханщику
Сафару.
Об одном только, о самом главном, так ничего и не хотел
сказать -- о воде и предстоящем поливе. Между тем эта именно
мысль раскаленным гвоздем сидела в голове каждого чоракца и
жгла язык.
Спросить осмелился Мамед-Али:
-- Скажи, многопочтенный Узакбай, когда ты думаешь
отпустить нам воду для полива и какую хочешь взять цену?
В чайхане сразу воцарилось безмолвие,-- слышалось только
неуемное звонкое чириканье с крыши.
Ходжу Насреддина пронзили десятки выжидающих взглядов.
-- Воду вы получите ко времени, дня через три-четыре,--
сказал он.-- О цене поговорим позже, накануне полива.
Чайхана вздохнула -- вся разом, десятками грудей.
-- Но если у нас не хватит денег?..-- начал Мамед-Али.
-- Хватит! -- прервал Ходжа Насреддин.-- Вода будет на
ваших полях; я сказал, а вы слышали.
Был второй общий огромный вздох. Вода будет! У всех
отлегло от сердца: он, верно, и в самом деле добрый,
благодетельный человек, этот Узакбай!
В самозабвенном благодарственном восторге щебетал, звенел
и чирикал воробей на крыше, надуваясь от усердия так, что даже
перья на нем все топорщились и шевелились,-- как будто бы это
ему пообещали воду на поля, жизнь и счастье в дом.
А чоракцы могли выразить свою радость лишь вздохами да
вспыхнувшим светом в глазах.
-- Да, вы получите воду! Вы получите воду и впредь будете
получать ее для своих полей всегда без отказа! -- Голос Ходжи
Насреддина на мгновение пресекся, по телу пробежала дрожь,
щекоча голову и бороду; если бы на нем были перья, то они бы
встопорщились и зашевелились.-- Верьте мне, черные дни для вас
кончились!
И он замолчал. Он и так сказал слишком много за один раз.
Чоракцы боялись пошелохнуться -- только свет в их глазах
разгорался все ярче.
Но земля есть земля, у нее свои законы, свои порядки,--
надо их знать, и надо уметь ими пользоваться, дабы крылатые
устремления нашего духа могли претвориться в дела. Ходжа
Насреддин не позволил себе слишком долго парить в осиянных,
чистейших высотах; усилием разума он опустился на землю, к ее
действительной жизни, где все перемешано и перепутано: добро со
злом, совершенство с несовершенством, благородство с низостью,
прекрасное с безобразным, радость с горем и чистота с грязью. В
этом смешении противоречивых начал и свойств надлежало теперь
ему действовать -- с умом и ловкостью, дабы увенчался его
благородный замысел достойным концом.
Он обвел глазами чоракцев. Да, он любил их со всей силой и
пламенем сердца, но это не мешало ему ясно видеть в их душах,
наряду с высоким, чистым, благородным,-- низменное, темное,
своекорыстное. В том-то и заключалась плодотворность его любви,
что он любил людей такими, какими были они в действительности,
не превращая их в своем воображении в ангелов.
-- Скажите, а по какому поводу подрались вчера Ширмат с
Ярматом? -- спросил он.
-- Поспорили из-за старого сухого тутовника,
предназначенного на дрова,-- пояснил Сафар.-- Каждый считал его
своим -- вот и подрались.
-- Что же, не могли они распилить его пополам?
-- Могли-то могли, но каждому хотелось получить его
целиком для себя.
Все это Ходже Насреддину было давным-давно знакомо в
людях.
Помолчав, он спросил:
-- А скажите, вон тот хилый, чуть живой тополек близ
дороги -- кому он принадлежит?
-- Это мой тополь! -- с живостью отозвался гончар
Дадабай.-- Все знают, что мой!
Глаза его сузились, губы сжались, подбородок выпятился,--
солоно пришлось бы тому, кто вздумал бы оспаривать у него этот
чахлый, ценою в две таньга, тополек!
-- Так,-- сказал Ходжа Насреддин,-- Пусть будет твой -- не
спорю! А вон тот куст ивняка, что склонился над арыком,-- этот
кому принадлежит?
-- Мне! -- поспешил заявить маслодел Рахман.
-- Почему же тебе? -- возразил земледелец Ус-ман.-- С чего
ты взял?
-- На моей земле,-- значит, мой!
-- Вот так раз! -- воскликнул Усман.-- Вы слышите, добрые
люди! На его земле!..
-- Конечно, на моей!
-- Это мы еще посмотрим! -- сварливым склочным голосом
ответил Усман, багровея.-- Он только склонился ветвями на твою
сторону, а корни-то, корни -- на моей земле!
-- На твоей? -- с придыханием и привизгом прошипел
маслодел.-- С каких это пор, а?
-- Подождите, не спорьте! -- возвысил голос Ходжа
Насреддин, спеша предотвратить схватку.-- Не спорьте, говорю
вам! Я ведь не собираюсь ни отнимать, ни покупать у вас этого
ничтожного куста, никому не нужного и не стоящего даже ломаного
гроша. Пусть растет, кому бы ни принадлежал. А вон тот
чертополох -- он тоже имеет хозяина?
-- Это на моей земле,-- ответил Мамед-Али.
Ходжа Насреддин долго молчал, размышляя. Тем временем
солнце зашло, его прощальный луч угас на вершинах деревьев, на
землю опустилась пред-сумеречная синева -- прозрачная, без
отблесков и теней. И вместе с прощальным лучом умолкла
воробьиная песня: день для пернатых окончился. В последний раз
воробей встопорщился, отряхнулся и юркнул в свое гнездо, под
крышей.
И как раз попался -- кончиком хвоста -- на глаза Ходже
Насреддину.
-- А этот воробей, что залез сейчас в гнездо,-- он тоже
кому-нибудь принадлежит?
Эти слова были приняты за шутку: вокруг заулыбались,
засмеялись.
-- Имеет ли он хозяина? -- добивался Ходжа Насреддин.
-- Кто ж ему хозяин? -- ответил, усмехаясь, Мамед-Али.--
Он летает, где захочет и когда захочет, никого не спрашиваясь,
портит ягоды равно на всех наших виноградниках, подбирает зерна
во всех дворах. Он принадлежит всем, и никому в отдельности.
Такой именно воробей и нужен был Ходже Насреддину -- чтобы
принадлежал всем, и никому в отдельности.
-- Может быть, ты, Сафар, имеешь на него какие-нибудь
особые права?
-- Какие права? -- засмеялся чайханщик, обнажив беззубые
десны и сморщив лицо.-- Живет здесь какой-то под крышей, я его
не трогаю, он -- меня. Живет и пусть себе живет, мы друг другу
не мешаем. Божий воробей, вольная пташка...
-- Принеси-ка мне лестницу, Сафар! Мамед-Али переглянулся
с гончаром, маслодел -- с коновалом; по чайхане пошел летучий
обмен взглядами.
Сафар, недоумевая, притащил лестницу. Ходжа Насреддин
приставил ее к стене, поднялся на три перекладины, запустил
руку в дыру под крышей, пошарил там, высоко подняв брови, со
внимательным лицом, как бы прислушиваясь,-- и вытащил насмерть
перепуганного воробья.
-- Клетку!
Нашлась в чайхане, среди разного хлама, старая клетка.
-- Вот, Сафар, передаю тебе на хранение,-- сказал Ходжа
Насреддин, посадив в клетку воробья.-- Неуне терпится получить
на зубы этого жирного воробья, а вы своей медлительностью
задерживаете мой обед.
Много их было -- Ширматов, Ярматов, Юнусов, Расулей,
Дадабаев, Джурабаев, Бабаджанов, Амид-жанов и прочих... Но к
полудню все-таки удалось со всеми закончить.
Последним приложил палец некий Мухамед, сын Усмана,-- и
кадий трубным торжественным голосом возвестил о завершении
сделки.
Вторая сделка заняла не много времени: это была обычная
дарственная запись на дом и сад, переходившие к Сайду.
Чоракцы стояли как зачарованные,-- не шевелясь, не дыша.
Писец закрыл книгу; кадий кряхтя спустился с высоты
пятнадцати одеял и, приныривая, направился к своей арбе: он
спешил.
