неожиданным: и появление гадальщика, и его показания, и вдова.
Между тем в толпе началось волнение. Требовалось
немедленно его погасить.
-- Гадальщик! -- грозно и гневно возгласил вельможа.-- В
твоих словах я не усматриваю ничего, кроме злоумышленного
намерения очернить клеветою купца Рахимбая. Откуда можешь ты
знать истину? Где твои доказательства? Почему я должен тебе
верить? Откуда взялась эта женщина?
-- Ложь! -- подвизгивал снизу меняла.-- Это все ложь и
хитрое жульничество, а также возмущение спокойствия среди
простого народа!
-- Поелику в словах гадальщика мы усматриваем преступное
намерение,-- продолжал вельможа, подав знак писцам, а затем и
стражникам, которые поспешно извлекли свои веревки из-под
халатов,-- и поелику подобные дела подлежат...
Закончить ему не удалось.
-- Где мои доказательства? Откуда я знаю? -- воскликнул
Ходжа Насреддин, сделав шаг вперед.-- Это все открылось мне в
гадании, правдивость которого уже известна сиятельному судье,
как, равно, и купцу! У меня сейчас нет под руками волшебной
книги, но я обойдусь без нее!
Не давая вельможе опомниться, он устрашающе задвигал
бровями вверх и вниз и начал тяжело дышать, как бы вздымая на
плечи великую тяжесть,-- затем, натужась, исторг из себя
глухой, загробный, с подвыванием голос:
-- Вижу!.. Вижу сундук и вижу сидящих в этом сундуке! Что
это? Не обманывает ли меня мое духовное зрение? Блистающий
великолепием носитель власти -- в каком жалком виде! Где его
парчовый халат с медалями, где сабля? С ним в сундуке
соседствует некто...
Вельможа задохнулся, побелел. Несмотря на сильную жару, по
его телу прополз ледяной озноб, как бы от прикосновения
стального лезвия. Призрак дворцового лекаря встал перед ним --
и кровь замедлилась в его жилах. Черная бездна разверзлась у
самых его ног!
Еще минута, еще два слова -- и он погиб! Неотвратимо и
безвозвратно! О проклятый гадальщик! -- остановить его,
остановить во что бы то ни стало!
Как раз, на счастье, и гадальщик прервал свое возглашение,
словно бы вглядываясь в глубину постигаемого.
Вельможа понял: только эта минута спасительна, следующая
-- несет гибель.
-- Почему же ты сразу не сказал, гадальщик, что истина об
этих драгоценностях открылась тебе в гадании? -- воскликнул он
с дружеским упреком в голосе.-- Сказал бы сразу, и тогда не
было бы никаких излишних разговоров! Поелику правдивость твоего
гадания нам известна, проверена и установлена, и не может никем
опровергаться...
-- У меня есть и другие доказательства,-- заметил Ходжа
Насреддин.-- Пусть взглянет сиятельный князь на толпу, влево от
себя.
Вельможа глянул и окаменел. Милостивый аллах! -- из толпы
смотрел на него, ухмыляясь и подмигивая единственным желтым
глазом, та самая плоская страшная рожа, что предстала ему
тогда, на кладбище, из-за надгробия! И не только ухмылялась, но
тайком из-под халата показывала рукоять его золотой сабли!
Не сразу к вельможе вернулось дыхание; он побледнел, лицо
его как бы растаяло -- только усы чернели. Он не мог оторвать
глаз от этой гнусной рожи.
Голос Ходжи Насреддина привел его в себя:
-- Если понадобится, о сиятельный князь, то могут быть
представлены и еще доказательства.
-- Не надо, вполне достаточно! -- отозвался вельможа,
преодолев свое оцепенение.-- Теперь дело прояснилось до конца,
и мы переходим к приговору.
Какая-то странная притягательная сила неотступно влекла
его к страшной роже в толпе,-- не удержавшись, он бросил налево
мгновенный косой взгляд и весь опять содрогнулся.
Ходжа Насреддин, понимая, что делается в его душе, подал
вору тайный знак удалиться. Вор исчез. Вельможа вздохнул
свободнее.
-- Писцы, вычеркните все, что записали раньше касательно
драгоценностей,-- приказал он.-- Даже, лучше, вырвите совсем
эти листы и начните новые. Пишите: поелику установлено с полной
достоверностью, на основании многих неопровержимых
доказательств, что упомянутые драгоценные предметы принадлежат
женщине, вдове...
-- Саадат,-- услужливо подсказал Ходжа Насреддин.
-- Женщине, вдове, по имени Саадат,-- продолжал
вельможа,-- то, согласно закону и справедливости, должны быть
ей немедленно возвращены...
Здесь послышался вопль менялы:
-- Как это -- ей возвращены?! Драгоценности принадлежат
мне, а вовсе не какой-то вдове!
До сих пор он безмолвствовал, так как ничего не мог понять
в происходящем, хотя и чувствовал что-то неладное для себя. Но
когда речь зашла о драгоценностях, он возопил.
-- Какой это суд? -- кричал он.-- Где они, эти
многочисленные неопровержимые доказательства? Я не вижу ни
одного!.. Это новый коварный замысел против меня! Пусть будет
мне предъявлено хоть одно доказательство! Добрые люди! -- Он
повернулся к толпе.-- Вы слышите, видите! На ваших глазах
грабят честного человека! Добрые люди, будьте свидетелями!
Толпа загудела, отзываясь ему шутками, смехом,
язвительными возгласами; какой-то мальчишка закричал перепелом,
второй -- залаял, третий -- замяукал;
на площади возник беспорядок нетерпимый и недопустимый
перед лицом начальства.
-- Купец Рахимбай, умолкни! -- грянул вельможа.-- Ты
возмущаешь народ против закона и власти!
-- Не замолчу! -- вопил в исступлении купец.--
Драгоценности мои, я платил за них деньги!
Шум и волнение на площади возрастали. Необходимо было
угомонить купца. Но к этому вельможа не видел никаких способов,
ибо купец впал в такое неистовство, что уже ни увещания, ни
уговоры не могли образумить его.
Тогда вельможа, спасая себя, решился на крайнее средство.
Он подал знак стражнику с колотушкой.
-- Я пойду во дворец, пусть великий хан самолично разберет
мое дело! -- кричал купец, а в это время к нему со спины
подкрадывался коренастый дюжий стражник, держа на отлете
взнесенную наискось колотушку.
-- Пусть великий хан удостоверится, каковы его судьи! -- И
это было последнее, что купец выкрикнул.
Колотушка опустилась на его голову.
Язык купца на ладонь выскочил изо рта, глаза выпучились и
закатились. Он посинел, начал громко и часто икать, валясь
навзничь,-- и повалился бы, но вовремя был подхвачен тем же
стражником с колотушкой.
Другие стражники успели навести порядок в толпе.
Пользуясь затишьем, вельможа объявил приговор и
собственноручно отдал вдове кошелек с драгоценностями.
Хотя все это происходило перед лицом купца -- он уже
больше не кричал и не мешал правосудию. Вряд ли он даже видел
что-нибудь, так как смотрел на мир из-под полуопущенных век
одними белками, а зрачки пребывали по-прежнему где-то глубоко
подо лбом. Икота, перемежаемая всхрапываниями, сотрясала его
жирное тело,-- так и был он отправлен домой в сопровождении
трех стражников: двое волокли его под руки, третий подталкивал
сзади.
...И только перед калиткой своего дома, когда стражники,
усадив его на дороге, спиною к забору, чтобы не падал, уже
ушли,-- он опомнился и долгое время ничего не мог сообразить,
водя по сторонам бессмысленным, мутным, словно бы дымным
взглядом. Где площадь, где этот плут-гадальщик? Да уж не сон ли
все это?..
Где сумка?!
Он схватился за левый бок.
Сумки не было.
Она уже покоилась на дне одного ближнего водоема, набитая
песком, а деньги из нее приятно отягощали собою карманы
стражников.
Купец вскочил и, стеная, пошатываясь, в съехавшей набок
чалме, устремился обратно, на судейскую площадь.
Там никого уже не было -- ни вельможи, ни гадальщика, ни
вдовы. Судилище закончилось, толпа разошлась. Площадь, залитая
горячим солнцем, расстилалась широко и пустынно перед глазами
купца, словно никогда и не было здесь никакого скопища людей,
словно все, что происходило здесь полчаса назад,-- все это ему
привиделось, померещилось и пропало.
Лениво бродили два дозорных стражника, третий сидел,
раскинув ноги, в тени помоста и перематывал тряпье на своей
колотушке.
-- Сумка! -- завопил купец.-- Моя сумка с деньгами!
Ответом был громкий смех и непристойные ругательные
возгласы.
-- Он хочет еще! -- кричал стражник с колотушкой.-- Ему
один раз мало! Придержите-ка его, я сейчас!..
Из этих слов купец понял, что с ним произошло и почему в
затылке он чувствует тупую ломящую боль.
-- Грабители! Разбойники! -- возопил он и бегом помчался
ко дворцу, провожаемый насмешливым гоготом и непристойной
руганью стражников.
Что было с ним дальше, удалось ли ему проникнуть во
дворец, принес ли он великому хану свою жалобу и чем
закончилась его новая тяжба с вельможей,-- все это нам
неизвестно, как неизвестна и дальнейшая судьба остальных:
ввергнутого в тюрьму Агабека, пылкой Арзи-биби и других. На
этих строчках они уходят из нашей книги, в которой занимали
место лишь в меру своего соприкосновения с Ходжой Насреддином,
светясь отраженным блеском его немеркнущей славы,-- он
расстается с ними, отблеск слабеет, гаснет, и они все
погружаются на наших глазах в непроглядную тьму небытия, в
мглистые пучины забвения.
Ибо сами по себе, по своему полному духовному ничтожеству,
бессильны оставить в мире какой-нибудь след.
Так, на обратном пути к дому, освобождался Ходжа Насреддин
от своих многочисленных спутников, которых послала ему судьба в
этом путешествии; теперь возле него оставался только вор.
Вдвоем рано утром они покинули многошумный бурливый
Кокаид.
Уже пробудившийся к торгу базар далеко проводил их своим
хищным ревом; навстречу со всех сторон, от всех девяти
кокандских ворот, тянулись вереницы арб, караваны и всадники,
спеша к началу торговли,-- новый день готовился повторить то
же, что и вчера:
кощунственное служение богу наживы, обманов и хитростей.
А за городом, в садах, еще тенистых и влажных, была тишина
-- такая светлая, чуть подернутая голубовато-солнечной дымкой,
словно бы родившаяся от небесной, туманной голубизны. И здесь
Коканд сказал Ходже Насреддину свое прощальное слово,-- за
низеньким ветхим забором, в маленьком саду звенели, заливались
тонкие детские голоса:
Открывает южный ветер Вишен белые цветы, День встает,
лучист и светел, Солнце греет с высоты.
И под ясный свист синицы, Под весенний гром и звон
Просыпается в гробнице Добрый старый Турахон...
Ходжа Насреддин остановил ишака, спешился и почтительно
поклонился в сторону забора. Он кланялся Коканду, что
вознаграждал его за добрые труды этой песенкой.
Миновали последний сад,-- началась низина: рисовые поля,
блестевшие под солнцем белым расплавленным блеском. Отсюда было
уже недалеко до гробницы дедушки Турахона.
Ходжа Насреддин обнял вора:
-- Мы расстаемся. Кланяйся от меня Турахону, проси у него
сил для новой добродетельной жизни.
Затем было длительное прощание с длинноухим. Вор поцеловал
его в нос и в последний раз деревянным гребнем расчесал
кисточку на хвосте.
-- Когда я опять увижу вас обоих? -- спрашивал он.
-- Не знаю, не знаю,-- отвечал Ходжа Насреддин.-- Помни
только: мир открыт тебе во все концы, открыт и мне. Может быть,
и встретимся: в каждой разлуке всегда сокрыта новая встреча.
На том они расстались. С опущенной головою, медленно вор
удалился по боковой тропинке, что вела к усыпальнице Турахона.
Ходжа Насреддин поехал дальше; впереди уже слышался гул и
рокот большой дороги; еще полчаса -- и она приняла его в свой
