Леонид Соловьев.
Повесть о Ходже Насреддине. 1-2
Возмутитель спокойствия
Очарованный принц
Леонид Соловьев.
Возмутитель спокойствия
Памяти моего незабвенного друга Му мина Адилова, погибшего
18 апреля 1930 года в горном кишлаке Намай, от подлой вражеской
пули, посвящаю, благоговея перед его чистой памятью, эту книгу.
В нем были многие и многие черты Ходжи Насреддина --
беззаветная любовь к народу, смелость, честное лукавство и
благородная хитрость,-- и когда я писал эту книгу, не один раз
мне казалось в ночной тишине, что его тень стоит за моим
креслом и направляет мое перо.
Он похоронен в Канибадаме. Я посетил недавно его могилу;
дети играли вокруг холма, поросшего весенней травой и цветами,
а он спал вечным сном и не ответил на призывы моего сердца...
* Книга 1. ВОЗМУТИТЕЛЬ СПОКОЙСТВИЯ *
И сказал ему я: "Для радости тех, что живут со мною на
земле, я напишу книгу,-- пусть на ее листы не дуют холодные
ветры времени, пусть светлая весна моих стихов никогда не
сменяется унылой осенью забвенья!.." И -- посмотри! -- еще розы
в саду не осыпались, и я еще хожу без клюки, а книга
"Гюлистан", что значит "Цветник роз", уже написана мною, и ты
читаешь ее...
СААДИ
Эту историю передал нам Абу-Омар-Ах-мед-ибн-Мухаммед со
слов Мухаммеда-ибн-Али-Рифаа, ссылавшегося на
Али-ибн-Абд-аль-Азиза, который ссылался на
Абу-Убей-да-аль-Хасима-ибн-Селяма, говорившего со слов своих
наставников, а последний из них опирается на
Омара-ибн-аль-Хаттаба и сына его Абд-Аллаха,-- да будет доволен
аллах ими обоими!
ИБН-ХАЗМ, "Ожерелье голубки"
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
Рассказывают также, что один простак шел, держа в руке
узду своего осла, которого он вел за собою.
Триста восемьдесят восьмая ночь Шахразады
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Тридцать пятый год своей жизни Ходжа Насреддин встретил в
пути.
Больше десяти лет провел он в изгнании, странствуя из
города в город, из одной страны в другую, пересекая моря и
пустыни, ночуя как придется -- на голой земле у скудного
пастушеского костра, или в тесном караван-сарае, где в пыльной
темноте до утра вздыхают и чешутся верблюды и глухо позвякивают
бубенцами, или в чадной, закопченной чайхане, среди лежащих
вповалку водоносов, нищих, погонщиков и прочего бедного люда, с
наступлением рассвета наполняющего своими пронзительными
криками базарные площади и узкие улички городов. Нередко уда-'
валось ему ночевать и на мягких шелковых подушках в гареме
какого-нибудь иранского вельможи, который как раз в эту ночь
ходил с отрядом стражников по всем чайханам и караван-сараям,-
разыскивая бродягу и богохульника Ходжу Насреддина, чтобы
посадить его на кол... Через решетку окна виднелась узкая
полоска неба, бледнели звезды, предутренний ветерок легко и
нежно шумел по листве, на подоконнике начинали ворковать и
чистить перья веселые горлинки. И Ходжа Насреддин, целуя
утомленную красавицу, говорил:
-- Пора. Прощай, моя несравненная жемчужина, и не забывай
меня.
-- Подожди! -- отвечала она, смыкая прекрасные руки на его
шее.-- Разве ты уходишь совсем? Но почему? Послушай, сегодня
вечером, когда стемнеет, я опять пришлю за тобой старуху.
-- Нет. Я уже давно забыл то время, когда проводил две
ночи подряд под одной крышей. Надо ехать, я очень спешу.
-- Ехать? Разве у тебя есть какие-нибудь неотложные дела в
другом городе? Куда ты собираешься ехать?
-- Не знаю. Но уже светает, уже открылись городские ворота
и двинулись в путь первые караваны. Ты слышишь -- звенят
бубенцы верблюдов! Когда до меня доносится этот звук, то словно
джины вселяются в мои ноги, и я не могу усидеть на месте!
-- Уходи, если так! -- сердито говорила красавица, тщетно
пытаясь скрыть слезы, блестевшие на ее длинных ресницах.-- Но
скажи мне хоть свое имя на прощание.
-- Ты хочешь знать мое имя? Слушай, ты провела ночь с
Ходжой Насреддином! Я -- Ходжа Насреддин, возмутитель
спокойствия и сеятель раздоров, тот самый, о котором ежедневно
кричат глашатаи на всех площадях и базарах, обещая большую
награду за его голову. Вчера обещали три тысячи туманов, и я
подумал даже -- не продать ли мне самому свою собственную
голову за такую хорошую цену. Ты смеешься, моя звездочка, ну,
дай мне скорее в последний раз твои губы. Если бы я мог, то
подарил бы тебе изумруд, но у меня нет изумруда,-- возьми вот
этот простой белый камешек на память!
Он натягивал свой рваный халат, прожженный во многих
местах искрами дорожных костров, и удалялся потихоньку. За
дверью громко храпел ленивый, глупый евнух в чалме и мягких
туфлях с загнутыми кверху носами -- нерадивый страж главного во
дворце сокровища, доверенного ему. Дальше, врастяжку на коврах
и кошмах, храпели стражники, положив головы на свои обнаженные
ятаганы. Ходжа Насреддин прокрадывался на цыпочках мимо, и
всегда благополучно, словно бы становился на это время
невидимым.
И опять звенела, дымилась белая каменистая дорога под
бойкими копытами его ишака. Над миром в синем небе сияло
солнце; Ходжа Насреддин мог не щурясь смотреть на него.
Росистые поля и бесплодные пустыни, где белеют полузанесенные
песком верблюжьи кости, зеленые сады и пенистые реки, хмурые
горы и зеленые пастбища, слышали песню Ходжи Насреддина. Он
уезжал все дальше и дальше, не оглядываясь назад, не жалея об
оставленном и не опасаясь того, что ждет впереди.
Ю
А в покинутом городе навсегда оставалась жить память о
нем.
Вельможи и муллы бледнели от ярости, слыша его имя;
водоносы, погонщики, ткачи, медники и седельники, собираясь по
вечерам в чайханах, рассказывали друг другу смешные истории о
его приключениях, из которых он всегда выходил победителем;
томная красавица в гареме часто смотрела на белый камешек и
прятала его в перламутровый ларчик, услышав шаги своего
господина.
-- Уф! -- говорил толстый вельможа и, пыхтя и сопя,
начинал стаскивать свой парчовый халат.-- Мы все вконец
измучились с этим проклятым бродягой Ходжой Насреддином: он
возмутил и взбаламутил все государство! Я получил сегодня
письмо от моего старинного друга, уважаемого правителя
Хорасанской округи. Подумать только -- едва этот бродяга Ходжа
Насреддин появился в его городе, как сразу же кузнецы перестали
платить налоги, а содержатели харчевен отказались бесплатно
кормить стражников. Мало того, этот вор, осквернитель ислама и
сын греха, осмелился забраться в гарем хорасанского правителя и
обесчестить его любимую жену! Поистине, мир еще не видывал
подобного преступника! Жалею, что этот презренный оборванец не
попытался проникнуть в мой гарем, а то бы его голова
давным-давно торчала на шесте посредине главной площади!
Красавица молчала, затаенно улыбалась,-- ей было и смешно
и грустно. А дорога все звенела, дымилась под копытами ишака. И
звучала песня Ходжи Насреддина. За десять лет он побывал всюду:
в Багдаде, Стамбуле и Тегеране, в Бахчисарае, Эчмиадзине и
Тбилиси, в Дамаске и Трапезунде, он знал все эти города и еще
великое множество других, и везде он оставил по себе память.
Теперь он возвращался в свой родной город, в
Бухару-и-Шериф, в Благородную Бухару, где рассчитывал,
скрываясь под чужим именем, отдохнуть немного от бесконечных
скитаний.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Присоединившись к большому купеческому каравану, Ходжа
Насреддин пересек бухарскую границу и на восьмой день пути
увидел вдали в пыльной мгле знакомые минареты великого,
славного города.
Хрипло закричали измученные жаждой и зноем караванщики,
верблюды прибавили шагу: солнце уже садилось, и надо было
спешить, чтобы войти в Бухару раньше, чем закроют городские
ворота. Ходжа Наперед дин ехал в самом хвосте каравана,
окутанный густым тяжелым облаком пыли; это была родная,
священная пыль; ему казалось, что она пахнет лучше, чем пыль
других, далеких земель. Чихая и откашливаясь, он говорил своему
ишаку:
-- Ну вот мы наконец дома. Клянусь аллахом, нас ожидают
здесь удача и счастье.
Караван подошел к городской стене как раз в ту минуту,
когда стражники запирали ворота. "Подождите, во имя аллаха!" --
закричал караван-баши, показывая издали золотую монету. Но
ворота уже сомкнулись, с лязгом упали засовы, и часовые стали
на башнях около пушек. Потянуло прохладным ветром, в туманном
небе погас розовый отблеск и ясно обозначился тонкий серп
молодого месяца, и в сумеречной тишине со всех бесчисленных
минаретов понеслись высокие, протяжные и печальные голоса
муэдзинов, призывавших мусульман к вечерней молитве.
Купцы и караванщики стали на колени, а Ходжа Насреддин со
своим ишаком отошел потихоньку в сторону.
-- Этим купцам есть за что благодарить аллаха:
они сегодня пообедали и теперь собираются ужинать. А мы с
тобой, мой верный ишак, не обедали и не будем ужинать; если
аллах желает получить нашу благодарность, то пусть пошлет мне
миску плова, а тебе -- сноп клевера!
Он привязал ишака к придорожному дереву, а сам лег рядом,
прямо на землю, положив под голову камень. Глазам его открылись
в темно-прозрачном небе сияющие сплетения звезд, и каждое
созвездие было знакомо ему: так часто за десять лет он видел
над собой открытое небо! И он всегда думал, что эти часы
безмолвного мудрого созерцания делают его богаче самых богатых,
и хотя богатый ест на золотых блюдах, но зато и ночевать он
должен непременно под крышей, и ему не дано в полночь, когда
все затихает, почувствовать полет земли сквозь голубой и
прохладный звездный туман...
Между тем в караван-сараях и чайханах, примыкавших снаружи
к зубчатой городской стене, загорелись костры под большими
котлами и жалобно заблеяли бараны, которых потащили на убой. Но
опытный Ходжа Насреддин предусмотрительно устроился на ночлег с
наветренной стороны, чтобы запах пищи не дразнил и не беспокоил
его. Зная бухарские порядки, он решил поберечь последние
деньги, чтобы заплатить утром пошлину у городских ворот.
Он долго ворочался, а сон все не шел к нему, и причиной
бессонницы был вовсе не голод. Ходжу На-среддина томили и
мучили горькие мысли, даже звездное небо не могло сегодня
утешить его.
Он любил свою родину, и не было в мире большей любви у
этого хитрого весельчака с черной бородкой на меднозагорелом
лице и лукавыми искрами в ясных глазах. Чем дальше от Бухары
скитался он в заплатанном халате, засаленной тюбетейке и
порванных сапогах, тем сильнее он любил Бухару и тосковал по
ней. В своем изгнании он все время помнил узкие улички, где
арба, проезжая, боронит по обе стороны глиняные заборы; он
помнил высокие минареты с узорными изразцовыми шапками, на
которых утром и вечером горит огненный блеск зари, древние,
священные карагачи с чернеющими на сучьях огромными гнездами
аистов; он помнил дымные чайханы над арыками, в тени лепечущих
тополей, дым и чад харчевен, пеструю сутолоку базаров; он
помнил горы и реки своей родины, ее селения, поля, пастбища и
пустыни, и, когда в Багдаде или в Дамаске он встречал
соотечественника и узнавал его по узору на тюбетейке и по
особому покрою халата, сердце Ходжи Насреддина замирало и
дыхание стеснялось.
Вернувшись, он увидел свою родину еще более несчастной,
чем в те дни, когда покинул ее. Старого эмира давно похоронили.
