скорей отсюда, потому что стражники начали уже поглядывать в
нашу сторону, а я не могу рассчитывать на бессмертие, подобно
вам.
Братья ушли, громко рыдая, царапая лица и посыпая головы
желтой дорожной пылью.
Перед эмирским судом предстал кузнец. Он изложил глухим и
угрюмым голосом свою жалобу. Великий визирь Бахтияр повернулся
к эмиру:
-- Каково будет твое решение, о повелитель? Эмир спал,
приоткрыв рот и похрапывая. Но Бахтияр нисколько не смутился:
-- О владыка! Я читаю решение на твоем лице! И
торжественно возгласил:
-- Во имя аллаха милостивого и милосердного:
повелитель правоверных и наш владыка эмир, в неустанной
заботе о своих подданных, оказал им великую милость и
благоволение, поставив на прокормление к ним верных стражников
его, эмирской, службы, и тем самым даровал жителям Благородной
Бухары почетную возможность возблагодарить своего эмира, и
благодарить его каждодневно и ежечасно, каковой чести не
удостоено от своих правителей население иных, сопредельных с
нашим, государств. Однако кузнечный ряд не отличился
благочестием среди прочих. Напротив того: кузнец Юсуп, позабыв
о замогильных страданиях и волосяном мосту для грешников,
дерзко отверз свои уста для выражения неблагодарности, каковую
и осмелился принести к стопам нашего повелителя и господина,
пресветлого эмира, затмевающего своим блеском самое солнце.
Войдя в рассуждение этого, наш пресветлый эмир рассудить
соизволил: даровать кузнецу Юсупу двести плетей, дабы внушить
ему слова покаяния, без чего тщетно пришлось бы ему ожидать,
чтобы перед ним открылись райские врата. Всему же кузнечному
ряду пресветлый эмир вновь оказывает снисхождение и милость и
повелевает поставить еще двадцать стражников на прокормление,
дабы не лишать кузнецов радостной возможности каждодневно и
ежечасно восхвалять его мудрость и милосердие. Таково решение
эмира, да продлит аллах его дни на благо всем верноподданным!
Весь хор придворных льстецов снова пришел в движение и
загудел на разные голоса, прославляя эмира. Стража тем временем
схватила кузнеца Юсупа и потащила к лобному месту, где палачи с
мерзкими кровожадными улыбками уже взвешивали в руках тяжелые
плети.
Кузнец лег ничком на циновку; свистнула, опустилась плеть,
спина кузнеца окрасилась кровью.
Палачи били его жестоко, взлохматили всю кожу на спине и
просекли до самых костей мясо, но так и не смогли услышать от
кузнеца не только вопля, но хотя бы стона. Когда он встал, то
все заметили на губах его черную пену: он грыз землю во время
порки, чтобы не кричать.
-- Этот кузнец не из таких, что легко забывают,-- сказал
Ходжа Насреддин.-- Он будет теперь до конца своих дней помнить
эмирскую милость. Чего же ты стоишь, красильщик,-- иди, сейчас
твоя очередь.
Красильщик плюнул и, не оглядываясь, пошел прочь из толпы.
Великий визирь быстро закончил еще несколько дел, причем
из каждого дела неукоснительно извлекал пользу для эмирской
казны, каковым умением и был он знаменит среди прочих
сановников.
Палачи работали на лобном месте без передышки. Оттуда
неслись вопли и крики. Великий визирь посылал к палачам все
новых и новых грешников, и они уже образовали длинную очередь
-- старики, женщины и даже десятилетний мальчик, изобличенный и
дерзком и вольнодумном увлажнении земли перед эмирским дворцом.
Он дрожал и плакал, размазывая слезы по лицу. Ходжа Насреддин
смотрел на него с жалостью и негодованием в сердце.
-- Поистине, он опасный преступник, этот мальчик! --
громко рассуждал Ходжа Насреддин.-- И нельзя достаточно
восхвалить предусмотрительность эмира, оберегающего свой трон
от подобных врагов, которые чем более опасны, что прикрывают
молодостью лет подозрительное направление своих мыслей. Не
далее как сегодня я видел еще одного преступника, худшего и
ужаснейшего в сравнении с этим. Тот преступник -- ну, что бы вы
могли подумать? -- он совершил еще большее под самой стеной
дворца! Любое наказание было бы слишком легким за подобную
дерзость, разве вот посадить его на кол. Я только боюсь, что
кол прошел бы через этого преступника насквозь, как вертел
через цыпленка, ибо ему, преступнику, исполнилось всего-навсего
четыре года. Но это, конечно, как я уже говорил, не может
служить оправданием.
Так он говорил, стараясь походить на муллу, произносящего
проповедь; и голос его, и слова были благонамеренны, но люди,
имеющие уши, слышали, понимали и прятали в бороды затаенные,
недобрые усмешки.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Вдруг Ходжа Насреддин заметил, что толпа поредела. Многие
торопливо расходились, даже разбегались. "Уж не подбираются ли
ко мне стражники?" -- подумал он с беспокойством.
Он сразу все понял, когда увидел приближающегося
ростовщика. За ним, под охраной стражников, шли дряхлый
седобородый старик в халате, перепачканном глиной, и закутанная
в покрывало женщина, вернее -- девушка, совсем еще молодая, как
это установил Ходжа Насреддин, вглядевшись опытным глазом в ее
походку.
-- А где же Закир, Джура, Мухаммед и Садык? -- спросил
скрипучим голосом ростовщик, обводя людей своим единственным
оком; второе же было тускло и неподвижно, затянутое бельмом.--
Они только что были здесь, я заметил еще издали. Скоро наступит
срок их долгам, напрасно они бегают и скрываются. В нужный день
я все равно их найду.
Прихрамывая, он потащил свой горб дальше.
-- Смотрите, смотрите, этот паук повел на эмир-ский суд
горшечника Нияза и его дочку!
-- Он не дал горшечнику даже одного дня отсрочки!
-- Будь он проклят, этот ростовщик. Через две недели срок
уплаты моего долга!
-- А мой срок через неделю.
-- Смотрите, все разбегаются перед ним и прячутся, как
будто он разносит проказу или холеру!
-- Он хуже прокаженного, этот ростовщик! Душу Ходжи
Насреддина терзало горькое раскаяние. Он повторял свою клятву:
"Я утоплю его в том
же самом пруду!"
Арсланбек пропустил ростовщика вне очереди. За
ростовщиком к помосту подошли горшечник и его
дочь, стали на колени, поцеловали бахрому ковра.
-- Мир тебе, почтенный Джафар! -- приветливо сказал
великий визирь.-- Какое дело привело тебя сюда? Изложи свое
дело великому эмиру, припадая к его стопам.
-- О великий владыка, господин мой! -- начал Джафар,
обращаясь к эмиру, который кивнул сквозь дрему и опять захрапел
и засвистел носом.-- Я пришел просить у тебя справедливости.
Вот этот человек, по имени Нияз и по занятиям горшечник, должен
мне сто таньга и еще триста таньга процентов на этот долг.
Сегодня утром наступил срок уплаты, но горшечник ничего не
уплатил мне. Рассуди нас, о мудрый эмир, солнце вселенной!
Писцы записали в книге жалобу ростовщика, после чего
великий визирь обратился к горшечнику:
-- Горшечник, тебя спрашивает великий эмир. Признаешь ли
ты этот долг? Может быть, ты оспариваешь день и час?
-- Нет,-- слабым голосом ответил горшечник, и его седая
голова поникла.-- Нет, мудрейший и справедливейший визирь, я
ничего не оспариваю -- ни долга, ни дня, ни часа. Я только
прошу отсрочки на один месяц и прибегаю к великодушию и милости
нашего эмира.
-- Позволь, о владыка, объявить решение, которое я прочел
на твоем лице,-- сказал Бахтияр.-- Во имя аллаха милостивого и
милосердного: по закону, если кто-нибудь не уплатит в срок
своего долга, то поступает со всей семьей в рабство к тому,
кому должен, и пребывает в рабстве до тех пор, пока не уплатит
долга с процентами за все время, включая сюда также и время,
проведенное в рабстве.
Голова горшечника опускалась все ниже и вдруг затряслась,
многие в толпе отвернулись, подавляя тяжелые вздохи.
Плечи девушки дрогнули: она плакала под своим покрывалом.
Ходжа Насреддин в сотый раз повторил про себя:
"Он будет утоплен, этот безжалостный истязатель бедняков!
"
-- Но милость нашего повелителя эмира и великодушие его
безграничны! -- продолжал между тем Бахтияр, возвысив голос.
Толпа затихла. Старый горшечник поднял голову, лицо его
просветлилось надеждой.
-- Хотя срок уплаты долга уже миновал, но эмир дарует
горшечнику Ниязу отсрочку -- один час. Если же по истечении
этого часа горшечник Нияз пренебрежет установлениями веры и не
уплатит всего долга с процентами, следует поступить по закону,
как уже было сказано. Иди, горшечник, и да пребудет над тобою
впредь милость эмира.
Бахтияр умолк, и тогда пришел в движение и загудел хор
льстецов, толпившихся позади трона:
-- О справедливый, затмевающий своей справедливостью самую
справедливость, о милосердный и мудрый, о великодушный эмир, о
украшение земли и слава неба, наш пресветлый эмир!
На этот раз льстецы превзошли самих себя и славословили
столь громко, что даже разбудили эмира, который, недовольно
поморщившись, приказал им замолчать. Они умолкли, и весь народ
на площади молчал, и вдруг в этой тишине раздался могучий,
терзающий уши рев.
Это ревел ишак Ходжи Насреддина. То ли наскучило ему
стоять на одном месте, то ли заметил он где-нибудь длинноухого
собрата и решил с ним поздороваться, но он ревел, приподняв
хвост, вытянув морду с желтыми оскаленными зубами, ревел
оглушительно, неудержимо, и если останавливался на мгновение,
то затем только, чтобы, передохнув, открыть свою пасть еще шире
и зареветь, заскрипеть еще громче.
Эмир заткнул уши. Стражники бросились в толпу. Но Ходжа
Насреддин был уже далеко. Он тащил упиравшегося ишака и во
всеуслышание ругал его:
-- Чему ты обрадовался, проклятый ишак! Неужели ты не
можешь потише восхвалять милосердие и мудрость эмира! Или,
может быть, ты надеешься получить за свое усердие должность
главного придворного льстеца?
Толпа громким хохотом встречала его слова, расступалась
перед ним и опять смыкалась перед стражниками, которым так и не
удалось догнать Ходжу Насреддина, положить его за дерзкое
возмущение спокойствия под плети и отобрать в эмирскую казну
ишака.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
-- Ну вот, суд закончился, и теперь моя власть над вами
безгранична,-- говорил ростовщик Джафар горшечнику Ниязу и его
дочке Гюльджан, когда после объявления приговора они втроем
покинули место судилища.-- Красавица, с тех пор как я случайно
увидел тебя, я лишился сна и покоя. Покажи мне свое лицо.
Сегодня, ровно через час, ты войдешь в мой дом. И если ты
будешь благосклонна ко мне -- я дам твоему отцу легкую работу и
хорошую пищу; если же ты будешь упрямиться, тогда, клянусь
светом очей моих, я буду кормить его сырыми бобами, заставлю
таскать камни и продам хивинцам, жестокость которых в обращении
с невольниками общеизвестна. Не упрямься же и покажи мне свое
лицо, о прекрасная Гюльджан!
Сладострастными, крючковатыми пальцами он приподнял ее
покрывало. Гневным движением она отбросила его руку. Лицо
Гюльджан оставалось открытым только одно мгновение, но и этого
было достаточно, чтобы Ходжа Насреддин, проезжавший мимо на
своем ишаке, успел подсмотреть. И красота девушки была столь
удивительной и необычайной, что Ходжа Насреддин едва не лишился
чувств: мир померк перед его глазами, сердце перестало биться
-- он побледнел, покачнулся в седле и, потрясенный, закрыл
ладонью глаза. Любовь сразила его мгновенно, подобно молнии. /
Прошло немало времени, прежде чем он опомнился.
-- И эта хромая, горбатая, кривая обезьяна осмеливается
посягать на такую еще не бывалую в мире красоту! -- воскликнул
он.-- Зачем, зачем я вытащил его вчера из воды; и вот мое дело
