в них премудрость. Но эта премудрость -- ничто в сравнении со
второй премудростью, которую я тебе поведаю вон у того дерева.
Видишь -- во-он впереди!"
"Ладно! -- думает про себя Ходжа Насреддин.-- Погоди,
мулла!"
Обливаясь потом, он дотащил мешок до дерева.
Мулла поднял палец:
"Открой свои уши и внимай, ибо вторая премудрость включает
в себя весь коран и половину шариата и еще одну четверть книги
тариката*. И постигший эту премудрость никогда не собьется с
пути добродетели и никогда не оступится на дороге истины.
Постарайся же, о сын мой, понять эту премудрость и радуйся, что
получил ее бесплатно. Вторая премудрость гласит: если тебе
кто-нибудь скажет, что бедному легче жить, чем богатому, ты не
верь этому человеку.
*Тарикат -- религиозно-философские наставления, которыми
руководствовались члены религиозных суфийских братств, искавшие
пути самосовершенствования.
Но даже и эта вторая премудрость -- ничто рядом с третьей,
сияние которой можно сравнить только с ослепительным блеском
солнца и глубину которой можно сравнить только с глубиной
океана. Третью премудрость я поведаю тебе у ворот моего дома.
Идем скорее, ибо я уже отдохнул".
"Подожди, мулла! -- отвечает наш Ходжа Насреддин.-- Я
наперед знаю твою третью премудрость. Ты хочешь у ворот своего
дома сказать мне, что умный человек всегда может заставить
глупца бесплатно тащить мешок с тыквами".
Пораженный мулла отшатнулся. Ходжа Насреддин слово в слово
угадал его третью премудрость.
"Но послушай теперь, мулла, мою одну-единствен-ную
премудрость, которая стоит всех твоих,-- продолжал Ходжа
Насреддин.-- И моя премудрость, клянусь Магометом, столь
ослепительна и столь глубока, что включает в себя весь ислам с
кораном, шариатом, книгой тариката и всеми другими книгами, и
всю буддийскую веру, и всю иудейскую веру, и все христианские
заблуждения. Нет, никогда не было и не будет впредь премудрости
более достоверной, чем та, которую я поведаю тебе сейчас, о
мулла! Но приготовься, чтобы не поразила тебя слишком эта
премудрость, ибо от нее легко потерять рассудок -- настолько
она поразительна, ослепительна и необъятна. Подготовь же свой
рассудок, мулла, и слушай: если кто-нибудь скажет тебе, что эти
вот самые тыквы не разбились -- плюнь в лицо тому человеку,
назови его лжецом и прогони из дома!"
С этими словами Ходжа Насреддин поднял мешок и бросил вниз
с крутого обрыва.
Тыквы сыпались из мешка, прыгали и звучно раскалывались,
налетая на камни.
"О горе мне! О великий убыток и разорение!" -- закричал
мулла.
И начал он кричать, причитать, царапать лицо, и всем своим
видом вполне походил на безумного.
"Вот видишь! -- поучительно молвил Ходжа Насреддин.-- Ведь
я предупреждал, что от моей премудрости рассудок твой может
легко помутиться!"
Слушавшие залились веселым смехом.
Ходжа Насреддин, лежа в углу на пыльной бло-хастой кошме,
думал:
"Они и это узнали! Но откуда? Ведь нас было только двое
над обрывом, и я никому не рассказывал.
Вероятно, рассказал сам мулла, догадавшись впоследствии,
кто тащил его тыквы".
Начал третий рассказчик:
-- Однажды Ходжа Насреддин возвращался из города в
турецкую деревню, где тогда жил; почувствовав себя утомленным,
он лег отдохнуть на берег речки -- и незаметно уснул, овеваемый
благоуханным дыханием весеннего ветерка. И приснилось ему, что
он умер. "Если я мертв,-- решил про себя наш Ходжа Насреддин,--
то я не должен шевелиться и не должен открывать глаза". Так и
лежал он долгое время без движения на мягкой траве и нашел, что
быть мертвым не так уж плохо: лежи себе да лежи безо всяких
забот и хлопот, что неотступно преследуют нас в нашем земном,
бренном существовании.
Мимо шли какие-то путники, увидели Ходжу На-среддина.
"Смотрите! -- сказал один.-- Это мусульманин".
"Он мертв",-- добавил второй.
"Надо отнести его в ближайшую деревню, чтобы его там
обмыли и похоронили достойно",-- предложил третий, назвав как
раз ту самую деревню, куда на правлялся Ходжа Насреддин.
Путники срубили несколько молодых деревьев, устроили
носилки и взвалили на них Ходжу Насреддина.
Они долго несли его, а он лежал без движения, не открывая
глаз, как и подобает мертвецу, душа которого стучится уже в
двери рая.
Вдруг носилки остановились. Путники начали спорить -- где
брод. Один звал направо, второй налево, третий предлагал идти
через речку напрямик.
Ходжа Насреддин приоткрыл чуть чуть один глаз и увидел,
что путники стоят перед самым глубоким, быстрым и опасным
местом реки, где уже не раз тонули неосторожные. "О себе самом
я не беспокоюсь,-- подумал Ходжа Насреддин.-- Я все равно
мертв, и мне безразлично теперь, где лежать -- в могиле или на
речном дне. Но этих путников следует предупредить, иначе они
из-за своего внимания ко мне могут лишиться жизни, что было бы
с моей стороны чистейшей неблагодарностью".
Он приподнялся на носилках и, указывая рукой в сторону
брода, произнес слабым голосом:
"О путники, когда я был жив, то всегда переходил эту речку
вон у тех тополей".
И он опять закрыл глаза. Путники, поблагодарив Ходжу
Насреддина за указание, потащили носилки дальше, читая громко
молитвы о спасении его души. Пока слушавшие да и сам рассказчик
хохотали, подталкивая друг друга локтями. Ходжа Насреддин с
неудовольствием бормотал:
-- Все переврали. Во-первых, мне не приснилось, что я
умер. Не такой уж я дурак, чтобы не отличить самого себя живого
от самого себя мертвого. Я даже хорошо помню, что меня все
время кусала блоха и мне отчаянно хотелось почесаться,-- разве
это не доказывает с полной очевидностью, что я был
действительно жив, ибо в противном случае я, конечно, не мог бы
чувствовать укусов блохи. Просто я устал, и мне не хотелось
идти, а эти путники были ребята здоровые:
что им стоило сделать небольшой крюк и отнести меня в
деревню? Но когда они решили переходить реку там, где глубина
была в три человеческих роста, я их остановил, заботясь,
впрочем, не столько о своей семье, ибо у меня ее нет, сколько
об их семьях. И сейчас же я испробовал горького плода
неблагодарности: вместо того чтобы сказать мне спасибо за
своевременное предупреждение, они вытряхнули меня из носилок,
бросились на меня с кулаками -- и наверняка сильно бы избили
меня, если бы не резвость моих ног!.. Удивля юсь, до чего могут
люди исказить и переврать действительно случившееся.
Между тем четвертый начал свой рассказ:
-- И говорят еще о Ходже Насреддине такое. Он, Ходжа
Насреддин, жил около полугода в одной деревне и весьма
прославился между жителями находчивостью в ответах и остротою
своего ума...
Ходжа Насреддин насторожился. Где слышал он этот голос --
негромкий, но внятный, с едва заметной хрипотцой? И совсем
недавно... Может быть, даже сегодня... Но как ни старался --
вспомнить не мог.
Рассказчик продолжал:
-- Губернатор той области направил однажды в деревню, где
жил Ходжа Насреддин, одного из своих слонов на постой и
прокормление от жителей. Слон был неописуемо прожорлив. Он
съедал за одни сутки пятьдесят мер ячменя, пятьдесят мер
джугары, пятьдесят мер кукурузы и сто снопов свежего клевера.
Через две недели жители деревни скормили слону все свои запасы,
разорились и впали в уныние. И решили, наконец, послать Ходжу
Насреддина к самому губернатору с просьбой, чтобы слона убрали
из деревни...
И вот они пошли к Ходже Насреддину, стали его просить, он
согласился, оседлал своего ишака, который, как это известно
всему миру, своим упрямством, злонравием и леностью подобен
шакалу, пауку, гадюке и лягушке, слитым воедино,-- и, оседлав
его, отправился к губернатору, причем не забыл уговориться
заранее с жителями о плате за свое дело, и плату назначил столь
большую, что многие были вынуждены продать свои дома и остались
нищими по милости Ходжи Насреддина.
-- Кгм! -- донеслось из угла. Это Ходжа Насред-дин,
ворочавшийся и подпрыгивавший на кошме, с трудом удерживал
клокочущую в груди ярость.
Рассказчик продолжал:
-- И он. Ходжа Насреддин, пришел во дворец и долго стоял в
толпе слуг и приживалов, ожидая, когда сиятельный губернатор,
блистающий великолепием и мощью, подобно солнцу, соблаговолит
обратить к нему свой пресветлый взор, изливающий на одних --
счастье, а на других -- гибель. И когда губернатор, сверкающий
среди окружавших его, как серебристая луна среди звезд или
стройный благоуханный кипарис среди низкорослого кустарника,
соблаговолил осчастливить Ходжу Насреддина и обратил к нему
свой лик, на котором благородство и мудрость сочетались, как
рубин и алмаз в одном перстне, когда, говорю я, губернатор
обратил к нему свой лик, то от страха и удивления перед таким
великолепием колени Ходжи Насреддина затряслись, как шакалий
хвост, и кровь стала медленнее ходить в жилах, он весь покрылся
потом и сделался бледен как мел.
-- Кгм! -- донеслось из угла, но рассказчик не обратил на
это внимания и продолжал:
-- "Что ты хочешь?" -- спросил губернатор благородным и
звучным голосом, напоминающим рыкание льва.
Ходжа Насреддин от страха едва владел языком;
голос его звучал визгливо, как лай зловонной гиены.
"О владыка! -- ответил Ходжа Насреддин.-- О свет нашей
области, и солнце ее, и луна ее, и податель счастья и радости
всему живущему в нашей области, выслушай своего презренного
раба, недостойного даже вытирать своей бородой порог твоего
дворца. Ты, о сиятельный, милостиво соизволил поместить у нас в
деревне одного из твоих слонов на постой и прокормление от
жителей. Так вот, мы немного недовольны".
Губернатор грозно сдвинул брови и стал подобен
громоносящей туче, а Ходжа Насреддин склонился перед ним до
земли, как тростник перед бурей.
"Чем же вы недовольны? -- спросил губернатор.-- Да говори
скорее! Или язык твой присох к твоей грязной и подлой
гортани?!"
"А... ва... ва...-- залепетал трусливый Ходжа Насреддин.--
Мы недовольны, пресветлый повелитель, тем, что слон
один-одинешенек и очень скучает. Бедное животное совсем
истомилось, и все жители, глядя на его тоску, истомились и
извелись. Вот меня и послали к тебе, о благороднейший из
благородных, украшающий собою землю, просить, чтобы соизволил
ты оказать нам еще одну милость и прислал бы к слону слониху на
постой и прокормление от жителей".
Губернатор остался премного доволен такой просьбой и
приказал ее сейчас же исполнить, причем в знак своей милости к
Ходже Насреддину позволил ему поцеловать свой сапог, что Ходжа
Насреддин немедленно выполнил с усердием столь великим, что
сапог губернатора порыжел, а губы Ходжи Насреддина почернели...
Но в этот миг рассказчик был прерван громовым голосом
самого Ходжи Насреддина.
-- Ты лжешь! -- вскричал Ходжа Насреддин.-- Ты лжешь, о
бесстыдный, сам похожий на помесь шакала, паука, гадюки и
лягушки! Это твои губы, грязный, шелудивый пес, и язык твой, и
все внутренности черны от лизанья сапог властелинов! Но Ходжа
Насреддин никогда и нигде еще не склонялся перед властелинами!
Ты клевещешь на Ходжу Насреддина! Не слушайте его, о
мусульмане, гоните его как лжеца и очернителя белизны, и пусть
презрение будет его уделом. О мусульмане, отвратите от него
глаза и сердца ваши!
Он кинулся вперед, чтобы собственноручно расправиться с
клеветником, и вдруг остановился, узнав рябое, плоское лицо и
желтые, беспокойные глаза. Это был тот самый слуга, который
