Новый эмир за восемь лет сумел вконец разорить Бухару. Ходжа
Насреддин увидел разрушенные мосты на дорогах, убогие посевы
ячменя и пшеницы, сухие арыки, дно которых потрескалось от
жары. Поля дичали, зарастали бурьяном и колючкой, сады погибали
от жажды, у крестьян не было ни хлеба, ни скота, нищие
вереницами сидели вдоль дорог, вымаливая подаяние у таких же
нищих, как сами. Новый эмир поставил во всех селениях отряды
стражников и приказал жителям бесплатно кормить их, заложил
множество новых мечетей и приказал жителям достраивать их,-- он
был очень набожен, новый эмир, и дважды в год обязательно ездил
на поклонение праху святейшего и несравненного шейха
Богаэддина, гробница которого высилась близ Бухары. В
дополнение к прежним четырем налогам он ввел еще три, установил
плату за проезд через каждый мост, повысил торговые и судебные
пошлины, начеканил фальшивых денег... Приходили в упадок
ремесла, разрушалась торговля:' невесело встретила Ходжу
Насреддина его любимая родина.
...Рано утром со всех минаретов опять запели муэдзины;
ворота открылись, и караван, сопровождаемый глухим звоном
бубенцов, медленно вошел в город.
За воротами караван остановился: дорогу преградили
стражники. Их было великое множество -- обутых и босых, одетых
и полуголых, еще не успевших разбогатеть на эмирской службе.
Они толкались, кричали, спорили, заранее распределяя между
собой наживу. Наконец из чайханы вышел сборщик пошлин -- тучный
и сонный, в шелковом халате с засаленными рукавами, в туфлях на
босу ногу, со следами невоздержанности и порока на оплывшем
лице. Окинув жадным взглядом купцов, он сказал:
-- Приветствую вас, купцы, желаю вам удачи в торговых
делах. И знайте, что есть повеление эмира избивать палками до
смерти каждого, кто утаит хоть самую малость товара!
Купцы, охваченные смущением и страхом, молча поглаживали
свои крашеные бороды. Сборщик повернулся к стражникам, которые
от нетерпения давно уже приплясывали на месте, и пошевелил
толстыми пальцами. Это был знак. Стражники с гиком и воем
кинулись к верблюдам. В давке и спешке они перерубали саблями
волосяные арканы, звучно вспарывали тюки, выбрасывали на дорогу
парчу, шелк, бархат, ящики с перцем, чаем и амброй, кувшины с
драгоценным розовым маслом и тибетскими лекарствами.
От ужаса купцы лишились языка. Через две минуты осмотр
окончился. Стражники выстроились позади своего начальника.
Халаты их топорщились и отдувались. Начался сбор пошлин за
товары и за въезд в город. У Ходжи Насреддина товаров не было;
с него полагалась пошлина только за въезд.
-- Откуда ты пришел и зачем? -- спросил сборщик. Писец
обмакнул в чернильницу гусиное перо и приготовился записать
ответ Ходжи Насреддина.
-- Я приехал из Испагани*, о пресветлый господин. Здесь, в
Бухаре, живут мои родственники.
-- Так,-- сказал сборщик.-- Ты едешь в гости к своим
родственникам. Значит, ты должен заплатить гостевую пошлину.
-- Но я еду к своим родственникам не в гости,-- возразил
Ходжа Насреддин.-- Я еду по важному делу.
-- По делу! -- вскричал сборщик, и в глазах его мелькнул
блеск.-- Значит, ты едешь в гости и одновременно по делу! Плати
гостевую пошлину, деловую пошлину и пожертвуй на украшение
мечетей во славу аллаха, который сохранил тебя в пути от
разбойников.
"Лучше бы он сохранил меня сейчас, а от разбойников я бы
как-нибудь и сам уберегся",-- подумал Ходжа Насреддин, но
промолчал: он успел подсчитать, что в этой беседе каждое слово
обходится ему больше чем в десять таньга. Он развязал пояс и
под хищными пристальными взглядами стражников начал отсчитывать
пошлину за въезд в город, гостевую пошлину, деловую пошлину и
пожертвование на украшение мечетей. Сборщик грозно покосился на
стражников, они отвернулись. Писец, уткнувшись в книгу, быстро
заскрипел пером.
Ходжа Насреддин расплатился, хотел уходить, но сборщик
заметил, что в его поясе осталось еще несколько монет.
-- Подожди,-- остановил он Ходжу Насреддина.-- А кто же
будет платить пошлину за твоего ишака? Если ты едешь в гости к
родственникам, значит, и твой ишак едет в гости к
родственникам.
-- Ты прав, о мудрый начальник,-- смиренно ответил Ходжа
Насреддин, снова развязывая пояс.-- У моего ишака в Бухаре
действительно великое множество родственников, иначе наш эмир с
такими порядками давным-давно полетел бы с трона, а ты, о
почтенный, за свою жадность попал бы на кол!
Прежде чем сборщик опомнился. Ходжа Насреддин вскочил на
ишака и, пустив его во весь опор, исчез в ближайшем переулке.
"Скорее, скорее! -- говорил он.-- Прибавь ходу, мой верный
ишак, прибавь ходу, иначе твой хозяин заплатит еще одну пошлину
-- собственной головой!"
*Испагань (Исфаган, Исфахан) -- крупный город в Персии
(нынешнем Иране). Л. В. Соловьев в своей книге неоднократно
дает старое русское название иноязычных имен, фамилий,
географических названий. (Здесь и далее примеч. Е.
Калмановского.)
Ишак у Ходжи Насреддина был очень умный, все понимал: он
слышал своими длинными ушами гул и смятение у городских ворот,
крики стражников и, не разбирая дороги, мчался так, что Ходжа
Насреддин, обхватив обеими руками его шею и высоко подобрав
ноги, едва держался в седле. За ним с хриплым лаем неслась
целая свора собак; встречные жались к заборам и смотрели вслед,
покачивая головами.
Тем временем у городских ворот стражники обшарили всю
толпу, разыскивая дерзкого вольнодумца. Купцы, ухмыляясь,
шептали друг другу:
-- Вот ответ, который сделал бы честь даже самому Ходже
Насреддину!..
К полудню весь город знал об этом ответе; продавцы на
базаре рассказывали шепотом покупателям, а те передавали
дальше, и все говорили при этом: "Вот слова, достойные самого
Ходжи Насреддина!"
И никто не знал, что эти слова принадлежали Ходже
Насреддину, что он сам, знаменитый и несравненный Ходжа
Насреддин, бродит сейчас по городу, голодный, без гроша в
кармане, разыскивая родственников или старых друзей, которые бы
накормили его и приютили на первое время.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Он не нашел в Бухаре ни родственников, ни старых друзей.
Он не нашел даже отчего дома, в котором родился и вырос, играя
в тенистом саду, где в осенние прозрачные дни шелестела под
ветром желтеющая листва, спелые плоды с глухим, словно бы
отдаленным стуком падали на землю, тонкими голосами свистели
птицы, солнечные пятна трепетали на благоуханной траве, гудели
трудолюбивые пчелы, собирая последнюю дань с увядающих цветов,
затаенно жудэчала в арыке вода, рассказывая мальчику свои
бесконечные, непонятные сказки... Теперь на этом месте был
пустырь: бугры, рытвины, цепкий чертополох, закопченные
кирпичи, оплывающие остатки стен, куски истлевших камышовых
циновок; ни одной птицы, ни одной пчелы не увидел здесь Ходжа
Насреддин! Только из-под камней, о которые он споткнулся,
вытекла вдруг маслянистая длинная струя и, тускло блеснув на
солнце, скрылась опять под камнями,-- это была змея, одинокий и
страшный житель пустынных мест, навсегда покинутых человеком.
Потупившись, Ходжа Насреддин долго стоял в молчании; горе
сжимало его сердце.
Он услышал за спиной дребезжащий кашель и обернулся.
По тропинке шел через пустырь какой-то старик, согбенный
нуждой и заботами. Ходжа Насреддин остановил его:
-- Мир тебе, старец, да пошлет тебе аллах еще много лет
здоровья и благоденствия. Скажи, чей дом стоял раньше на этом
пустыре?
-- Здесь стоял дом седельника Шир-Мамеда,-- ответил
старик.-- Я когда-то хорошо знал его. Этот Шир-Мамед был отцом
знаменитого Ходжи Насреддина, о котором ты, путник, наверное,
слышал немало.
-- Да, я слышал кое-что. Но скажи, куда девался этот
седельник Шир-Мамед, отец знаменитого Ходжи Насреддина, куда
девалась его семья?
-- Тише, сын мой. В Бухаре тысячи и тысячи шпионов,-- они
могут услышать нас, и тогда мы не оберемся беды. Ты, наверное,
приехал издалека и не знаешь, что в нашем городе строго
запрещено упоминать имя Ходжи Насреддина, за это сажают в
тюрьму. Наклонись ко мне ближе, и я расскажу.
Ходжа Насреддин, скрывая волнение, низко пригнулся к нему.
-- Это было еще при старом эмире,-- начал старик.-- Через
полтора года после изгнания Ходжи Насреддина по базару разнесся
слух, что он вернулся, тайно проживает в Бухаре и сочиняет про
эмира насмешливые песни. Этот слух дошел до эмирского дворца,
стражники кинулись искать Ходжу Насреддина, но найти не могли.
Тогда эмир повелел схватить отца Ходжи Насреддина, двух
братьев, дядю, всех дальних родственников, друзей и пытать до
тех пор, пока они не скажут, где скрывается Ходжа Насреддин.
Слава аллаху, он послал им столько мужества и твердости, что
они смогли промолчать, и наш Ходжа Насреддин не попался в руки
эмиру. Но его отец, седельник Шир-Мамед, заболел после пыток и
вскоре умер, а все родственники и друзья покинули Бухару,
скрываясь от эмирского гнева, и никто не знает, где они сейчас.
И тогда эмир приказал разрушить их жилища и выкорчевать сады,
дабы истребить в Бухаре самую память о Ходже Насреддине.
-- За что же их пытали? -- воскликнул Ходжа Насреддин;
слезы текли по его лицу, но старик видел плохо и не замечал
этих слез.-- За что их пытали? Ведь Ходжи Насреддина в то время
не было в Бухаре, я это очень хорошо знаю!
-- Никто этого не знает! -- ответил старик.-- Ходжа
Насреддин появляется, где захочет, и исчезает, когда захочет.
Он везде и нигде, наш несравненный Ходжа Насреддин!
С этими словами старик, охая и кашляя, побрел дальше, а
Ходжа Насреддин, закрыв лицо руками, подошел к своему ишаку.
Он обнял ишака, прижался мокрым лицом к его теплой,
пахучей шее: "Ты видишь, мой добрый, мой верный друг,-- говорил
Ходжа Насреддин,-- у меня не осталось никого из близких, только
ты постоянный и неизменный товарищ в моих скитаниях". И, словно
чувствуя горе своего хозяина, ишак стоял смирно, не шевелясь, и
даже перестал жевать колючку, которая так и осталась висеть у
него на губах.
Но через час Ходжа Насреддин укрепил свое сердце, слезы
высохли на его лице. "Ничего! -- вскричал он, сильно хлопнув
ишака по спине.-- Ничего! Меня еще не забыли в Бухаре, меня
знают и помнят в Бухаре, и мы сумеем найти здесь друзей! И
теперь уж мы сочиним про эмира такую песню, что он лопнет от
злости на своем троне, и его вонючие кишки прилипнут к
разукрашенным стенам дворца! Вперед, мой верный ишак, вперед!"
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Был послеполуденный душный и тихий час. Дорожная пыль,
камни, глиняные заборы и стены -- все раскалилось, дышало
ленивым жаром, и пот на лице Ходжи Насреддина высыхал раньше,
чем он успевал его вытереть.
Ходжа Насреддин с волнением узнавал знакомые улицы,
чайханы и минареты. Ничего не изменилось за десять лет в
Бухаре, все так же облезшие собаки дремали у водоемов, и
стройная женщина, изогнувшись и придерживая смуглой рукой с
накрашенными ногтями свою чадру, погружала в темную воду узкий
звенящий кувшин. И все так же наглухо были заперты ворота
знаменитой медресе Мир-Араб, где под тяжелыми сводами келий
ученые улемы* и мударрисы**, давно позабывшие цвет весенней
листвы, запах солнца и говор воды, сочиняют с горящими мрачным
пламенем глазами толстые книги во славу аллаха, доказывая
необходимость уничтожения до седьмого колена всех, не
исповедующих ислама. Ходжа Насреддин ударил ишака пятками,
