большой похвалой.
-- Любит ли он молоко и печенку?
-- Вот уж не знаю, потому что никогда не кормила его ни
молоком, ни печенкой,-- засмеялась старуха.-- Я и сама уже
много лет их не видела.
Это горькое признание послужило мальчику мостом для
перехода к разговору о самом главном. Волнуясь и запинаясь, он
изложил старухе свой замысел против Большого Бухарца.
Она слушала сначала с любопытством, потом -- с доверием, и
под конец заплакала от умиления.
-- Сам аллах послал мне тебя, дабы утешил ты мою
бесприютную старость! Умом ты -- неслыханный плут, если бы ты
родился в нашем племени, то, конечно, сделался бы верховным
вождем. Сердцем же ты -- чистый праведник; дай бог, чтобы и
дальше твой ум всегда находился в подчинении у сердца.
Замысел маленького Насреддина требовал предварительных
расходов -- таньга пятнадцать, даже немного больше. Старуха
прониклась к мальчику таким доверием, что без колебаний вручила
ему деньги, добыв их откуда-то из самых сокровенных глубин
своих грязных лохмотьев.
приехавшему в горы взглянуть на свое достояние. Этот богач
-- Не тревожься, бабушка, они вернутся к тебе с
прибылью,-- ответил маленький Насреддин.
Сначала он направил стопы на Китайскую площадь, где
торговали различным старьем; там за сходную цену -- полтаньга
-- он купил старую поломанную деревянную клетку, довольно
большую -- из тех, в которых чайханщики держат кекликов --
горных куропаток, ценимых за свое кудахтанье, напоминающее звон
стекла. Затем мальчик направился в древоподе-лочный ряд, нашел
мастера, взявшегося починить клетку,-- на это ушло еще
полтаньга. Третьи полтаньга были уплачены красильщику,
расписавшему клетку всеми красками, что нашлись в его лавке,--
зеленой, синей, красной, желтой и белой. Напоследок
расщедрившийся красильщик опоясал клетку сверх уговора широкой
золотой каймой, воскликнув при этом:
-- Теперь, мальчик, тебе осталось только поймать жар-птицу
с алмазным пером в хвосте!
-- Она уже поймана,-- ответил Насреддин.-- Жар-птица,
какой не видели еще в Бухаре: о четырех лапах и в черной
шерсти.
...Вручив клетку старухе (она всплеснула руками при виде
такого великолепия), маленький Насреддин снова пошел на базар.
На этот раз -- вернулся лишь к полудню:
-- Идем, бабушка; все готово.
Старуха кряхтя встала, взяла на руки полусонного кота,
вяло приоткрывшего желтые глаза, мальчик взял клетку -- и они
пошли.
Остановились они вблизи Китайской площади, на перекрестке
трех дорог. Здесь начинались три самых людных торговых ряда:
ткацкий, обувной и скобяной. Немного в стороне от скрещения
дорог старуха увидела небольшую палатку -- камышовые циновки,
укрепленные на четырех жердях. Два входа -- один напротив
другого -- прикрывались занавесками из грубой небеленой
холстины. Возле палатки сидел ее зодчий -- какой-то базарный
старик; получив от Насреддина две таньга, он с благодарностями
удалился.
Мальчик повел старуху внутрь палатки. Там был вкопан столб
с прибитой к нему сверху широкой доской -- возвышение для
клетки. Больше ничего в палатке не было. Свет падал сверху
сквозь дыру в крыше.
-- Побудь здесь, бабушка,-- сказал Насреддин.-- У меня
есть еще одно дело -- последнее.
Покинув старуху, он устремился в глубину сапожного ряда,
затем, переулком, к водоему Ески-Хауз, где в тогдашние времена
сидели базарные писцы, составители всевозможных прошений и
жалоб, а преимущественно доносов.
Это было самое вздорное, самое склочное и сварливое место
на всем базаре; здесь всегда стояли споры, взаимные обличения,
руготня, попреки, похвальба' и неслыханное безудержное вранье,
от которого мутился разум. Среди обитавших здесь писцов не было
ни одного, который в прошлом занимал бы должность ниже
правителя дворцовых дел где-нибудь в Стамбуле, Тегеране,
Хорезме,-- не было ни одного, не подавшего в свое время
спасительного совета царю, и как раз в ту минуту, когда все
визири, вельможи и сановники безмолвствовали в растерянности,--
ни одного, имевшего в прошлом награду ниже знака Большого
Льва...
Обычно доверители начинали стекаться к водоему после
полудня, и тогда шум здесь несколько затихал, ибо писцы
погружались в дела. Но маленький Насреддин пришел до полудня,
то есть в часы наибольших раздоров. Все кипело и клокотало; кто
с кем спорил, кто кого ругал -- понять было невозможно:
каждый поносил всех, и все -- каждого; стоял такой
невообразимый крик, что было удивительно, как может вода в
Ески-Хаузе оставаться гладкой и спокойной под этим ураганом
злобной ругани и всяческих клевет.
-- О сын шелудивой гиены! -- кричал, обращаясь к соседу,
какой-то хилый старик, тощий и скрюченный, похожий на букву
"мим".-- О презренный невежда, не умеющий даже написать как
следует "алиф"! Все помнят, какую жалобу в суд сочинил ты
минувшей зимой. Вместо "факел начальствования и благочестия",
ты написал "факал -- плакал на кол -- шествования..."; "факал
-- на кол -- плакал" -- вот что ты написал!
-- Кто написал "факал -- на кол"?.. Я написал "факал --
плакал"? -- задохнулся от ярости его сосед, похожий на букву...
но даже нельзя сказать, на какую он был похож букву,-- скорее,
на весь арабский алфавит сразу, ибо все время менял свои
очертания, находясь в беспрерывно мелко трясучем движении
каждой частью тела отдельно -- головой, ногами, руками,
пальцами и спиной; казалось, что даже и внутренности его тоже
все время движутся и перемещаются в животе.-- Вспомни лучше,
как в прошлом году ты чуть не погубил своего доверителя, когда
в прошении к эмиру, вместо "величество", ты написал:
"яичество"! Вспомни!
Кругом хихикали, хохотали, фыркали, подхрюки-вали на
разные голоса. Скрюченный, похожий на "мим" писец весь
перекосился и заскрежетал зубами, готовясь достойно ответить.
Маленький Насреддин не стал дожидаться его ответа и прошел
мимо.
Не без труда разглядел он среди этого самума злобы одного
пожилого писца, не принимавшего участия в общей склоке,-- да и
то не по благоразумию и кротости, а по другой весьма тонкой
причине. Он слушал. Вытянув длинную шею, блестя на солнце
огромным голым черепом, как бы сплюснувшим своею тяжестью
сдавленное костлявое лицо, он слушал, хватая на лету каждое
слово, неосторожно брошенное в горячке взаимопопреков и могущее
послужить ему для доноса. И тут же тайно записывал, чужеземными
буквами, дабы какая-нибудь случайность не открыла его перед
остальными писцами. Когда маленький Насреддин подошел к нему,--
он как раз записывал. "Яичество",-- шептал он, скрипя
тростниковым пером,-- и такая пришипилась в углах его тонких
губ, такая тихая, змеиная, зловеще-радостная усмешка, что по
ней безошибочно заранее можно было определить вкус той яичницы,
которую намеревался он изготовить для кого-то в ближайшем
будущем из этого "яичества".
Подняв глаза на маленького Насреддина, он спросил:
-- Что тебе нужно, мальчик?
-- Мне нужна коротенькая надпись -- тушью, на китайской
бумаге. Совсем коротенькая.
-- Коротенькая надпись! -- воскликнул писец, обрадовавшись
доверителю, да еще такому, перед которым по младолетию и
неопытности его -- можно во всю ширь безоглядно распустить
павлиний хвост вранья.-- Возблагодари же, мальчик, судьбу,
которая привела тебя ко мне, ибо никто лучше меня во всей
Бухаре не пишет именно кисточкой, именно тушью и как раз на
китайской бумаге! Когда я был правителем дел Большого дивана в
Багдаде и носил на своем парчовом халате знак Большого Льва --
золотой знак, осыпанный алмазами, пожалованный мне самим
калифом...
Маленькому Насреддину пришлось выслушать его вранье все до
конца,-- нам же нет в этом никакой нужды, тем более что каждый
многократно сам слышал нечто подобное. Такое вранье о своем
прошлом величии вечно среди людей, сброшенных на дно жизни, и
сопровождает все поколения, оставаясь одним и тем же в своей
сущности. Рассказав о превратностях судьбы, о коварствах врагов
и на этом закончив, писец вопросил:
-- Какая тебе нужна надпись, мальчик? Говори -- я и тебя
осчастливлю.
-- Всего три слова,-- сказал маленький Насреддин.--
Большими буквами: "Зверь, именуемый кот".
-- Как? Повтори... "Зверь, именуемый кот"? Гм... Писец
поджал губы и устремил на мальчика пронзительный взгляд своих
остреньких цепких глаз:
-- А зачем, скажи, понадобилась тебе такая надпись?
-- Кто платит, тот знает, за что он платит,-- уклончиво
ответил Насреддин.-- Какова цена?
-- Полторы таньга,-- последовал ответ.
-- Так дорого? Всего три слова?
-- Зато -- какие слова! -- отозвался писец.-- Зверь!.. --
Он сделал таинственно-зловещее лицо.-- Именуемый!..-- Он
прошептал это слово, придав ему какой-то
преступно-заговорщицкий оттенок.-- Кот!..-- Он вздрогнул и
отпрянул всем телом, как бы коснувшись змеи.-- Да кто же тебе
возьмется за такую работу дешевле?
Пришлось маленькому Насреддину согласиться на цену в
полторы таньга, хотя он так и не понял, в чем состоит опасная
глубина его надписи.
Писец вытащил из-под коврика кусок желтоватой китайской
бумаги, ножом обрезал его, вооружился кисточкой и принялся за
работу, сожалея в душе, что из трех слов, порученных ему,
нельзя, при всей его ловкости, выкроить ни одного для доноса.
На обратном пути маленький Насреддин задержался только в
обувном ряду, где сапожным клеем наклеил надпись на гладко
выструганную дощечку.
Повешенная перед входом в палатку, она имела весьма
приманчивый вид.
-- Теперь, бабушка, собирай деньги,-- сказал маленький
Насреддин.
Кот, посаженный в клетку, был уже водворен внутрь палатки
и нудно-тягуче мяукал там, скучая в одиночестве.
Старуха со своим черепком расположилась у входа. Маленький
Насреддин встал от нее в трех шагах,
поближе к дороге, набрал полную грудь воздуха и
завопил так звонко, так пронзительно, что у старухи
нестерпимо зачесалось в ушах.
-- Зверь, именуемый кот! -- кричал Насреддин, покраснев и
приседая от натуги.-- Находящийся в клетке! Он имеет четыре
лапы! Четыре лапы с острыми когтями, подобными иглам! Он имеет
длинный хвост, свободно изгибающийся вправо и влево, вверх и
вниз, могущий принимать любые очертания -- крючком и даже
колечком! Зверь, именуемый кот! Он выгибает спину и шевелит
усами! Он покрыт черной шерстью! Он имеет желтые глаза, горящие
в темноте подобно раскаленным угольям! Он издает звуки --
противные, когда голоден, и приятные, когда сыт! Зверь,
именуемый кот! Находящийся в клетке, в прочной надежной клетке!
Каждый может его созерцать за два гроша без всякой для себя
опасности! В прочной надежной клетке! Зверь, именуемый кот!..
Прошло не более трех минут, как его усердие было
вознаграждено. Какой-то базарный зевака, вышедший из скобяного
ряда, остановился, послушал и повернул к палатке. По виду это
был подлинный двойник Большого Бухарца, только меньше ростом,--
его младший брат, такой же толстый, румяный, с таким же вялым и
сонным взглядом. Он приблизился вплотную к На-среддину и,
расставив руки, остолбенел. Его толстое лицо начало медленно
расплываться в тягучей бессмысленно-блаженной улыбке, глаза
остановились и остекленели.
-- Зверь, именуемый кот! -- надрывался прямо в лицо ему
Насреддин.-- Сидит в клетке! Два гроша за созерцание!
Долго стоял Малый Бухарец, внимая в тихом и бессмысленном
