том, что Шир-Мамед, которого до сих пор считали родным отцом
Ходжи Насреддина, был на самом деле его приемным отцом.
Это обстоятельство мы и положим в основание нашего
рассказа.
Гончар Шир-Мамед был довольно искусным мастером, особенно
в изготовлении больших, в рост человека, горшков, так
называемых "тануров", предназначенных для хранения воды. Честь
и достоинство мастера в том, чтобы его тануры сохраняли воду
всегда холодной и свежей,-- тем холоднее, чем жарче день.
Шир-Мамед постиг тайну смешивания в должных долях глины, песка,
размолотой каменной пыли и золы от саксауловых дров, тайну
обжига и последующего постепенного охлаждения: его тануры
выходили из печи звонкими, пористыми, и в знойный день исправно
потели, обтягиваясь как бы серебристо-сизым водяным шелком.
Горшки приносили Шир-Мамеду хороший доход,-- он жил, не терпя
нужды, сумел даже к старости обзавестись кое-каким хозяйством:
домом, садом, виноградником, двумя сундуками, полными добра. И
все же он считал себя несчастным, жестоко обделенным жизнью: в
его доме не было детей.
Молитвы, многолетние жертвования в мечеть, знахари,
заговоры -- все было испробовано Шир-Маме-дом. Тщетно,-- его
жена не беременела. Так они оба перешли в старость. В доме
всегда царил безупречный порядок и благочинная тишина: посуда
стояла в нишах, не обновляемая годами, ибо ни одной чашки не
разбивалось, шелковые одеяла выглядели купленными вчера. Но
подобное благочиние по сердцу только черствым себялюбцам, а
Шир-Мамед таким не был; о как возликовал бы он, если бы однажды
вся эта посуда оказалась перебитой начисто, до последней чашки,
неосторожно брошенным мячом, а шелковые одеяла -- прожженными
насквозь горящим углем, добытым из очага с целью всестороннего
исследования его свойства!
Раньше они с женой говорили о детях и сокрушались
совместно; под старость, когда надежда исчезла для них,--
перестали говорить, ибо чувствовали себя виновными друг перед
другом, и сокрушались каждый отдельно, в молчании.
Как-то, в конце апреля, когда уже опали в маленьком садике
все лепестки с персиков, абрикосов и яблонь и только
приземистая коренастая айва еще удерживала на ветках свою
грубоватую розовую красоту,-- под вечер, восстав от
послеобеденного сна, Шир-Мамед нечаянно нарушил молчаливый
уговор: не заводить речи о детях.
-- Знаешь, что мне приснилось? -- сказал он.-- Будто бы у
нас родился сын -- такой здоровый, крикливый мальчишка!
Старуха вся съежилась, пригнулась, посмотрела умоляющими
глазами, словно говоря: "Прости меня!" Он вздохнул и
отвернулся: прощеиия, может быть, следовало просить ему.
Весь вечер прошел в задумчивом молчании.
Старуха занялась приготовлениями к ужину, а Шир-Мамед --
осмотром шести новых горшков, стоявших в ряд вдоль забора и
предназначенных на завтра к продаже. Это были тануры больше
обычных размерами. "Пожалуй, они по три на арбу не уместятся, а
только по два",-- соображал Шир-Мамед, прикидывая, во что ему
обойдется перевозка горшков на базар.
Потом они поужинали и легли спать.
Проснувшись ночью, Шир-Мамед увидел старуху на коленях
перед открытым окном. Сильный лунный поток освещал ее всю, до
последней морщинки на лице. Она молилась. Шир-Мамед прислушался
к ее молитве. Она просила бога о ребенке,-- безумная, в
шестьдесят лет!.. И шепот ее был безумным, она уже не помнила
себя и обращалась к богу с упреками. Вся многолетняя скорбь,
неутоленная жажда материнства, одиночество, тоска обманутых
надежд -- все было в этом шепоте! И все-таки в шепоте была
вера, вопреки всему, вопреки разуму и очевидности!
"Всемогущий!.." Она рванула седые, бессильно висевшие космы,
повалилась лицом вниз, неуклюже выпятив костлявый крестец под
белой рубашкой, и глухо застонала,-- слов у нее больше не было.
Горячая судорога сдавила грудь Шир-Мамеда; полный нестерпимой
жалости к старухе и нежности, он замер на постели, закусив
подушку, чтобы сдержать слезы, клокотавшие в нем.
Старуха вскоре легла на свое место, рядом. Шир-Мамед не
шевелился, она тоже не шевелилась; оба знали друг о друге, что
не спят, но щадили друг друга, притворяясь, будто спят, и
притворяясь, что взаимно верят этому нехитрому обману. Ни
одного слова не было сказано между ними до рассвета, но много
было сказано в мыслях без слов, и они взаимно простили друг
друга, поняв, что живут единой жизнью: он -- для старухи, она
-- для него, и никакой отдельной жизни, каждому для себя, у них
уже давным-давно нет.
Это была для Шир-Мамеда тяжелая ночь. С облегчением
встретил он утро, в надежде за обычными заботами спрятаться от
скорбных, жалостливых мыслей.
Было очень рано, утренний свет еще не утратил своей
синевы, заря только начинала брезжить,-- до отъезда на базар
оставалось не меньше двух часов. Шир-Мамед опять взялся
осматривать и остукивать горшки. На легкие удары палочки они
отзывались чистым звоном, без дребезжания, без притупленности,
которые свидетельствовали бы о трещинах или иных пороках. Так
он осмотрел пять горшков и подошел к шестому, крайнему.
Что за чудо? Шестой горшок отозвался на удар не звоном, а
писком. Шир-Мамед безмерно удивился, ударил палочкой еще раз. И
снова услышал писк. Но теперь уже ясно было, что пищит не сам
горшок, а что-то другое, живое, находящееся в горшке.
Кто бы это мог забраться туда? Котенок? Щенок? Птенец?
Каким образом?.. Но он там был. Он пищал!
Шир-Мамед попробовал заглянуть в горшок -- и увидел только
темноту. Пришлось ему запустить вглубь руку. Горшок был
глубоким, Шир-Мамед лежал на нем, иначе рука не доставала до
дна. Вот нащупал он какое-то ватное тряпье, потом... Он
дернулся, поспешно вытащил руку, внимательно осмотрел.
Следы зубов! Тот -- в горшке -- ухватил старика за палец.
Он не только пищал, но еще и кусался!
Уже было ясно, кто в горшке, но Шир-Мамед не верил себе.
Испуганный и потрясенный, он принес долото, деревянную
колотушку и принялся выкалывать в горшке отверстие, чтобы
достать его. Руки старика тряслись, долото ерзало и скользило,
удары были неверными. Тот -- в горшке -- затих и не шевелился.
Зато когда обколотая со всех сторон стенка вывалилась и внутрь
горшка свободно хлынули свет и воздух -- какой нестерпимый
пронзительный вопль вылетел оттуда навстречу им! Шир-Мамед
схватил живой тряпочный комок и вытащил,-- он бился, извивался
в его руках и вопил, вопил надсадным сердитым криком.
Встревоженная, испуганная, выскочила старуха:
-- Что это? Откуда это? Милостивый аллах, как ты его
держишь -- дай сюда!
Она выхватила из рук Шир-Мамеда тряпочный комок, и он, по
волшебству, мгновенно затих.
-- Где ты взял его? Ну что же ты молчишь? Где?.. Бледный
Шир-Мамед, лишившийся от всех этих
дел языка, молча указал на горшок.
А через низенький забор уже заглядывал сосед,
разбуженный воплями. Второй сосед, ночевавший
на крыше, сиплым спросонья голосом спрашивал
сверху:
-- Что случилось у вас там? Воры? Пожар? Старуха бросила
вокруг ревнивый взгляд и, крепко прижав к иссохшей груди живую
находку, быстрыми шагами ушла в дом.
Любопытствующих соседей прибавилось; еще двое смотрели
через забор с другой стороны и тоже спрашивали: что случилось?
-- Вот... нашел в горшке,-- повторял Шир-Мамед.-- Лежал в
горшке. Пришлось разбить...
Добавить к этому он ничего не мог, ибо на выдумки был не
горазд. Событие же было столько беспримерным, что требовало
немедленных истолкований, предположений, догадок, чем деятельно
и занялись соседи, наполнив тишину утра гулом возбужденных
голосов.
Не прошло и минуты, как еще двое соседей прибежали
посмотреть, заявив о своем нетерпении громким стуком в калитку.
И еще двое и еще один...
Тесный дворик наполнился людьми. Осматривали горшок,
землю, калитку: может быть, какой-нибудь след? Ничего!.. Словно
тот свалился откуда-то с неба и угодил прямехонько в горшок!
Из дома послышался голос старухи -- она звала Шир-Мамеда.
Спасаясь от неутолимого любопытства соседей, он поспешно ушел.
В доме, на сундуке, на шелковом одеяле, среди подушек он
увидел его. И сразу, в одно мгновение, узнал: это был мальчишка
из сна.
-- Посмотри,-- словно тающим голосом сказала старуха,--
посмотри, Шир-Мамед: у него зубы!
Шир-Мамед приблизился к сундуку. Мальчишка засучил ногами
навстречу ему, замахал руками, завопил, тараща глаза и широко
открыв рот,-- и потрясенный Шир-Мамед увидел у него во рту два
ряда ровных, ослепительно белых, крепких и острых зубов... Было
от чего закружиться голове и замутиться разуму: зубы у грудного
младенца! Шир-Мамед почувствовал слабость в ногах и замирание в
сердце, вспомнив, что тот -- во сне -- был тоже зубастым.
В дом вошло чудо. Это было ясно Шир-Мамеду, ясно и
старухе. Припав к плечу мужа, она прошептала в слезах:
-- Я знала, что это будет... Я всегда знала. Только не
знала, когда и как.
По тогдашним бухарским законам найденыш мог усыновляться
не раньше чем через три месяца, если его родители в течение
этого срока не давали о себе никаких вестей.
Три месяца глашатаи на главной базарной площади
выкрикивали фирман, оповещавший всех жителей Бухары, всех
иноземцев и прочих, что в гончарной слободе, в доме гончара
Щир-Мамеда, найден в горшке ребенок мужского пола, пяти
примерно месяцев от роду, имеющий отличительный признак --
полный рот зубов, по возрасту ему не положенных. Фирман
выкрикивался глашатаями ежедневно три раза: утром, в полдень и
вечером; поистине, далеко не всякому удается входить в мир с
таким шумом! Этот шум вокруг маленького Насреддина был как бы
предзнаменованием всей его будущей жизни.
Нелегко дались Шир-Мамеду эти три бесконечных месяца, а
старуха совсем извелась. Каждый день встречала она со страхом:
придут, возьмут!.. От скрипа калитки ее бросало в жар,-- она
ощетинивалась, подобная волчице, готовой защищать до последнего
издыхания своего детеныша. По совету соседок она отнесла свои
золотые серьги -- свадебный подарок -- одному базарному писцу,
чтобы он составил кляузный вопросник для уличения во лжи тех
мошенников, которые попробуют выдать себя за родителей
маленького Насреддина. Старуха заранее прониклась ненавистью к
ним и даже не позволяла себе думать, что они могут быть не
мошенниками. Писец -- высохший сутяга с желтым, изрытым оспой
лицом, вытянутым вперед и по-лисьему заостренным, оказался
мастером своего дела: он сочинил восемьдесят шесть вопросов,
расположив их с необычайным коварством: будучи последовательно
заданными любому человеку, они любого превращали в разбойника,
совершителя бесчисленных злодеяний, из которых ночные грабежи
по дорогам и детоубийства были еще не самыми худшими.
Страхи оказались напрасными. Минул девяностый день,
последний,-- никто не пришел за найденышем, а на девяносто
первый день мулла в присутствии должного числа свидетелей
совершил в мечети обряд усыновления.
Вот при каких обстоятельствах появился Ходжа Насреддин в
доме гончара Шир-Мамеда. Из дальнейшего известно, что
вскармливался он поочередно всеми женщинами гончарной слободы,
имевшими грудных детей. Мы не знаем, сколько было у него
братьев и сестер по крови, но молочных было множество. Здесь
опять-таки можно усмотреть предзнаменование: будучи еще в
колыбели, он ухитрился породниться со всей гончарной слободой,
как позднее породнился со всем миром... Рассказывают, что хотя
