угол:
-- Шах черному королю!
-- Всемилостивый аллах! -- с притворным ужасом глумливо
вскричал Агабек.-- Право, я думал, мое сердце разорвется от
страха. Такой удар! Но ты, видно, ослеп: здесь на страже стоит
моя башня! Ну, где же твой ферзь?
С этими словами он своей башней снял с доски белого ферзя.
-- Что ты думаешь делать теперь? -- обратился он к Ходже
Насреддину.-- Ты, дерзкий оборванец, оставшийся без денег и без
сапог! Потерей ферзя ты отсрочил свою неминуемую гибель только
на один ход!
Ответом ему было короткое слово.
-- Мат! -- сказал Ходжа Насреддин, переставив своего коня
с черного поля на белое.
Агабек тупо смотрел на доску, не понимая, что произошло.
По мере того как истина прояснилась перед ним, его мясистое
лицо синело все гуще и гуще.
-- Игра окончена! -- сказал Ходжа Насреддин.-- Где мой
выигрыш?
Сафар дрожащей рукой придвинул к нему поднос;
недвижным взглядом, полным тоски и темного страха, он
следил, как пересыпает Ходжа Насреддин деньги в свой кошелек,
надевает сапоги, снятые всего минуту назад. У старика отнялся
язык с перелугу, хотя во всем этом деле он был только
свидетелем,-- но такую уж робкую душу носил он в себе, что
всегда и всего боялся и постоянно ждал беды от каждого нового
человека, от каждого события вблизи. "Что будет, что будет?" --
с тоской спрашивал он себя, предвидя великие бури; ему
думалось, что теперь весь гнев Агабека обратится против него и
сокрушит его благополучие. Между тем все это благополучие, за
которое он так трепетал, заключалось всего-навсего в чайхане,
слепленной на скорую руку из глины и камыша, ценою, на самого
щедрого покупателя, никак не дороже двух сотен таньга; больше у
Сафара ничего не было -- ни дома, ни сада, ни поля, а дрожал он
так, словно хранил в подвалах слитки золота. Нищий, он обладал
другим бесценным сокровищем -- свободой, но пользоваться ею не
умел; он сам держал себя на цепи, сам связал крылья своей души!
От нищеты он взял ее плотскую часть, то есть лишения, а от
богатства -- духовную, то есть вечный страх; и в том и в другом
случае он избрал для себя наихудшее.
Агабек все молчал, не отрывая выпученного взгляда от
доски; сизая краска на лице переходила уже в черноту.
-- Чайханщик, у вас есть в селении лекарь? -- осведомился
Ходжа Насреддин.-- Может быть, во избежание удара, следует
пустить ему кровь?
Лекаря звать не пришлось, опасность миновала; с натугой, с
хрипом Агабек перевел дыхание, его раскаленный загривок начал
остывать, и зловещая темно-сизая синева исчезла с лица.
-- Как я не заметил! Поистине, путник, ты напустил мне в
глаза колдовского тумана!
-- Сыграем еще?
-- Пусть меня пожрет самый смрадный из дьяволов, если
когда-нибудь я сяду за доску с тобою! Уезжай поскорее, хватит с
тебя и семисот пятидесяти таньга, что ты уже выудил!
Но Ходжа Насреддин вовсе не собирался покидать селения так
быстро.
-- Опять изгнание, отовсюду изгнание! -- Он скорбно
усмехнулся, поник головой.-- Уезжать... уместнее было бы другое
слово: бежать. О злая судьба, о ветер невзгод!
Стрела его жалобы попала в цель.
-- Разве тебя кто-нибудь преследует? -- насторожился
Агабек.
-- Несчастья, беды, неудачи -- вот мои неутомимые
преследователи!
-- Если твои неудачи всегда таковы, как сегодняшняя,--
можно тебе позавидовать.
-- Это всего лишь случай, один на сотню противоположных.
-- А куда ты направляешь свой путь?
-- Не знаю и сам. Куда глаза глядят. Мне все равно -- юг
или север, восток или запад...
-- Но ты ведь имеешь какую-нибудь цель, ради которой
предпринял свое путешествие? Ты не богач и не вельможа, чтобы
разъезжать для собственного удовольствия.
Так завязался между ними первый разговор -- большая игра в
Паука и Шершня началась.
Агабек расспрашивал не без умысла: может быть, этот путник
виновен в каком-нибудь беззаконии? Тогда -- схватить его,
предать в руки стражников и таким образом вернуть свои семьсот
пятьдесят таньга! Ходжа Насреддин усмехнулся в душе над его
надеждами, но развеивать их не спешил:
-- Какое уж тут удовольствие! Знай, о почтенный, что не
столь давно и я обладал собственным домом и кое-каким
достатком, но по воле злой судьбы внезапно лишился всего и ныне
пребываю в ничтожном жалком положении, хуже нищего.
-- Что за несчастье постигло тебя?
-- История моя соткана из тысячи скорбей! Я жил в Герате,
где занимал многодоходную должность старшего писца у главного
базарного надзирателя.
-- В Герате? Я бывал там когда-то. Продолжай.
-- Клянусь аллахом, мой начальник был мною доволен. Я
собирал для него плату за места на базаре, причем за плохие
получал как за средние, а за средние -- как за хорошие. Каждый
грош, что мог я вырвать у какого-нибудь презренного земледельца
или ремесленника, я нес в дом начальника и благоговейно
возлагал на михраб* моей преданности. Начальник, принимая
деньги, всегда говорил: "О Узакбай, если бы я имел даже тысячу
горшков, полных золота,-- бестрепетно доверил бы тебе ключи от
подвала!" И -- не ошибался в этом: его добро было для меня
дороже собственного; так учил меня отец, служивший ключником у
одного вельможи, таким остался я на всю жизнь. За верную службу
начальник отделял мне одну двадцатую часть доходов.
* Михраб -- ниша в стене мечети, указывающая направление
на Каабу, здание в Мекке, главную архитектурную святыню ислама.
Молясь, мусульмане всегда обращались лицом к Каабе.
-- Не много,-- заметил Агабек.
-- Но достаточно, чтобы за восемь лет я скопил изрядное
достояние. Кроме того, я ценил свою должность за то, что она
оставляла мне время для моих ученых занятий, рассказывать о
которых сейчас излишне. И вдруг над моим начальником грянула
гроза...
Агабек слушал очень внимательно, из чего Ходжа Насреддин
заключил, что тратит слова не впустую.
-- Мой начальник допустил некий промах по службе.
-- Ага!..-- догадался Агабек, сделав рукою хищное
движение, словно прибирая что-то в карман.
-- Враги не преминули донести, мой начальник лишился
службы и всего имущества, отобранного в казну.
-- Понятно, понятно,-- сказал Агабек, участливо кивая
толстой головой.-- Эти промахи по службе иной раз обходятся
очень дорого, очень дорого!..
Еще одна страница из его прошлой жизни открылась Ходже
Насреддину.
-- Скорбную участь моего начальника разделил и я, и ныне
брожу по свету, не зная, где положить свой страннический посох
и приклонить голову. И, наверное, мне до конца дней пришлось бы
скитаться, если бы не сегодняшний, столь счастливый выигрыш.
Агабек нахмурился, засопел: Ходжа Насреддин коснулся его
кровоточащей раны.
-- Постараюсь этими деньгами распорядиться разумно.
-- То есть сыграть с кем-нибудь еще? -- ядовито
осведомился Агабек.
-- Да защитит меня пророк от соблазна: такое счастье
дважды не повторяется. Нет -- я изберу себе дело по сердцу.
-- Торговлю?
-- К торговле я не чувствую склонности. Служба в
каком-нибудь тихом уголке, где бы я мог продолжать ученые
занятия,-- вот куда устремлены мои помыслы. Но кто же даст мне,
чужеземному неизвестному человеку, такую службу без денежного
залога? Но теперь, когда я могу внести полновесный залог...
-- Ты едешь на поиски службы?
-- Не здесь же мне оставаться? Мой ишак, кстати, отдохнул,
пора мне трогаться в путь. Благодарю тебя, почтеннейший, за
твои семьсот пятьдесят таньга; эй, чайханщик, сколько я должен
за чай и за ночлег?
Ходжа Насреддин взял седло, служившее ночью ему
изголовьем, и направился к ишаку. При этом он туго натянул
аркан жадности, которым привязывал к себе Агабека.
-- Подожди, подожди! -- воскликнул Агабек, видя, что его
семьсот пятьдесят таньга вот-вот накроются шайтаньим хвостом.--
Вернись, я скажу тебе важное слово.
Аркан жадности оказался толстым и прочным, узел --
затянутым наглухо.
-- Ты едешь на поиски службы -- об этом как раз я и хочу
потолковать с тобою.
-- О почтеннейший! -- Ходжа Насреддин поспешно вернулся в
чайхану.-- Ты, может быть, знаешь такое местечко -- моим
благодарностям не было бы границ!
-- Вот именно -- знаю.
-- Благословенное слово!
-- И неподалеку, совсем рядом. Ходжа Насреддин изобразил
на лице почтительное недоумение:
-- Достойному собеседнику благоугодно говорить загадками,
но мой ничтожный разум бессилен проникнуть в них.
-- Ответь сначала на несколько вопросов, а потом уж я
открою тебе смысл моих слов,-- сказал Агабек:
он думал, что и впрямь говорит загадками! -- Ответь, не
приходилось ли тебе когда-нибудь раньше бывать в нашем селении?
-- Нет, не приходилось.
-- Не имеешь ли ты здесь каких-либо родственников?
-- Нет, не имею; все мои родственники остались в Герате.
-- А друзья? Может быть, в нашем селении есть человек, с
которым ты дружен или когда-нибудь раньше был дружен?
-- Такого человека здесь нет: все друзья мои тоже в
Герате.
-- Но может быть, твои родственники -- из оставшихся в
Герате -- имеют здесь друзей или, наоборот, твои гератские
друзья имеют здесь родственников?
-- Клянусь бородою отца, что ни я сам, ни мои родственники
и друзья, ни родственники моих друзей и друзья моих
родственников, ни даже родственники друзей моих родственников и
друзья родственников моих друзей -- никогда не бывали в этом
селении, никогда о нем не слышали и никого здесь не знают.
-- Остается последний вопрос: не бывает ли твое сердце
подвержено приступам глупой жалости к чужим людям?
"Вспомнил старика, что охраняет гробницу Тура-хона",--
сообразил Ходжа Насреддин и ответил:
-- Всю жалость моего сердца я трачу на самого себя; для
чужих не остается ничего.
-- Разумное слово! А теперь приготовься услышать нечто
удивительное, что приведет тебя в радостный трепет,-- видел ли
ты здешнее озеро и знаешь ли, кто им владеет?
-- Озеро видел, но кто им владеет,-- не знаю.
-- Владелец -- я. Ты ищешь под денежный залог место,
которое могло бы тебя прокормить,-- что думаешь ты о должности
хранителя озера?
Наконец оно прозвучало -- единственное слово, которого
добивался Ходжа Насреддин! "Хранитель озера",-- громом отдалось
в ушах Сафара, "Хранитель озера",-- повторила горлинка под
крышей, "Хранитель озера",-- ответил ей перепел из клетки,
"Хранитель озера",-- зашипел, заворчал кумган, окутываясь
паром, "Хранитель озера",-- подхватил ветер, "Хранитель
озера",-- зашелестели деревья...
Через десять минут все жители селения, от мала до велика,
узнали новость; "Хранитель озера",-- слышалось повсюду: в
полях, в маленьких, чисто прибранных двориках; об этом говорили
мужчины, толковали женщины, щебетали ребятишки.
Когда Агабек и Ходжа Насреддин направились из чайханы к
озеру, все встречные отвешивали им подобострастные поклоны и с
пугливым любопытством оглядывали нового хранителя,-- а он,
суровый, надменный, даже не замечал этих поклонов.
Старый Сафар после их отбытия не долго оставался один в
своей чайхане,-- отовсюду понабежали чорак-цы и сразу погребли
старика под множеством вопросов: о чем толковал Агабек с новым
хранителем, как они договаривались, какую плату будет получать
хранитель? Помост чайханы трещал, чайники, подвешенные над
очагом, качались и звенели, с потолка сыпался мелкий мусор.
-- Вы сейчас развалите мне всю чайхану! -- кричал Сафар.--
