искорками.
-- О всемогущий всемилостивейший аллах, ниспошли мне,
ничтожному, прощение за эту самовольную смерть! -- говорил
юноша.-- Пусть я буду прахом твоего покрывала в раю. Остаться
на земле? Но слишком велико мое горе и необъятно страдание. О
мой небесный отец, не наказывай меня слишком строго:
никогда я не был избалован радостями, а теперь отнимают
единственную и последнюю!
Сообразив, что здесь происходит. Ходжа Насреддин придержал
ишака, спешился, неслышно подкрался к юноше, вытащил из трещины
в пне крепко вколоченный нож, бросил его в траву, а сам уселся
на пень в ожидании.
Юноша окончил молитву, поднялся с колен, зажмурился,
глубоко захватил воздуха, словно собираясь нырнуть, и, взмахнув
руками, упал ничком, пзудью прямо на пень.
Он рассчитал верно: если бы не Ходжа Насреддин,--
смертоносное лезвие вонзилось бы ему как раз в сердце.
Но угодил он головою Ходже Насреддину в живот -- и замер,
полагая себя уже конченным; руки его повисли, пальцы коснулись
земли. Прошла минута, вторая...
-- И долго ты думаешь так лежать? -- осведомился Ходжа
Насреддин.
Звук человеческого голоса изумил юношу: он приготовился
отныне слышать только ангельские голоса. Он встрепенулся,
взглянул; его изумление усугубилось при виде склонившегося к
нему лица, вовсе уж непохожего на ангельское,-- загорелого,
запыленного, с черной бородкой и веселыми ясными глазами.
-- Где я и кто ты? -- слабым голосом спросил юноша.
-- Где ты? На том свете, конечно, куда и стремился. А я --
главный загробный палач, которому во власть передаются все
подобные тебе молодые безумцы для расправы над ними.
Юноша уже все понял; вместо благодарности Ходжа Насреддин
услышал горькие упреки:
-- Зачем, зачем ты спас меня от смерти! Для меня нет места
на земле, нет ни одной, самой жалкой крупинки счастья -- только
беды, только страдания, только утраты!
-- Откуда ты знаешь, что в будущем приготовила тебе земля?
-- остановил его Ходжа Насреддин.-- Мне вот уже сорок пять лет,
а я и то ничего ровным счетом не знаю. А в твои годы обращаться
к жизни с упреками -- это уж чистое кощунство! Что случилось,
расскажи; быть может, я сумею помочь тебе?
-- Мне никто не поможет.
-- Неправда; человеку, пока он жив, всегда можно помочь.
Доверься мне, расскажи.
-- Разве ты Гарун-аль-Рашид, разве ты подаришь мне четыре
тысячи таньга, без которых я не могу спасти своего счастья?
-- Ты проигрался в кости?
-- Не усугубляй моих страданий своими насмешками, о
чужеземец!
-- Я насмехаюсь? О нет, мне приходилось смеяться над
собственным горем, но над чужим -- никогда!
-- Я люблю одну девушку...
-- Понял, понял, все понял! Она из богатого дома, ее
жестокий отец требует с тебя выкуп.
-- Ее отец ничего не требует с меня и всей душой желает
нашего совместного счастья. Но в это дело вмешался Агабек,
хозяин озера.
-- Вмешался Агабек! -- воскликнул Ходжа Насреддин громовым
голосом, заставившим юношу вздрогнуть.-- Вмешался Агабек,
говоришь ты! Возблагодари же, юноша, аллаха за нашу встречу,
спасительную для тебя. Рассказывай!
Он был охвачен боевым порывом, жаждой битвы;
еще ни разу не видев Агабека, он уже загорелся гневной
радостью при одном его имени! И с восторгом почувствовал свои
сорок пять лет не более как словом, а серебряные нити в бороде
и на висках -- лишь призраком.
Выслушав рассказ Сайда о событиях, уже известных нам.
Ходжа Насреддин нетерпеливо спросил:
-- Сколько дней осталось до полива?
-- Десять дней.
-- Время не упущено. Успокойся, твоя несравненпая девушка
не достанется Агабеку. Вмешался он в это дело -- вмешаюсь и я!
Сайд все больше и больше дивился странному чужеземцу и в
то же время не мог не верить ему:
-- Прости меня за мои докучливые сомнения, но ведь за этим
поливом будет следующий и снова следующий. И Агабек опять
потребует или мою невесту, или четыре тысячи, а может быть,
даже и больше.
-- Не думаешь ли ты, что я приехал сюда к вам, чтобы
платить вашему Агабеку за каждый полив по четыре тысячи, а
может быть, даже и больше? Нет, я приехал, имея другие цели,
совсем другие, как раз обратные. Это все -- в будущем, а пока
что давай уговоримся. Первое условие: ты никому не скажешь о
нашей встрече, о нашем разговоре. Впрочем, своей несравнимой,
ослепительной Саадат или Фатиме -- не знаю, как ее зовут...
-- Зульфия,-- прошептал юноша.
-- Своей прекрасной Зульфие ты все равно скажешь;
предупреди, что дело нешуточное, пусть она прикусит свой язычок
-- розовый и достаточно длинный, как я заранее уверен. Второе
условие...
Но здесь за спиной Сайда, в проломе забора, он увидел
своего одноглазого спутника, подающего ему руками тайные знаки.
-- Второе условие доскажу потом, а сейчас -- сиди и не
оборачивайся.
^ Юноша исполнил приказание в точности: ни разу не
обернулся, хотя любопытство грызло его нестерпимо. "О чем и с
кем сговаривается этот таинственный чужеземец?" -- думал он,
объятый внутренним трепетом, состоявшим из надежд и сомнений,
страха и радости,-- но как ни прислушивался к невнятно гудевшим
за его спиной голосам -- слов разобрать не мог.
А сговаривались Ходжа Насреддин с одноглазым вором о
деньгах, надобность в которых возникла так неожиданно.
-- Четыре тысячи! -- воскликнул вор.-- Да в этих горах
негде достать и сорока таньга, если даже обшарить их все, от
подножий до самых вершин!
-- Тебе придется вернуться в Коканд.
-- Милостивый аллах!
-- Ты раздобудешь в Коканде нужные четыре тысячи и
принесешь сюда. На дорогу в оба конца потребуется шесть дней, в
Коканде -- три дня; итак, на девятый день, считая от
сегодняшнего, ты должен быть здесь.
-- Считая от сегодняшнего? Значит, я должен пускаться в
обратный путь сразу же, не дав себе ни одного часа отдыха!
-- Да, сразу же, с этого места.
-- О пророк Магомет! И еще: ведь если я добуду эти деньги
привычным для меня способом -- я опять собьюсь с добродетельной
и благочестивой стези.
-- Сделай так, чтобы деньги, добытые тобою, были
праведными деньгами.
-- Праведные деньги? Четыре тысячи!.. О Кааба, о Мекка, о
прибежище веры! Я даже не знаю, как они выглядят, праведные
деньги,-- милостыню, что ли, должен я собирать у какой-нибудь
мечети?..
-- Я сказал, а ты слышал. Подвиг во славу милосердного
Турахона ожидает тебя в Коканде. Счастливого пути!
-- Счастливого отдыха,-- с унынием ответил одноглазый, уже
предвкушавший прохладу чайханы и степенные беседы с Ходжой
Насреддином о добродетели; повернулся и зашагал обратно по
дороге.
Он был очень раздосадован, сердился, но мысль не
возвращаться больше в Чорак, обмануть Ходжу На-среддина даже не
пришла ему в голову; бесконечно грешный по мелочам, он в
больших делах заслуживал доверия -- не в пример иным
беспорочным, что навязываются людям в друзья, а потом из
низменной трусости предают их первому, кто догадается
прикрикнуть построже.
Ходжа Насреддин вернулся к Сайду:
-- Выслушай мое второе условие: ты никогда не будешь
допытываться -- кто я, зачем к вам приехал, что делал в прошлом
и что намереваюсь делать в будущем.
Юноша прикусил язык: этот странный чужеземец в точности
угадал все вопросы, которые уже готовы были на комариных
крылышках любопытства вылететь из его рта.
-- Сейчас я поеду в чайхану,-- заключил Ходжа Насреддин.--
Вечером, на свободе, поговорим еще. Спрячь куда-нибудь подальше
этот нож, выброси отчаяние из сердца и помни: в твои годы еще
ничего не теряют, а только находят, идя по земле.
Они расстались. Юноша проводил своего спасителя долгим
затуманенным взглядом, присел на пень и задумался. Лучи низкого
солнца сбоку освещали его лицо с высоким чистым лбом, прямым
носом, твердой линией губ и подбородка; он тихо улыбался своим
мыслям: отчаяние покинуло его душу, он принадлежал жизни, на
его пылком сердце запечатлелся -- и теперь уже навсегда --
благородный чекан Ходжи Насред-дина.
Ночью, в маленькой чайхане, у погасавшего очага они
продолжали беседу. Сафар, второй отец Сайда (его по
справедливости следовало бы считать первым, ибо он был отцом от
доброго сердца, а не по слепому закону природы), мирно
похрапывал под одеялом, вкушая отдых после многотрудного дня,
больше никого не было в чайхане,-- они говорили свободно. В
глубине очага еще дышал живой, переливающийся, весь в летучих
искорках, золотистый жар, а по краям угли уже затянулись пеплом
и тихо звенели, остывая. Только что взошла поздняя луна, вслед
за нею прилетел ветер, по стройному тополю от низа к вершине
поднялась мерцающая тускло-серебряная струя. На далеком холме
светился одинокий пастуший костер и дрожал большой красной
искрой -- как упавшая звезда, дотлевающая на земле.
-- Потерявший мужество -- теряет жизнь. Надо верить, о
юноша, в свою удачу. Покойный Ходжа Насреддин часто
говаривал...
-- Разве он умер?
-- Увы, умер. То ли багдадский калиф содрал с него кожу,
то ли бухарский эмир утопил его,-- так я слышал в Коканде.
-- Но может быть, это еще и неправда?
-- Как знать,-- может быть, и неправда... Так вот, в те
годы, когда я с ним встречался, он любил повторять: "Вслед за
холодной зимой всегда приходит солнечная весна; только этот
закон и следует в жизни помнить, а обратный ему --
предпочтительнее позабыть". Однако я трачу, кажется, все свои
наставления впустую? -- Ходжа Насреддин проницательно посмотрел
на Сайда.-- Ты вертишься, как будто тебя подкалывают шилом
снизу! Но сейчас глубокая ночь, куда ты спешишь?
Ответный шепот был таким тихим, что Ходжа Насреддин смог
уловить, угадав по губам, только одно слово: Зульфия.
-- Прости меня, о благородный юноша! -- воскликнул он.--
Действительно, я и постарел и поглупел, что привязываюсь к тебе
со своею дурацкой мудростью. Зульфия -- вот наивысшая
мудрость,-- иди же скорее! Поверь мне: все ученые книги мира не
стоят одного-единственного словечка из тех, что услышишь ты
сегодня в лунном саду!
Каждому возрасту соответствует своя мудрость, для сорока
пяти лет она заключается, между прочим, в том, чтобы не
ложиться спать с пустым желудком. Проводив Сайда, Ходжа
Насреддин наскоро поужинал сухим сыром и черствой лепешкой из
своих дорожных запасов и начал устраиваться на ночь. Уже
засыпая, он еще раз подумал об этих влюбленных и от всего
сердца пожелал им счастливого свидания в саду.
-- Бежим, Сайд! Отец сказал, что отдаст меня Агабеку.
-- Успокойся, он не отдаст тебя, моя ласточка!
-- Бежим, бежим! Куда-нибудь в горы, к цыганам или
киргизам. На дорогу я приготовила узелок -- лепешки, сыр и
сушеную дыню.
-- Подожди, может быть, нам и не придется бежать.
-- О Сайд, неужели они и тебя сумели уговорить, как
уговорили отца?
-- Не плачь, я никому не собираюсь тебя отдавать;
послушай -- у нас появился друг и защитник.
-- Друг и защитник? У нас?.. Кто?
-- Я не могу сказать тебе -- кто, да, по правде, и сам не
знаю его имени. Знаю только, что он спасет нас!
-- Когда ты встретил его?
-- Сегодня.
-- И уже успел ему поверить?
-- О Зульфия, если бы ты видела его взгляд, слышала голос,
и ты бы поверила! От него исходит могучая сила, укрепляющая
сердца.
Звенели ночные ящерицы, звенели серебряные монетки на шее
Зульфии, что-то еще звенело,-- вся ночь была полна неясных
