стоит при слиянии двух больших арыков, окружен садом, имеет
украшенные цветной росписью ворота, по которым легко его
отличить от всех прочих.
-- Украшенные росписью ворота! -- воскликнул меняла.-- При
слиянии двух арыков? Да ведь это же мой собственный загородный
летний дом! Но там сейчас никого нет, он заколочен -- как могли
попасть туда кони?
Придворные зашептались, озадаченные словами менялы.
Сомнения разрешил хан:
-- Конечно, никаких коней там нет и никогда не было.
Гадальщик путает, в надежде вывернуться и ускользнуть от кары.
Приготовьте для него плети, пошлите в этот загородный дом
людей, чтобы через них удостовериться в его лжи!
На большую найманчинскую дорогу помчались всадники.
-- Конечно, там ничего не найдут! Конечно, ничего, никаких
коней,-- гудели придворные за спиной хана.
Но трое из находившихся здесь думали иначе: Ходжа
Насреддин, бестрепетно взиравший на кнутобой-ные приготовления
перед помостом, и меняла с вельможей, которым было уже известно
удивительное всеведение гадальщика. "В моем собственном доме!
-- мысленно восклицал меняла, все больше запутываясь в
различных догадках и предположениях.-- С этими конями творятся,
поистине, какие-то чудеса!" А вельможа замер, застыл и затаил
дыхание, боясь поверить такому счастью. О, только бы не ошибся
гадальщик, только бы кони действительно отыскались в доме
купца! А тогда, тогда... он знал, что ему делать и говорить
тогда!
Через короткое время -- найманчинская дорога проходила
рядом -- на дальнем конце скакового поля показались
возвращавшиеся всадники.
-- Ведут, ведут! Вот они, мои кони! -- закричал меняла и в
самозабвении кинулся навстречу всадникам.
Но стражники, по знаку вельможи, перехватили его на
лестнице, втолкнули обратно на помост. "Наш разговор еще не
окончен, почтенный Рахимбай!" -- зашипел про себя вельможа,
содрогаясь от злобного торжества.
Всадники приблизились. Они вели двух незаседланных коней,
одного -- белого, как раковина, второго -- черного, как
ласточкино крыло.
Таких коней по статям, осанке и поступи никогда еще не
видели на скаковом поле!
Среди придворных послышались возгласы изумления и
восхищения.
Меняла дрожал и все порывался к лестнице, но стражники
держали его крепко.
-- Без преувеличения, эти кони -- истинное украшение
земли! -- сказал хан.
-- Истинное украшение! Истинное украшение! -- подхватили
на разные голоса придворные.
Коней подвели к помосту. Воцарилась тишина: все молчали,
позабыв свои обиды и распри, погрузившись в созерцание арабских
красавцев.
И вдруг опять раздался гнусавый вопль менялы:
-- Защиты и справедливости!
Все зашевелились. Хан поморщился:
-- Что ему нужно еще, этому назойливому купцу? Он получил
своих коней, пусть удалится с ними.
-- А как же моя награда? -- поспешил напомнить Ходжа
Насреддин.
-- Что касается гадальщика,-- добавил хан, не взглянув,--
то он должен получить обещанную плату.
Торговый визирь высоко поднял кошелек менялы с десятью
тысячами таньга, подержал некоторое время над головой,
потряхивая, чтобы все видели и слышали, затем бросил к ногам
Ходжи Насреддина:
-- Возьми, гадальщик; великий хан справедлив! Но коршуном
налетел со стороны меняла, вцепился в кошелек обеими руками.
-- А подкуп, о великий владыка! -- закричал он, стараясь
вырвать кошелек у Ходжи Насреддина и страшно искривив при этом
лицо.-- Гнусный подкуп, благодаря которому мои несравненные
кони опоздали на скачки! Вот они, оба здесь -- подкупленный и
подкупатель! -- Не выпуская из рук кошелька, он дважды вздернул
бороду, указав ею на вельможу, на Ходжу Насреддина.-- Защиты и
справедливости! Пусть объяснит гадальщик, почему не нашел моих
коней вчера, если так легко нашел сегодня, сколько ему за это
заплачено и кем? Отдай, плут,-- слышишь, отдай мои деньги!
Он дернул кошелек к себе с такой неистовой силой, что не
удержался на ногах -- повалился на спину;
Ходже Насреддину, волей-неволей, чтобы не выпустить
кошелька, пришлось валиться на менялу. Помост затрещал.
Придворные взволнованно загудели. Перед лицом хана творилось
нечто совсем уж непристойное -- драка!
Стражники растащили драчунов. Кошелек остался у Ходжи
Насреддина. Меняла хрипел и хватался за сердце. Вот когда
пришел час вельможи -- час мести, победы, торжества и
сокрушения врага! Он, преисполненный решимости, шагнул вперед,
смело стал перед ханом:
-- Да будет позволено теперь и мне сказать свое слово!
Этот меняла обвиняет меня в подкупе. Но пусть сначала он
объяснит, каким образом похищенные кони очутились на конюшне
его же собственного загородного дома?
Что мог ответить застигнутый врасплох меняла?.. Молчал.
Громовым голосом вельможа воскликнул:
-- Мы не слышим ответа! Вот где сокрыто подлинное
коварство! Сначала усомниться в победе на скачках своих арабов,
резвость которых далеко не соответствует их внешней красоте,--
затем, во избежание срама, спрятать коней в своем загородном
доме и вопить на весь город, что они похищены,-- какое название
можно дать подобному делу! Поднять на ноги всю городскую
стражу, возмутить спокойствие, явиться в непристойном виде,
босиком и без чалмы, на это праздничное торжество и своими
нудными, лживыми воплями изгнать радость из сердца великого
хана -- и все это, все -- для единственной цели: очернить в
глазах повелителя самого верного, самого преданного слугу!
Голос вельможи дрогнул, рукавом халата он вытер глаза,
затем, возведя их горе, продолжал:
-- Разве это все -- не злодеяние? И если уж кому-нибудь
надо просить у великого хана защиты и справедливости, то,
конечно, мне, невинно оклеветанному и поруганному, а вовсе не
ему, не этому меняле, злобное коварство которого не имеет
границ! Кто может поручиться, что завтра он не придет во дворец
с какой-нибудь новой жалобой, не обвинит меня в ограблении его
лавки, или, что еще хуже,-- в прелюбодеянии с его женой?
Это был великолепный, тонко задуманный, далеко
рассчитанный ход! Выждав с минуту, чтобы хан имел время
запечатлеть в своей памяти эти предохранительные слова,
вельможа закончил:
-- Спрашивают: кто был похитителем коней? Кто был дерзким
вором, которого мы так долго и безуспешно разыскивали? Теперь
понятно, почему мы не могли найти его, теперь нет нужды ходить
далеко в поисках этого вора, ибо он здесь, перед нами! Вот он!
И, величественно закинув голову, откачнувшись всем телом
назад, вельможа простер перед собою десницу с вытянутым
перстом, указуя на бледного, съежившегося менялу.
-- Я похититель?.. Я вор?.. Украл своих же собственных
коней?..-- сбивчиво бормотал меняла.
Его жалкий немощный лепет был смят, раздавлен голосом
вельможи,-- так исчезает для нашего слуха журчание ручья вблизи
могучего водопада.
-- Вот он! -- гремел вельможа.-- Пусть он теперь
опровергнет мои слова!
Как всегда в таких случаях, смущение менялы было многими
сочтено неопровержимой уликой, а громовой голос вельможи --
бесспорным доказательством его правоты.
Нашлись, однако, и такие,-- из числа врагов вельможи, с
торговым визирем во главе,-- которые приняли в этой распре
сторону менялы. Они загудели:
-- Кто же будет похищать у самого себя?
-- Это невероятно!
-- Это неслыханно!
-- Такой достойный человек, известный всему Кокан д у!..
Против них дружно выступили сторонники вельможи; кто-то, в
качестве примера, что бывают иные весьма странные похищения,
опять упомянул о трех мешках золота, похищенных якобы
разбойниками на пути в Бухару; верховный охранитель дорог опять
пришел в неописуемое волнение и начал кричать о незамощенных
базарных площадях; послышались упоминания о водоеме на площади
святого Хазрета, о сторожевых башнях, о больших торговых рядах,
о поборах,-- словом, не прошло и минуты, как вокруг трона опять
запылал пожар взаимообличений и попреков. Опять все придворные
сцепились и склубились в общей смуте и, хрипя, потные, с
багровыми лицами, наскакивали друг на друга. Хан молчал, с
брезгливо-безнадежной усмешкой на тонких губах,-- медленно
отвернулся и застыл на троне, опустив плечи, глядя в пустое
поле.
О купце, о конях, о гадальщике все, как и в первый раз,
конечно, забыли.
На помост поднялся медлительный пожилой стражник -- один
из старших. Этот стражник служил давно, поседел на ханской
службе, все видел, ко всему привык; будучи от природы человеком
вовсе не злым, вдобавок -- угнетенным заботами о многочисленном
семействе, он никогда не проявлял кнутобойного усердия сверх
самого необходимого, за исключением только случаев, если
поблизости оказывалось начальство. Мягко ступая по драгоценным
коврам, он подошел к меняле:
-- Забирай, купец, своих коней и с миром иди домой; тебе
нечего здесь делать: им хватит теперь разбираться надолго.
Подталкивая менялу кулаком в загривок -- для порядка,
тихонько, совсем не больно, потому что начальство не взирало,
стражник свел его по лестнице, вручил ему коней, дал в
сопровождающие двух младших стражников и отправил домой. Затем
вернулся на помост, чтобы таким же образом выпроводить и
гадальщика.
Но Ходжи Насреддина уже на помосте не было: он всегда умел
уйти незаметно; в это время он был на противоположном конце
скакового поля, в светлой тени молодых тутовников, на берегу
маленького арыка, бойко и весело бежавшего по белым камешкам,
по золотому песку. Шепталась листва, пели птицы, пробежала
мышь, плеснулась рыбка, в безмятежном предвечернем покое синело
небо, плыли облака. Ходжа Насреддин жадно припал к воде,
освежил пересохшие губы, умылся, задрал рубаху, вытер лицо,
блаженно ощутив заголившимся животом свежесть ветра. Потом --
обернулся к полю. Там, на помосте, как в клокочущем адском
котле, продолжалось кипение страстей: мелькали, смешивались
цветные халаты, искрились медали, бляхи, сабли, доносился
бурлящий гул взаимообличений, яростных даже и в этом своем
слабом отзвуке. Ходжа Насреддин усмехнулся, ощупал в поясе
тяжелый кошелек и, не спеша, размашистой походкой,
сопутствуемый ветерком и немолчным щебетом птиц, пошел берегом
арыка, вслед за веселой водой.
Мешок с гадальным имуществом тяготил его. По дороге
попался, окруженный старыми деревьями, маленький непроточный
водоем, источавший из своих затхлых недр густые запахи гнили;
едва Ходжа Насреддин вошел в тень, как вокруг заныли, зазвенели
комары и пошли впиваться, липнуть к потному лицу, шее, открытой
груди. Выбрав один старый тутовник, искривленный, с узловатыми
сучьями и большим дуплом, черневшим под кроной. Ходжа Насреддин
засунул мешок в это дупло и для верности -- примял кулаком. Со
свободными руками, легким сердцем он присел на мшистый корень,
горбом выпиравший из-под земли;
отмахиваясь от назойливых комаров, он говорил тутовнику:
"Смотри не проболтайся, старик; ты ведь только один во всем
городе знаешь, куда вдруг исчез главный гадальщик с моста
Отрубленных Голов!" Более надежного хранителя своей тайны Ходжа
Насреддин не смог найти; это был самый хмурый, самый молчаливый
старик изо всех, обитавших вокруг водоема, и в глубине своей
древесной души он, конечно, таил к людям полное презрение,
потому что давно и прочно стоял на своем законном месте,
глубоко запустив корни в землю, не боясь ни холодов, ни бурь и
не мотаясь неизвестно зачем по белу свету, нигде не находя
