вокруг, бывает либо лунным, либо солнечным. В первом случае оно
затуманено дымкой, придающей всему оттенок тишины и грусти,
когда все, даже сейчас перед глазами стоящее, воспринимается
человеком как отзвук из прошлого, словно бы он живет второй
жизнью, что повторяет первую, но повторяет как сон; во втором
случае оно переполнено ярким, победоносным светом: все видно,
все ясно, все живет вечно -- ничто не уходит бесследно, все
движется и кипит, блещет самоцветной радугой; здесь властвует
Жизнь, ни с кем ничего не деля, ничего не уступая ночи,
сохраняя все для себя, требуя каждую минуту жертвы от своего
избранника -- с тем чтобы в следующую минуту с царственной
щедростью отблагодарить его тысячекратно; здесь потребны
человеку неослабные усилия разума и жаркое горение души! Жить в
этом бурливом потоке света и блеска, движения и гула -- не
легко, зато для души многоприбыльно, в смысле тех высоких
наград, которыми Жизнь одаряет своих верных и преданных; здесь
нет вчерашнего дня, только всегда, неизменно -- сегодняшний,
нет слова "был", только -- "есть"; значит, для смерти, область
которой -- ничто, двери сюда закрыты!
Ходжа Насреддин родился, надо полагать, в самый полдень,
под прямыми отвесными лучами в упор:
кровь его как зажглась от них, так и сохранила в себе
неугасимым этот огонь. Вот почему не было такого случая в его
жизни, чтобы он проспал полуденный час: словно в медный гулкий
щит ударит солнце и разбудит его; вся его пламенем полная кровь
закипит, забурлит, отвечая на этот призыв, устремится, пенясь и
звеня, с тугим напором по жилам, взбудоражит сердце, заставив
его подпрыгнуть... какой уж тут сон!
Был полдень, когда он проснулся в чайхане последнего
селения по эту сторону гор; дальше к перевалу уже не было
человеческого жилья.
Наскоро пообедав, они с одноглазым двинулись в путь.
В горах дорог нет -- только вьючные тропы; здесь не бывает
колес, здесь владения пешеходов и всадников. Тропа кружит и
вьется, готовая в иных местах пересечь самое себя,-- часто
путники, разделенные двумя часами пути, переговариваются друг с
другом без усилия -- один сверху, а второй снизу. Долина с ее
садами, полями, селениями уходит все глубже в туман; впереди
все тот же хребет, близкий -- рукой дотянуться, далекий --
никак не дойти, снизу -- темный и хмурый, выше -- бело-лиловый,
с огромными зубцами, грубо выломанными в небесной синеве.
На следующий день с утра узенькая тропинка прилепилась к
обрыву и побежала над бездной, вдоль гибельного уступа шириною
в три локтя; стоял густой туман -- ничего не видно, словно
земля вдруг вывернулась у наших путников из-под ног, встала
боком и теперь на ней можно только висеть, уцепившись за этот
уступ.
Ходжа Насреддин шел впереди, за ним семенил ишак, шурша
иногда левым боком по каменному отвесу, третьим шел одноглазый.
А по их следу беспрерывно слышалось зловещее шипение щебня,
оползавшего струйками в бездну.
Обрывом шли часа два, тропинка постепенно расширилась,
страшная бездна отошла вправо и уже не кружила им головы своей
белесой затягивающей мглой,-- земля вернулась к ним под ноги.
Крутясь и кипя, мчался ледяной поток, перемешавший в своем
тесном русле водовороты, пену и камни, что с глухим подводным
гулом катились по его дну.
Отсюда начинался извилистый спуск: они достигли перевала.
Туман разошелся; над ними первозданной чистотой синело горное
небо -- такое, что нельзя о нем рассказать иначе, как вспомнив
волшебную птицу Хумай! Оно синело, сияло, полное непостижимого
света,-- в этой великой синеве растаяли все мысли и чувства
Ходжи Насреддина, и он забыл себя, лежа на разостланном халате
лицом вверх, открыв грудь прохладному ветру...
Спускались быстро, вскоре свернули со вьючной тропы на
пастушью, круто падавшую сквозь мелкорослый кустарник; воздух
стал гуще и жарче, пахло солнечным медовым настоем, гудели
пчелы, звенели травяные сверчки. Крутизна склона увеличивалась,
ишак временами садился на тропинку и ехал ползком, а Ходжа
Насреддин, хватаясь одной рукой за кусты, другой -- придерживая
ишака, говорил:
-- Тише, тише, иначе ты весь сотрешься и в долину
спустится только одна твоя голова.
Это был очень трудный и утомительный спуск, зато --
короткий. К полудню они были уже на арбяной дороге, ведущей в
селение Чорак -- цель их путешествия. Дикие буро-каменные
склоны сменились зелеными, на которых там и здесь виднелись
киргизские юрты, как большие белые птицы, присевшие отдохнуть,
и между ними -- пестрая россыпь овечьих отар, наподобие
раковин, брошенных горстью.
Еще один поворот-- и они увидели селение, а немного в
стороне -- озеро.
Здесь предстояло разыграться тому поединку, ради которого
Ходжа Насреддин покинул свой дом. Как благородные витязи
древних сказаний, ходившие в горы на смертный бой с
двенадцатиглавым драконом, пришел в горы и Ходжа Насреддин,--
только дракон имел на этот раз человеческое обличье, а под
витязем вместо могучего коня Тулпара был маленький пузатый
ишак. Но тот, кто способен своим умственным взором проникать в
глубину явлений,-- не усмехнется пренебрежительно и не отложит
в сторону этой книги:
он понимает, что в каком бы внешнем виде ни столкнулись
добро и зло, их битва всегда преисполнена великого смысла,
направляющего судьбы мира. Вот что сказал по этому поводу
чистейший помыслами и проникновеннейший Ибн-Хаким: "Нет ни
одного злого дела и нет ни одного доброго, которое не
отразилось бы на последующих поколениях, независимо от того,
когда и где оно совершено -- во дворце или хижине, на севере
или на юге, и были тому делу очевидцы или нет; точно так же во
зле и в добре не бывает ничтожных малозначащих дел, ибо из
совокупности малых причин возникают великие следствия"...
Селение было небольшое -- дворов сто пятьдесят, как
определил Ходжа Насреддин, окинув взглядом веселую зелень садов
и виноградников с желтеющими повсюду кровлями, над которыми
восходили дымки:
был обеденный час. Белая дорога, та самая, на которой они
стояли, вбегала в эту зелень и терялась, но по извилистой гряде
высоких тополей, с обеих сторон огораживающих дорогу, можно
было проследить все ее повороты до противоположного конца
селения, где она опять появлялась и бежала дальше, сначала в
поля, потом -- по волнистым склонам -- в долину. За тополями
виднелся низенький минарет, откуда сейчас было самое время
услышать полуденную молитву, но, верно, муэдзин был уже очень
стар и немощен голосом: его призыв сюда не доносился.
Ходжа Насреддин перевел взгляд на озеро; оно покоилось в
удлиненной впадине, напоминавшей очертаниями след яйца на
песке; дальний берег был каменистым, голым, а ближний,
примыкающий к садам, зарос буйной курчавой зеленью, над которой
высились темнолитые округлые кроны старых карагачей. Сверху к
озеру тянулись две живые блестящие жилки -- два горных ручья, а
вниз отходила только одна жилка, темная,-- сухое русло арыка,
отводящего воду к полям. Между озером и селением, не
соприкасаясь с другими садами, зеленел отдельный большой сад,
обнесенный высоким забором, а в его тенистой глубине прятался
дом -- драконово логово, дом Агабека.
-- Вот мы и пришли,-- сказал одноглазый вор.
-- Присядем,-- отозвался Ходжа Насреддин.-- Нам надлежит
посоветоваться.
Около дороги из трещины в скале струился холодный ключ,
над ним трепетал мерцающий листвой одинокий молодой тополь,
каким-то чудом выросший здесь, на камнях. Внизу тополь окружали
цепкие, жилистые репейники, а вокруг зеленел, светился коврик
травы,-- не было в камнях такой щелочки, трещинки, откуда бы не
выглядывала она -- свежая, веселая, изумрудная, свидетельствуя
о неистребимой силе Живой Жизни, которая всегда и везде
торжествует над любыми камнями! По траве, помахивая хвостом,
топтался ишак; репьи, налипшие к его красивой хвостяной
кисточке, превратили ее в безобразный колючий комок.
-- Уже успел? -- укоризненно сказал Ходжа На-среддин,
поймав на лету его хвост.
Одноглазый, принявший в этом путешествии все заботы об
ишаке на себя, достал из-за пазухи деревянный гребень и занялся
расчесыванием кисточки и выбиранием из нее репьев.
-- Жаль, что это -- озеро, а не какая-нибудь другая вещь,
более удобная, чтобы ее украсть,-- задумчиво сказал он, окончив
приведение ишачьего хвоста в благопристойный вид.-- После того
как я побывал в последний раз у гробницы, я чувствую в себе
великую силу для совершения различных добрых дел во славу
милосердного Турахона и обуреваем рвением поскорее взяться за
них.
-- Добрые дела,-- отозвался Ходжа Насреддин,-- но помыслы
о них почему-то неизменно устремлены к воровству. Вот и об
озере ты подумал -- украсть, а не иначе.
-- Может быть, встанем перед Агабеком на колени, может
быть, он смилостивится и отдаст сам?
-- Вот именно: отдаст сам. Смотри сюда. Ходжа Насреддин
указал на заросли репейников;
пригнувшись, вор увидел большого паука, пожиравшего желтую
бабочку. Он был нестерпимо отвратителен, этот паук: членистые
ноги, поросшие рыжим волосом, коричневатый крест на спине,
круглое брюхо -- гладкое, тугое, белесое, как будто налитое
гноем. Все было уже кончено: на паутине оставалась пустая
шкурка с обвисшими мертвыми крылышками, а паук, раздувшись,
уполз в свою засаду под лист лопуха и притаился там, зажав в
передних коротких лапах, как в руках, сигнальную нить.
-- Понял? -- спросил Ходжа Насреддин.
-- А что здесь понимать? Паук сожрал бабочку, вот и все.
-- Смотри, что будет дальше.
Сняв тюбетейку и держа ее наготове. Ходжа Насреддин
отправился в обход репейников; несколько раз он прицеливался,
но впустую, и продолжал свои поиски; наконец нашел. Быстрый
взмах, сердитое гудение толстым басом,-- он поймал кого-то в
тюбетейку.
Это был шершень, великолепный могучий шершень,-- не
какой-нибудь молодой и неопытный, а вполне зрелый, в расцвете
всех своих сил, с полным запасом яда, шершень-красавец с
длинным желто-черным полосатым туловищем, настоящий крылатый
тигр! Перегнув молодую веточку. Ходжа Насреддин достал из
тюбетейки этого блистательного шершня и долго им любовался,
поворачивая так и этак; шершень злобно гудел, мерцая
смугло-прозрачными крыльями, в ярости грыз веточку, подгибал
туловище, из которого временами прочеркивалось черное страшное
жало, по силе удара сравнимое только со скорпионьим.
-- Зачем он тебе? -- осведомился вор.-- Разве пустить в
штаны Агабеку?..
Ходжа Насреддин, не ответив, снял с ближнего куста
какую-то старую, брошенную хозяином паутину и обмотал ею
шершня, чтобы смирить его крылья;
гудение затихло,-- тогда он осторожно положил своего
пленника на паутину, принадлежавшую отвратительному пауку.
Паутина провисла и задрожала от яростных попыток шершня
освободиться. Сигнальная нить задергалась. Паук выскочил из-под
лопуха. Такой добычи ему, наверное, никогда еще не попадалось!
Подобно горному охотнику, переправляющемуся по канату через
провал,-- быстро и ловко, брюхом вверх, он перебрался по
сигнальной нити с лопуха на паутину и проворно подбежал к
пленному. Как он радовался, как ликовал, опутывая шершня
клейкими нитями, бегая и суетясь вокруг! Наконец он связал
жертву накрепко,-- теперь можно было и пообедать; выпустив
хищные челюсти, заранее подрагивая тугим гладким брюхом, паук
подполз к шершню. "Вот так бабочка попалась, еще толще
