костным лоском знаменитый, намазанный маслом череп.
Вброд, Ходжа Насреддин в седле, подобрав ноги, а
одноглазый -- разувшись и засучив штаны, пересекли бурливый
ледяной Сай, просвеченный солнцем насквозь, до самого дна, до
пестрой гальки и круглых камней,-- а противоположный берег
встретил их знакомым напевом:
И когда всем детям снится, В лунном свете, майский сон,--
Он выходит из гробницы, Добрый старый Турахон...
За городской стеной, после тягучего зноя тесных улиц и
сдавленных переулков, сразу опахнуло их свежим ветром,
простором. Сады, поля и дороги были перед ними,-- дороги и
вправо, и влево, и прямо...
Одноглазый умоляюще взглянул на Ходжу Насред-дина:
-- Неужели мы проедем, не посетив гробницы, не взглянув на
черенок?
Сказать по правде. Ходже Насреддину не очень хотелось
навещать гробницу: он опасался, что вид погибшего черенка
угнетающе подействует на одноглазого и подорвет в его душе
только что укрепившуюся веру. Но удобного предлога уклониться
сразу не смог найти,-- пришлось ехать.
Повернули к темно и густо зеленевшим справа карагачам и
скоро были в их слитной прохладной тени.
Одноглазый шел молча, вздыхал. Его внутренний трепет
передался и Ходже Насреддину, который хотя и знал, что никаких
чудес не будет, но тоже чувствовал в душе странный жар,
переходивший в трепет.
Не зря чувствовал он этот жар! Он вздрогнул, увидев у
гробницы большой и сильный куст, покрытый пышными, яркими
розами.
Одноглазый вскрикнул и в полубеспамятстве упал на каменные
ступени гробницы, обливаясь слезами.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Охранял гробницу все тот же старик, в том же невероятном
халате, сшитом как будто из лоскутков и ленточек, принесенных
сюда почитателями праведника. Он с первого взгляда узнал
приехавших:
-- Как удалось вам пройти сюда -- разве нет на дорогах
застав? Говорят, в городе возникла какая-то смута, сопряженная
с именем Турахона.
-- Кому нужно -- тот пройдет. Какие заставы смогут
удержать его? -- указал Ходжа Насреддин на своего спутника,
распростертого перед входом в гробницу.
Старик придвинулся ближе и, трясясь от мелкого внутреннего
смеха, прошептал:
-- Помнишь, я говорил, что черенок на этот раз обязательно
примется -- разве я не оказался прав?
Он словно помолодел; сгорбленный, темный, старый, он
светился каким-то внутренним светом через глаза -- такие
прозрачные, что, думалось, он никогда бы не смог скрыть за ними
ни одной черной мысли.
-- Старый лис! -- сказал Ходжа Насреддин.-- Мне понятны
все твои плутни, все хитрости! Где ты раздобыл такой
великолепный куст и как ухитрился перенести его, не повредив
корней?
-- Это мне стоило немалых трудов. Но что я могу поделать
со своим старым сердцем,-- оно разорвалось бы от жалости, если
бы этот человек опять нашел свой черенок засохшим. Вот я и
решил сам сотворить маленькое чудо.
-- Ты сотворил не маленькое чудо, а очень большое, ибо
такими чудесами только и держится мир,-- ответил Ходжа
Насреддин.
Одноглазый поднялся, вошел в гробницу.
-- Пусть помолятся вдвоем,-- сказал старик.
-- Вдвоем? Разве там есть еще кто-нибудь?
-- Какая-то женщина, вдова, по-моему -- сумасшедшая.
Рассказывает, что дедушка Турахон подарил ее детям три тысячи
таньга, помимо всякой мелочи,-- вот она и пришла вознести ему
благодарственную молитву. Ей, должно быть, приснилось...
-- Старик, не кощунствуй! Я только что из города и могу
торжественно поклясться, что в ее рассказе нет ни одного слова
лжи. Научись же наконец верить в чудеса -- ты, ежедневно
созерцающий их и даже творящий сам!
-- Если так, то я верю! -- пробормотал старик, несколько
смутившийся под взглядом Ходжи Насред-дина.-- Может быть,
Турахон и вправду ходит гулять по ночам, когда я сплю? Может
быть, даже заглядывал и в мою каморку?
-- Он заглянул глубже -- в твое сердце, и оставил в нем
навсегда свой благостный след.
Старик задумался и долго молчал, глядя затуманившимися
глазами поверх гробницы, в мягкую остывающую синеву под
куполом, где с шелковым шелестом крыльев сновали туда и сюда
хлопотливые горлики, полные забот о своих птенцах.
-- Вдова принесла Турахону в благодарность нерушимый обет:
взять в дом четвертого сына, какого-нибудь сиротку.
-- Еще чудо! -- воскликнул Ходжа Насреддин.-- Теперь ты
видишь воочию, как одно добро, совершенное в мире, порождает
второе, а второе порождает третье -- и так без конца. Могуча
сила добрых дел, и только добру суждена победа на земле!
-- Именно так! -- прошептал старик, размягчившись.-- После
нашей встречи я много думал над твоими словами и признал их
неоспоримую правоту. Но не спеши осуждать меня за мои прошлые
заблуждения,-- пойми, что они были порождены великой болью.
Аллах дал мне жалостливое сердце: при виде чужих страданий я
сам страдаю больше всех. И не могу никуда укрыться от слез
несчастных и стонов обиженных. Было время, когда мне удалось на
несколько лет спрятаться от беспощадного зла жизни в одном
тихом далеком селении, где я служил хранителем горного озера,
орошающего своими водами окрестные поля. Благословенные годы!
-- мое старое измученное сердце смогло отдохнуть немного. Но
скоро зло настигло меня и там: оно явилось в образе нового
владельца озера, некоего Агабека. Это чудовище, слившее в себе
свирепость дракона и бессердечие паука, словно бы не родилось
из чрева женщины, а возникло из мерзостных глубин зла, подобно
плесенному грибу, возникающему из древесной сырости...
-- Подожди, старик, подожди! -- Сердце у Ходжи Насреддина
подпрыгнуло до самого горла, заткнув дыхание.-- Агабек,
говоришь ты? Владелец горного озера? Тот самый, что обложил
жителей селения неслыханными поборами за воду?
В эту минуту он был похож на охотника, что долгое время
искал в ущельях пятнистого мягколапого барса и уже отчаялся
найти его, и вдруг на мокром песке у ледяного всклокоченного
ручья увидел след -- совсем свежий, еще не успевший
заветриться.
-- Вот, вот, он самый,-- сокрушенно вздохнул старик.-- Ты
уже слышал о нем?
-- А не знаешь ли ты, у кого и как он приобрел это озеро?
-- Говорят, выиграл в кости.
Ходжа Насреддин нашел Агабека!
Продолжая наше уподобление, скажем: охотник увидел барса.
Он на лету схватил глазом бесшумно мелькнувшую в зарослях
желтую тень и в переливчатом мерцании листвы под ветром, в
пляске солнечных пятен успел заметить иные пятна, сразу
исчезнувшие.
Схватив старика за руку. Ходжа Насреддия усадил его на
коврик, возле дымившегося костра:
-- Садись, отец! Садись и рассказывай. Мае нужно многое
узнать от тебя, очень многое. Где, в каких горах это озеро?
Каков с виду Агабек? Сколько ему лет? Не удивляйся моему
волнению, поверь, что за ним кроется не только праздное
любопытство. Откуда он взялся, этот Агабек? Где жил и что делал
раньше?
-- Вопросы твои летят, как пчелы из улья, разве могу я
уследить за всеми сразу? -- взмолился старик.-- Осади коня
своего нетерпения, задавай вопросы по одному, чтобы мог я
отвечать не спеша, обстоятельно и обдуманно, как это положено
людям моего возраста.
В прежние годы верили, что человек, о котором заглазно
говорят в дурную сторону, испытывает щекотание в носу и
беспрерывно чихает, хотя бы разговор происходил вдалеке от
него. Этому Агабеку, наверное, пришлось чихнуть подряд не
меньше раз пятидесяти, если даже он наглухо закупорил в своем
доме все окна и двери, опасаясь холодного ветра с гор.
Он ошибался, этот презренный Агабек: ветер, опасный для
него, ветер возмездия и расплаты, дул не с горных вершин. Из
долины!..
-- Сегодня счастливый день! -- радовался Ходжа Насреддин,
окончив свои расспросы.-- Все получили от дедушки Турахона
подарки: вдова, мой одноглазый спутник и я сам. Один ты остался
без подарка, старик. Но так не будет,-- держи!
Он сбросил с плеч, старику на колени, свой новый халат,
полученный при выходе из тюрьмы.
Старик благодарил и отказывался. Ходжа Насреддин заставил
его взять подарок.
-- Куда же я дену теперь лишний халат? -- недоумевал
старик, облачившись в обнову и разглядывая свою старую
ленточно-лоскутную ветошь, которая, будучи снятой с плеч, уже
ничем решительно не походила на человеческую одежду.-- Выйдет,
пожалуй, подстилка... можно сделать и подушку...
-- Сделай из этого дым,-- посоветовал Ходжа Насреддин.
-- Дым? -- не понял старик.
-- Ну да! Смотри, как это делается. Взяв из его рук
ветошь. Ходжа Насреддин бросил ее в костер.
Помог еще и ветер -- повалил черный дым.
-- Вот и все! -- сказал Ходжа Насреддин, закашлявшись и
припадая к земле.-- Смотри, какое великолепие, какой цвет,
какая в нем едучесть: такой дым не часто приходится видеть, а
нюхать -- тем более!
Старик охал, кряхтел, сожалел, но поделать ничего уже не
мог: ветошь сгорела.
По ветру издали донеслись детские голоса:
За подарки в день счастливый, Ясный, теплый, золотой, Мы
поем тебе "спасибо" В нашей песенке простой.
Пусть же, песенке внимая, Погружаясь снова в сон, В этот
день веселый мая Улыбнется Турахон...
...А первую звезду Ходжа Насреддин и одноглазый вор
встретили далеко за Кокандом. Их путь лежал на запад, в горы,
что смутной громадой высились впереди, резко отграничивая
изломанной линией своего хребта землю от неба. Словно тихий
светоносный океан, слегка розовато-сиреневатый, разлился над
миром, легкие тучки стояли в нем, как волшебные острова, с
отмелями, заливами и размытыми косами,-- и одинокая,
зеленовато-льдистая звезда, совсем еще молодая, прозрачная,
казалась огоньком далекого корабля, плывущего в светлом тумане.
Стемнело быстро; светоносное море со своими волшебными
островами исчезло; звезд высыпало несчетное множество, и
первая, самая ранняя, затерялась в них. А потом небосвод
охватило пожаром: показалась луна -- огромная, красная, уже
переходившая на ущерб; она всплыла над горами, и в ее мглистом
красноватом свете опять обозначилась изломанная линия хребта.
Повеяло свежестью, пришла ночь. Ходжа Насред-дин,
оставшийся без халата, начал поеживаться и все чаще
приподнимался в седле, вглядываясь -- не блеснет ли на дороге
огонек уютной сельской чайханы.
Так, втроем, начали они свой новый поход: ишак, одноглазый
вор и Ходжа Насреддин. Но если бы мы встретили их в эту ночь на
каменистой, тускло поблескивающей дороге, то нам почудилось бы,
что с ними в дальний путь незримо идет четвертый -- дедушка
Турахон.
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
Мудрый Аллах и всеведущий, сделай так, чтобы спасение
этого юноши было делом моих рук!..
"Тысяча и одна ночь"
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Знаменитый самаркандский дервиш Керим-Абдал-лах, исследуя
внутреннюю сущность людей, учит, что есть люди ночного тумана,
есть люди яркого дня. Над первыми непреодолимую власть имеет
луна, над вторыми -- солнце. Такое различие знаменитый дервиш
объясняет часами рождения: лунными или солнечными,-- какая из
этих двух взаимопротивостоящих и взаимопротивоборствующих
планет первой проникнет своими лучами в кровь новорожденного,
той он и останется верен до конца жизни. От луны кровь человека
получает прохладность, от солнца -- кипучесть и жар;
соответственно этому и духовное зрение, которым он объемлет мир
