особенно была недовольна, что паркет в одной комнате скрипит. Прораб
покачался на двух-трёх клёпках и обещал устранить.
-- А кто здесь всё это делает? строит? -- резко спросила Клара.
Прораб улыбнулся и промолчал. Отец буркнул:
-- Заключённые, кто!
На обратном пути женщины на лестнице уже не было.
И солдата не было снаружи.
Через несколько дней они переехали.
Но шли месяцы, и годы шли, а Клара почему-то всё не могла забыть той
женщины. Она помнила точно её место на предпоследней ступеньке отметного
удлинённого марша, и каждый раз, если не в лифте, вспоминала на этом месте
её серую нагнутую фигуру и вывернутое ненавидящее лицо.
И всегда суеверно сторонилась к перилам, как бы боясь наступить на
поломойку. Это было непонятно и -- непобедимо.
Однако, ни с отцом, ни с матерью она никогда этим не поделилась, не
напомнила им, не могла. С отцом после войны её отношения вообще установились
нескладистые, недобрые. Он сердился и кричал, что она выросла с испорченной
головой, если вдумчивая -- то навыворот. Её ташкентские воспоминания, её
московские будние наблюдения он находил нетипичными, вредными, а манеру
искать из этих случаев вывод -- возмутительной.
О том, что поломойка и сегодня стоит на их лестнице -- никак нельзя было
ему признаться. Да и мачехе. Да и вообще -- кому?
Вдруг однажды, в прошлом году, спускаясь по лестнице с младшим зятем,
Иннокентием, она не удержалась -- невольно отвела его за рукав в том месте,
где надо было обойти невидимую женщину. Иннокентий спросил, в чём дело.
Клара замялась, могло показаться, что она сумасшедшая. К тому же Иннокентия
она видела очень редко, он постоянно жил в Париже, франтовски одевался,
держался с постоянной насмешечкой и снисходительно к ней, как к девочке.
Но решилась, остановилась -- и тут же рассказала, всё руками развела, как
было тогда.
И без всякого франтовства, без этого ореола вечной европейской жизни, он
стоял всё на той же ступеньке, где их застигло, и слушал -- совсем
попростевший, даже потерянный, почему-то шляпу сняв.
Он всё понял!
С этой минуты у них началась дружба.
До прошлого года Нара со своим Иннокентием были для семьи Макарыгиных
какими-то заморскими нереальными родственниками. В год недельку они мелькали
в Москве да к праздникам присылали подарки. Старшего зятя, знаменитого
Галахова, Клара привычно называла Колей и на "ты", -- а Иннокентия
стеснялась, сбивалась.
Прошлым летом они приехали надольше, стала часто Нара бывать у родных и
жаловаться приёмной матери на мужа, на порчу и затмение их семейной жизни,
до тех пор такой счастливой. С Алевтиной Никаноровной они долгие вели об
этом разговоры, Клара не всегда была дома, но если была, то открыто или
притаённо слушала, не могла и не хотела уклониться. Ведь самая главная
загадка жизни эта и была: отчего любят и отчего не любят?
Сестра рассказывала о многих мелких случаях их жизни, разногласиях,
столкновениях, подозрениях, также о служебных просчётах Иннокентия, что он
переменился, стал пренебрегать мнением важных лиц, а это сказывается и на их
материальном положении, Нара должна себя ограничивать. По рассказам сестры
она оказывалась во всём права, и во всём неправ муж. Но Клара сделала для
себя противоположный вывод: что Нара не умела ценить своего счастья; что
пожалуй она сейчас Иннокентия не любила, а любила себя; она любила не работу
его, а своё положение в связи с его работой; не взгляды и пристрастия его,
пусть изменившиеся, а своё владенье им, утверждённое в глазах всех. Клару
удивляло, что главные обиды её были не на подозреваемые измены мужа, а на
то, что он в обществе других дам недостаточно подчёркивал её особое значение
и важность для себя.
Неволею младшей незамужней сестры мысленно примеряя себя к положению
старшей, Клара уверилась, что она бы себя так ни за что не вела. Как же
можно удовлетворяться чем-то, отдельным от [его] счастья?.. Тут ещё
запутывалось и обострялось, что не было у них детей.
После того радостного откровения на лестнице стало так просто между ними,
что хотелось видеться ещё, обязательно. И, главное, много вопросов набралось
у Клары, на которые вот Иннокентий мог бы и ответить!
Однако присутствие Нары или другого кого-нибудь из семьи почему-то мешало
бы этому.
И когда в тех же днях Иннокентий вдруг предложил ей съездить на денёк за
город, она толчком сердца сразу же согласилась, ещё и подумать, ещё и понять
не успев.
-- Только не хочется никаких усадеб, музеев, знаменитых развалин, --
слабо улыбался Иннокентий.
-- Я тоже не люблю! -- определённо отвела Клара. Оттого что Клара знала
теперь его невзгоды, его вялая улыбка сжимала её сочувствием.
-- Обалдеешь от этих Швейцарии, -- извинялся он, -- хоть по России
простенькой побродить. Найдём такую, а?
-- Попробуем! -- энергично кивнула Клара. -- Найдём!
Всё-таки прямо не договорились -- втроём или вдвоём они едут.
Но назначил ей Иннокентий будний день и Киевский вокзал, без звонка
домой, без заезда сюда, на Калужскую. И из этого ясно стало не только, что
-- вдвоём, но и родителям, пожалуй, знать не нужно.
По отношению к сестре Клара чувствовала себя вполне вправе на эту
поездку. Даже если бы они прекрасно жили -- это был законный родственный
налог. А так, как жили они -- была виновата Нара.
Может, самый замечательный день жизни предстоял сегодня Кларе -- но и
самые мучительные приготовления: как же одеться?! Если верить подругам, ей
не шёл ни один цвет -- но какой-то цвет надо же выбрать! Она надела
коричневое платье, плащ взяла голубой. А больше всего промучалась с
вуалеткой -- два часа накануне примеряла и снимала, примеряла и снимала...
Ведь есть же счастливицы, кто сразу могут решить. Кларе отчаянно нравились
вуалетки, особенно в кино: они делают женщину загадочной, поднимают её выше
критического разглядывания. Но всё ж она отказалась: Иннокентию надоели
всякие французские выдумки, да и будет солнечный день. А чёрные сетчатые
перчатки всё же надела, сетчатые перчатки очень красиво.
Им сразу попался дальний малоярославецкий поезд, паровичок, вот и хорошо,
они билеты взяли до конца на всякий случай, плана у них не было и станций
они не знали.
До того не знали, что оба вздрогнули, когда соседи назвали станцию
[Нара]! Иннокентий, если бы знал, может выбрал бы другой вокзал? А Клара
совсем забыла.
И ещё много раз в пути повторяли эту Нару. Так и висела над ними...
Августовское утро было прохладное. Они встретились оба бодрые, весёлые.
Сразу установился разговор несвязный, оживлённый, только несколько раз
ошибались оба на "вы", и тут же смеялись, и от этого ещё проще становилось.
Иннокентий был весь в западном, полуспортивном, что ли, а таскал и мял с
такой небрежностью, как костюм из "рабочей одежды".
Хотя целый день был впереди, но Клара кинулась его расспрашивать,
сбивчиво -- то о Европе, то -- как понимать нашу жизнь. Она сама точно не
знала, чего хотела, что именно нужно ей понять. Но что-то нужно было! Ей
искренне хотелось поумнеть! Ей так необходимо было разобраться!
Иннокентий шутливо крутил головой:
-- Вы думаете... ты думаешь, я сам что-нибудь понимаю?
-- Но вы же дипломаты, вы нас всех ведёте -- и вдруг ничего не понимаете?
-- Да нет, все мои коллеги понимают, это только я ничего не понимаю. И
даже я всё понимал примерно до прошлого, до позапрошлого года.
-- Что же случилось?
-- И вот этого -- тоже не понимаю, -- смеялся Иннокентий. -- И потом,
Кларочка, всякое объяснение неизвестно откуда начинать, оно же тянется от
дальних-дальних азов. Вот сейчас из-под лавки вылезет пещерный человек и
попросит объяснить ему за пять минут, как электричеством ходят поезда. Ну,
как ему объяснишь? Сперва вообще пойди научись грамоте. Потом -- арифметике,
алгебре, черчению, электротехнике... Чему там ещё?
-- Ну, не знаю... магнетизму...
-- Вот, и ты не знаешь; а на последнем курсе! А потом, мол, приходи,
через пятнадцать лет, я тебе всё за пять минут и объясню, да ты и сам уже
будешь знать.
-- Ну, хорошо, я готова учиться, но где учиться? С чего начинать?
-- Ну... хоть с наших газет.
По вагону шёл с кожаной сумкой и продавал газеты, журналы. Иннокентий
купил у него "Правду".
Ещё при посадке, понимая, что разговор у них может быть особенный, Клара
направила спутника занять неуютную двухместную скамью у двери: Иннокентий не
понимал, но только здесь можно было говорить посвободней.
-- Ну, давай учиться читать, -- развернул газету Иннокентий. -- Вот
заголовок: "Женщины полны трудового энтузиазма и перевыполняют нормы".
Подумай: а зачем им эти нормы? Что у них, дома дела нет? Это значит:
соединённой зарплаты мужа и жены не хватает на семью. А должно хватать --
одной мужской.
-- Во Франции так?
-- Везде так. Вот дальше, смотри: "во всех капиталистических странах,
вместе взятых, нет столько детских садов, сколько у нас". Правда? Да,
наверно правда. Только не объяснена самая малость: во всех странах матери
свободны, воспитывают детей сами, и детские сады им не нужны.
Дребезжали. Ехали. Останавливались.
Иннокентий без труда находил, пальцем ей показывал, а при грохоте
объяснял к уху:
-- Бери дальше, самые ничтожные заметки: "Член французского парламента
имя рек заявил..." и дальше о ненависти французского народа к американцам.
Сказал так? Да наверно сказал, мы правду пишем! Только пропущено: от какой
партии член парламента? Если он не коммунист, так об этом бы непременно
написали, тем ценней его высказывание! Значит, коммунист. Но -- не написано!
И так всё, Клярэт. Напишут о небывалых снежных заносах, тысячи автомашин под
снегом, вот народное бедствие! А хитрость в том, что автомобилей так много,
что для них даже гаражей не строят... Всё это -- свобода [от] информации.
Это проходит и в спорт, пожалуйста:
"встреча принесла заслуженную победу...", дальше не читай, ясно: нашему.
"Судейская коллегия неожиданно для зрителей признала победителем..." --
ясно: не нашего.
Иннокентий оглянулся, куда выбросить газету. И этого не понимал, какой
это заграничный жест! И так уж на них оглядывались. Клара отняла газету и
держала.
-- Вообще, спорт -- опиум для народа, -- заключил Иннокентий.
Это было неожиданно и очень обидно. И совсем неубедительно звучало у
такого некрепкого человека.
-- Я -- в теннис много играю и очень его люблю! -- тряхнула головой
Клара.
-- Играть -- ничего, -- сразу исправился Иннокентий. -- Страшно -- на
зрелища кидаться. Спортивными зрелищами, футболом да хоккеем из нас и делают
дураков.
Дребезжали. Ехали. Смотрели в окно.
-- Значит, у них там -- хорошо? -- спросила Клара. -- Лучше?
-- Лучше, -- кивнул Иннокентий. -- Но не хорошо. Это разные вещи.
-- Чего ж не хватает?
Иннокентий серьёзно не неё посмотрел. Того первого оживления не стало в
нём, очень спокойно смотрел.
-- Так просто не скажешь. Сам удивляюсь. Чего-то нет. И даже многого нет.
А Кларе так с ним было хорошо, по-человечески хорошо, не от какой-нибудь
игры прикосновений, пожатий или тона, их не было, -- и хотелось
отблагодарить, чтоб ему тоже было хорошо, крепче.
-- У вас... у тебя такая интересная работа, -- утешала она.
-- У меня? -- поразился Иннокентий, и притом, что он был худ, ещё впали
его щёки, он показался замученным, будто недоедающим. -- Служить нашим
дипломатом, Кларочка, это иметь две стенки в груди. Два лба в голове. Две
разных памяти.
Больше не пояснял. Вздохнул, смотрел в окно.
А понимала ли это его жена? А чем она его укрепила, утешила?
