вот они собрались уже вернуться -- в тридцать пятом. А тут как раз повалили
навстречу, кировский поток...
Наталья Павловна сейчас тоже всматривалась в мужа. На её глазах когда-то
менялось это лицо, твердели эти губы, излучались через пенсне охолодевшие, а
то и жестокие вспышки. Илларион перестал раскланиваться и перестал частить
"извините". Его всё время попрекали прошлым, там увольняли, там зачисляли на
должность не по образованию -- и они ездили с места на место, бедствовали,
потеряли дочь, потеряли сына. И, уже на всё рукой махнув, рискнули вернуться
в Ленинград. А вышло это -- в июне сорок первого года...
Тем более не смогли они сносно устроиться тут. Анкета висела над мужем.
Но, призрак лабораторный, он не слабел, а сильнел от такой жизни. Он вынес
осеннюю копку траншей. А с первым снегом стал -- могильщиком.
Зловещая эта профессия в осаждённом городе была самой нужной и самой
доходной. Чтобы почтить в последний раз уходящих, осталые в живых отдавали
нищий кубик хлеба.
Нельзя было без содрогания есть этот хлеб! Но оправданье Илларион видел
такое: сограждане нас не жалели -- не будем жалеть и мы!
Супруги выжили. Чтобы ещё до конца блокады Иллариона арестовали за
[намерение] изменить родине. В Ленинграде и многих брали так -- за
намерение, потому что нельзя было прямо дать измену тому, кто не был даже
под оккупацией. А уж Герасимович, в прошлом лагерник, да приехал в Ленинград
в начале войны -- значит, с намерением попасть к немцам. Арестовали бы и
жену, да она при смерти была тогда.
Наталья Павловна рассматривала сейчас мужа -- но, странно, не видела на
нём следов тяжёлых лет. С обычной умной сдержанностью смотрели его глаза
сквозь поблескивающее пенсне. Щёки были не впалые, морщин -- никаких, костюм
-- дорогой, галстук -- тщательно повязан.
Можно было подумать, что не он, а она сидела в тюрьме.
И первая её недобрая мысль была, что ему в спецтюрьме прекрасно живётся,
конечно, он не знает гонений, занимается своей наукой, совсем он не думает о
страданиях жены.
Но она подавила в себе эту злую мысль.
И слабым голосом спросила:
-- Ну, как там у тебя?
Как будто надо было двенадцать месяцев ждать этого свидания, триста
шестьдесят ночей вспоминать мужа на индевеющем ложе вдовы, чтобы спросить:
-- Ну, как там у тебя?
И Герасимович, обнимая своей узкой тесной грудью целую жизнь, никогда не
давшую силам его ума распрямиться и расцвести, целый мир арестантского бытия
в тайге и в пустыне, в следственных одиночках, а теперь в благополучии
закрытого учреждения, ответил:
-- Ничего...
Им отмерено было полчаса. Песчинки секунд неудержимой струёй просыпались
в стеклянное горло Времени. Теснились первыми проскочить десятки вопросов,
желаний, жалоб, -- а Наталья Павловна спросила:
-- Ты о свидании -- когда узнал?
-- Позавчера. А ты?
-- Во вторник... Меня сейчас подполковник спросил, не сестра ли я тебе.
-- По отчеству?
-- Да.
Когда они были женихом и невестой, и на Амуре тоже, -- их все принимали
за брата и сестру. Было в них то счастливое внешнее и внутреннее сходство,
которое делает мужа и жену больше, чем супругами.
Илларион Павлович спросил:
-- Как на работе?
-- Почему ты спрашиваешь? -- встрепенулась она. -- Ты знаешь?
-- А что?
Он кое-что знал, но не знал, то ли он знал, что знала она.
Он знал, что вообще на воле арестантских жён притесняют.
Но откуда было ему знать, что в минувшую среду жену уволили с работы
из-за родства с ним? Эти три дня, уже извещённая о свидании, она не искала
новой работы -- ждала встречи, будто могло совершиться чудо, и свидание
светом бы озарило её жизнь, указав как поступать.
Но как он мог дать ей дельный совет -- он, столько лет просидевший в
тюрьме и совсем не приученный к гражданским порядкам?
И решать-то надо было: отрекаться или не отрекаться...
В этом сереньком, плохо натопленном кабинете с тусклым светом из
обрешеченного окна -- свидание проходило, и надежда на чудо погасала.
И Наталья Павловна поняла, что в скудные полчаса ей не передать мужу
своего одиночества и страдания, что катится он по каким-то своим рельсам,
своей заведенной жизнью -- и всё равно ничего не поймёт, и лучше даже его не
расстраивать.
А надзиратель отошёл в сторону и рассматривал штукатурку на стене.
-- Расскажи, расскажи о себе, -- говорил Илларион Павлович, держа жену
через стол за руки, и в глазах его теплилась та сердечность, которая
зажигалась для неё и в самые ожесточённые месяцы блокады.
-- Ларик! у тебя... зачётов... не предвидится?
Она имела в виду зачёты, как в приамурском лагере -- проработанный день
считался за два отбытых, и срок кончался прежде назначенного.
Илларион покачал головой:
-- Откуда зачёты! Здесь их от веку не было, ты же знаешь. Здесь надо
изобрести что-нибудь крупное -- ну, тогда освободят досрочно. Но дело в том,
что изобретения здешние... -- он покосился на полу отвернувшегося
надзирателя, -- ... свойства... весьма нежелательного...
Не мог он высказаться ясней!
Он взял руки жены и щеками слегка тёрся о них.
Да, в обледеневшем Ленинграде он не дрогнул брать пайку хлеба за похороны
с того, кто завтра сам будет нуждаться в похоронах.
А теперь бы вот -- не мог...
-- Грустно тебе одной? Очень грустно, да? -- ласково спрашивал он у жены
и тёрся щекою о её руку.
Грустно?.. Уже сейчас она обмирала, что свидание ускользает, скоро
оборвётся, она выйдет ничем не обогащённая на Лефортовский вал, на
безрадостные улицы -- одна, одна, одна... Отупляющая бесцельность каждого
дела и каждого дня. Ни сладкого, ни острого, ни горького, -- жизнь как серая
вата.
-- Наталочка! -- гладил он её руки. -- Если посчитать, сколько прошло за
два срока, так ведь мало осталось теперь. Три года только. Только три...
-- Только три?! -- с негодованием перебила она, и почувствовала, как
голос её задрожал, и она уже не владела им. -- Только три?! Для тебя --
только! Для тебя прямое освобождение -- "свойства нежелательного"! Ты живёшь
среди друзей! Ты занимаешься своей любимой работой! Тебя не водят в комнаты
за чёрной кожей! А я -- уволена! Мне на что больше жить! Меня никуда не
примут! Я не могу! Я больше не в силах! Я больше не проживу одного месяца!
месяца! Мне лучше -- умереть! Соседи меня притесняют как хотят, мой сундук
выбросили, мою полку со стены сорвали -- они знают, что я слова не смею...
что меня можно выселить из Москвы! Я перестала ходить к сестрам, к тёте
Жене, все они надо мной издеваются, говорят, что таких дур больше нет на
свете. Они все меня толкают с тобой развестись и выйти замуж. Когда это
кончится? Посмотри, во что я превратилась! Мне тридцать семь лет! Через три
года я буду уже старуха! Я прихожу домой -- я не обедаю, я не убираю
комнату, она мне опротивела, я падаю на диван и лежу так без сил, Ларик,
родной мой, ну сделай как-нибудь, чтоб освободиться раньше! У тебя же
гениальная голова! Ну, изобрети им что-нибудь, чтоб они отвязались! Да у
тебя есть что-нибудь и сейчас! Спаси меня! Спа-си ме-ня!!..
Она совсем не хотела этого говорить, сокрушённое сердце!.. Трясясь от
рыданий и целуя маленькую руку мужа, она поникла к покоробленному
шероховатому столику, видавшему много этих слез.
-- Ну, успокойтесь, гражданочка, -- виновато сказал надзиратель, косясь
на открытую дверь.
Лицо Герасимовича перекошенно застыло и слишком заблистало пенсне.
Рыдания неприлично разнеслись по коридору. Подполковник грозно стал в
дверях, уничтожающе посмотрел в спину женщине и сам закрыл дверь.
По прямому тексту инструкции слезы не запрещались, но в высшем смысле её
-- не могли иметь места.
-- Да тут ничего хитрого: хлорную известь разведёшь и кисточкой по
паспорту чик, чик... Только знать надо, сколько минут держать -- и смывай.
-- Ну, а потом?
-- А высохнет -- ни следа не остаётся, чистенький, новенький, садись и
тушью опять корябай -- Сидоров или там Петюшин, уроженец села Криуши.
-- И ни разу не попадались?
-- На этом деле? Клара Петровна... Или может быть...
вы разрешите..?
-- ?
-- ... звать вас, пока никто не слышит, просто Кларой?
-- ... Зовите...
-- Так вот, Клара, первый раз меня взяли потому, что я был беззащитный и
невинный мальчишка. Но второй раз -- хо-го! И держался я под всесоюзным
розыском не какие-нибудь простые годы, а с конца сорок пятого по конец сорок
седьмого, -- это значит, я должен был подделывать не только паспорт и не
только прописку, но справку с места работы, справку на продуктовые карточки,
прикрепление к магазину! И ещё я лишние хлебные карточки по поддельным
справкам получал -- и продавал их, и на то жил.
-- Но это же... очень нехорошо!
-- Кто говорит, что хорошо? Меня заставили, не я это выдумал.
-- Но вы могли просто работать.
-- "Просто" много не наработаешь. От трудов праведных -- палат каменных,
знаете? И кем бы я работал? Специальности получить мне не дали... Попадаться
не попадался, но ошибки бывали. В Крыму в паспортном отделе одна девушка...
только вы не подумайте, что я с ней что-нибудь... просто сочувствующая
попалась и открыла мне секрет, что в самой серии моего паспорта, знаете, эти
ЖЩ, ЛХ -- скрыто указывается, что я был под оккупацией.
-- Но вы же не были!
-- Да не быть-то не был, но паспорт-то чужой! И пришлось из-за этого
новый покупать.
-- Где??
-- Клара! Вы жили в Ташкенте, были на Тезиковом базаре и спрашиваете --
где! Я ещё и орден Красного Знамени хотел себе купить, двух тысяч не
хватило, у меня на руках восемнадцать было, а он упёрся -- двадцать и
двадцать.
-- А зачем вам орден?
-- А зачем всем ордена? Так просто, дурак, пофорсить хотел. Если б у меня
была такая холодная голова, как у вас...
-- Откуда вы взяли, что у меня холодная?
-- Холодная, трезвая, и взгляд такой... умный.
-- Ну, вот!..
-- Правда. Я всю жизнь мечтал встретить девушку с холодной головой.
-- За-чем?
-- Потому что я сам сумасбродный, так чтоб она не давала мне делать
глупостей.
-- Ну, рассказывайте, прошу вас.
-- Так на чём я?.. Да! Когда я вышел с Лубянки -- меня просто кружило от
счастья. Но где-то внутри остался, сидит маленький сторож и спрашивает: что
за чудо? Как же так? Ведь никогда никого не выпускают, это мне в камере
объяснили: виноват, не виноват -- десять в зубы, пять по рогам -- и в
лагерь.
-- Что значит -- [по рогам]?
-- Ну, намордник пять лет.
-- А что значит -- [намордник]?
[]- Боже мой, какая вы необразованная. А ещё дочь прокурора. Как же вы не
поинтересуетесь, чем занимается ваш папа? "Намордник" значит -- кусаться
нельзя. Лишение гражданских прав. Нельзя избирать и быть избранным.
-- Подождите, кто-то подходит...
-- Где? Не бойтесь, это Земеля. Сидите, как сидели, прошу вас! Не
отодвигайтесь. Раскройте папку. Вот так, рассматривайте... Я сразу понял
тогда, что выпустили меня для слежки -- с кем из ребят буду встречаться, не
поеду ли опять к американцам на дачу, да вообще жизни не будет, посадят всё
равно. И я их -- надул! Попрощался с мамой, ночью из дому ушёл -- и поехал к
одному дядьке. Он-то меня и втравил во все эти подделки. И два года за
Ростиславом Дорониным гнали всесоюзный розыск! А я под чужими именами -- в
Среднюю Азию, на Иссык-Куль, в Крым, в Молдавию, в Армению, на Дальний
Восток... Потом -- по маме очень соскучился. Но домой являться -- никак
нельзя! Поехал в Загорск, поступил на завод каким-то петрушкой, подсобником,
мама ко мне по воскресеньям приезжала. Поработал я там недель несколько --
проспал, на работу опоздал. В суд! Судили меня!
