встречается, что я к нему привык, сразу вижу. Вот и всё.
-- Поразительно! -- повторял Селивановский. -- Вас, простите, как по
имени-отчеству?
-- Лев Григорьич.
-- Так вот, Лев Григорьич, а индивидуальные особенности голосов вы можете
различать на звуковидах?
-- Мы называем это -- индивидуальный речевой лад. Да! Это представляет
как раз теперь предмет нашего исследования.
-- Очень удачно! Кажется, для вас есть ин-те-ресное задание.
И Шустерман вышел на цыпочках.
Испортился мотор у воронка, который имел наряд везти заключённых на
свидание, и пока созванивались и выясняли, как быть, -- вышла задержка.
Около одиннадцати часов, когда Нержин, вызванный из Акустической, пришёл на
[шмон,]- шестеро остальных, ехавших на свидание, были уже там. Одних
дошманивали, другие были прошмонены и ожидали в разных телоположениях -- кто
грудью припавши к большому столу, кто разгуливая по комнате за чертою шмона.
На самой этой черте у стены стоял подполковник Климентьев -- весь
выблещенный, прямой, ровный, как кадровый вояка перед парадом. От его чёрных
слитых усов и от чёрной головы сильно пахло одеколоном.
Заложив руки за спину, он стоял как будто совершенно безучастно, на самом
же деле своим присутствием обязывая надзирателей обыскивать на совесть.
На черте обыска Нержина встретил протянутыми руками один из самых
злопридирчивых надзирателей -- Красногубенький, и сразу спросил:
-- В карманах -- что?
Нержин давно уже отстал от той угодливой суетливости, которую испытывают
арестанты-новички перед надзирателями и конвоем. Он не дал себе труда
отвечать и не полез выворачивать карманы в этом необычном для него
шевиотовом костюме. Своему взгляду на Красногубенького он придал сонность и
чуть-чуть отстранил руки от боков, предоставляя тому лазить по карманам.
После пяти лет тюрьмы и после многих таких приготовлений и обысков, Нержину
совсем не казалось, как кажется понову, что это -- грубое насилие, что
грязные пальцы шарят по израненному сердцу, -- нет, его нарастающе-светлое
состояние не могло омрачить ничто, делаемое с его телом.
Красногубенький открыл портсигар, только что подаренный Потаповым,
просмотрел мундштуки всех папирос, не запрятано ли что в них; поковырялся
меж спичек в коробке, нет ли под ними; проверил рубчики носового платка, не
зашито ли что -- и ничего другого в карманах не обнаружил. Тогда, просунув
руки между нижней рубашкой и расстёгнутым пиджаком, он обхлопал весь корпус
Нержина, нащупывая, нет ли чего засунутого под рубашку или между рубашкой и
манишкой. Потом он присел на корточки и тесным обхватом двух горстей провёл
сверху вниз по одной ноге Нержина, затем по другой. Когда Красногубенький
присел, Нержину стало хорошо видно нервно-расхаживающего гравёра-оформителя
-- и он догадался, почему тот так волнуется: в тюрьме гравёр открыл в себе
способность писать новеллы и писал их -- о немецком плене, потом о камерных
встречах, о трибуналах. Одну-две такие новеллы он уже передал через жену на
волю, но и там -- кому их покажешь? Их и там надо прятать. Их и здесь не
оставишь. И никогда нельзя будет ни клочка написанного увезти с собой. Но
один старичок, друг их семьи, прочёл и передал автору через жену, что даже у
Чехова редко встречается столь законченное и выразительное мастерство. Отзыв
сильно подбодрил гравёра.
Так и к сегодняшнему свиданию у него была написана новелла -- как ему
казалось, великолепная. Но в самый момент шмона он струсил перед тем же
Красногубеньким и комочек кальки, на которую новелла была вписана
микроскопическим почерком, проглотил, отвернувшись. А теперь его изнимала
досада, что он съел новеллу -- может быть мог и пронести?
Красногубенький сказал Нержину:
-- Ботинки -- снимите.
Нержин поднял ногу на табуретку, расшнуровал ботинок и движением, как
будто лягался, сошвырнул его с ноги, не глядя, куда он полетел, при этом
обнажая продранный носок. Красногубенький поднял ботинок, рукой обшарил его
внутри, перегнул подошву. С тем же невозмутимым лицом Нержин сошвырнул
второй ботинок и обнажил второй продранный носок. Потому ли что носки были в
больших дырках, Красногубенький не заподозрил, что в носках что-нибудь
спрятано и не потребовал их снять.
Нержин обулся. Красногубенький закурил.
Подполковника косо передёргивало, когда Нержин сошвыривал с ног ботинки.
Ведь это было намеренное оскорбление его надзирателя. Если не заступаться за
надзирателей -- арестанты сядут на голову и администрации тюрьмы. Климентьев
опять раскаивался, что проявил доброту, и почти решил найти повод придраться
и запретить свидание этому наглецу, который не стыдится своего положения
преступника, а даже как бы упивается им.
-- Внимание! -- сурово заговорил он, и семеро заключённых и семеро
надзирателей повернулись в его сторону. -- Порядок известен? Родственникам
ничего не передавать. От родственников ничего не принимать. Все передачи --
только через меня. В разговорах не касаться: работы, условий труда, условий
быта, распорядка дня, расположения объекта. Не называть никаких фамилий. О
себе можно только сказать, что всё хорошо и ни в чём не нуждаетесь.
-- О чём же говорить? -- крикнул кто-то. -- О политике?
Климентьев даже не затруднился на это ответить, так это было явно
несуразно.
-- О своей вине, -- мрачно посоветовал другой из арестантов. -- О
раскаянии.
-- О следственном деле тоже нельзя, оно -- секретное, -- невозмутимо
отклонил Климентьев. -- Расспрашивайте о семье, о детях. Дальше. Новый
порядок: с сегодняшнего свидания запрещаются рукопожатия и поцелуи.
И Нержин, остававшийся вполне равнодушным и к шмону, и к тупой
инструкции, которую знал, как обойти, -- при запрещении поцелуев
почувствовал тёмный взлёт в глазах.
-- Раз в год видимся... -- хрипло выкрикнул он Климентьеву, и Климентьев
обрадованно довернулся в его сторону, ожидая, что Нержин выпалит дальше.
Нержин почти предуслышал, как Климентьев рявкнет сейчас:
-- Лишаю свидания!!
И задохнулся.
Свидание его, в последний час объявленное, выглядело полузаконным и
ничего не стоило лишить...
Всегда какая-нибудь такая мысль останавливает тех, кто мог бы выкрикнуть
правду или добыть справедливость.
Старый арестант, он должен был быть господином своему гневу.
Не встретив бунта, Климентьев бесстрастно и точно довесил:
-- В случае поцелуя, рукопожатия или другого нарушения, -- свидание
немедленно прекращается.
-- Но жена-то не знает! Она меня поцелует! -- запальчиво сказал гравёр.
-- Родственники также будут предупреждены! -- предусмотрел Климентьев.
-- Никогда такого порядка не было!
-- А теперь -- будет.
(Глупцы! И глупо их возмущение -- как будто он сам, а не свежая
инструкция придумала этот порядок!)
-- Сколько времени свидание?
-- А если мать придёт -- мать не пустите?
-- Свидание тридцать минут. Пускаю только того одного, на кого написан
вызов.
-- А дочка пяти лет?
-- Дети до пятнадцати лет проходят со взрослыми.
-- А шестнадцати?
-- Не пропустим. Ещё вопросы? Начинаем посадку.
На выход!
Удивительно! -- везли не в воронке, как всё последнее время, а в голубом
городском автобусе уменьшенных размеров.
Автобус стоял перед дверью штаба. Трое надзирателей, каких-то новых,
переодетых в гражданскую одежду, в мягких шляпах, держа руки в карманах (там
были пистолеты), вошли в автобус первыми и заняли три угла. Двое из них
имели вид не то боксёров в отставке, не то гангстеров. Очень хороши были на
них пальто.
Утренний иней уже изникал. Не было ни морозца, ни оттепели.
Семеро заключённых поднялись в автобус через единственную переднюю дверцу
и расселись.
Зашли четыре надзирателя в форме.
Шофёр захлопнул дверцу и завёл мотор.
Подполковник Климентьев сел в легковую.
К полудню в бархатистой тишине и полированном уюте кабинета Яконова
самого хозяина не было -- он был в Семёрке занят "венчанием" клиппера и
вокодера (идея соединить эти две установки в одну родилась сегодня утром у
корыстного Маркушева и была подхвачена многими, у каждого был на то свой
особый расчёт; сопротивлялись только Бобынин, Прянчиков и Ройтман, но их не
слушали).
А в кабинете сидели: Селивановский, генерал Бульбанюк от Рюмина, здешний
марфинский лейтенант Смолосидов и заключённый Рубин.
Лейтенант Смолосидов был тяжёлый человек. Даже веря, что в каждом живом
творении есть что-то хорошее, трудно было отыскать это хорошее в его
чугунном никогда не смеющемся взгляде, в безрадостной нескладной пожимке
толстых губ. Должность его в одной из лабораторий была самая маленькая --
чуть старше радиомонтажника, получал он как последняя девчёнка -- меньше
двух тысяч в месяц, правда, ещё на тысячу воровал из института и продавал на
чёрном рынке дефицитные радиодетали, -- но все понимали, что положение и
доходы Смолосидова не ограничиваются этим.
Вольные на шарашке боялись его -- даже те его приятели, кто играл с ним в
волейбол. Страшно было его лицо, на которое нельзя было вызвать озарения
откровенности. Страшно было особое доверие, оказываемое ему высочайшим
начальством. Где он жил? и вообще был ли у него дом? и семья? Он не бывал в
гостях у сослуживцев, ни с кем из них не делил досуга за оградой института.
Ничего не было известно о его прошлой жизни, кроме трёх боевых орденов на
груди и неосторожного хвастовства однажды, что за всю войну маршал
Рокоссовский не произнёс ни единого слова, которого бы он, Смолосидов, не
слышал. Когда его спросили, как это могло быть, он ответил, что был у
маршала личным радистом.
И едва встал вопрос, кому из вольных поручить обслуживание магнитофона с
обжигающе-таинственной лентой, из канцелярии министра скомандовали:
Смолосидову.
Сейчас Смолосидов пристраивал на маленьком лакированном столике
магнитофон, а генерал Бульбанюк, вся голова которого была как одна большая
непомерно разросшаяся картошка с выступами носа и ушей, говорил:
-- Вы -- заключённый, Рубин. Но вы были когда-то коммунистом и, может
быть, когда-нибудь будете им опять.
"Я и сейчас коммунист!" -- хотелось воскликнуть Рубину, но было
унизительно доказывать это Бульбанюку.
-- Так вот, советское правительство и наши органы считают возможным
оказать вам доверие. С этого магнитофона вы сейчас услышите государственную
тайну мирового масштаба. Мы надеемся, что вы поможете нам изловить этого
негодяя, который хочет, чтоб над его родиной трясли атомной бомбой. Само
собой разумеется, что при малейшей попытке разгласить тайну вы будете
уничтожены. Вам ясно?
-- Ясно, -- отсек Рубин, больше всего сейчас боясь, чтоб его не
отстранили от ленты. Давно растеряв всякую личную удачу, Рубин жил жизнью
человечества как своей семейной. Эта лента, ещё не прослушанная, уже лично
задевала его.
Смолосидов включил на прослушивание.
И в тишине кабинета прозвучал с лёгкими примесями шорохов диалог
нерасторопного американца и отчаянного русского.
Рубин впился в пёструю драпировку, закрывающую динамик, будто ища
разглядеть там лицо своего врага. Когда Рубин так устремлённо смотрел, его
лицо стягивалось и становилось жестоким. Нельзя было вымолить пощады у
человека с таким лицом.
После слов:
-- А кто такой ви? Назовите ваш фамилия, -
Рубин откинулся к спинке кресла уже новым человеком. Он забыл о чинах,
здесь присутствующих, и что на нём самом давно не горят майорские звёзды. Он
поджёг погасшую папиросу и коротко приказал:
-- Так. Ещё раз.
Смолосидов включил обратный перемот.
