спешил исправить положение и убедить высокую комиссию, что состояние
вокодера не так безнадёжно, как, скажем, клиппера. Несмотря на свои тридцать
лет, Ройтман был уже лауреатом сталинской премии -- и без страха ввергал
свою лабораторию в самый смерч государственных невзгод.
Его стали слушать до десятка прехавших, из которых Двое кое-что понимали
в технической сути дела, остальные же только приосанились. Однако, вызванный
Осколуповым жёлтый, заикающийся от бешенства Мамурин успел прибыть вскоре за
Ройтманом и вступился за клиппер, уже [почти] готовый к выпуску в свет.
Невдолге прибыл и Яконов -- с подведенными впалыми глазами, с лицом,
побелевшим до голубизны, -- и опустился на стул у стены. Разговор
раздробился, запутался, и вскоре никому уже не было понятно, как вытаскивать
загубленное предприятие.
И надо же было так несчастно случиться, что сердце института и совесть
института -- оперуполномоченный товарищ Шикин и парторг товарищ Степанов в
это воскресенье разрешили себе вполне естественную слабость -- не приехать
на службу и не возглавить коллектива, руководимого ими в будни. (Поступок
тем более простительный, что, как известно, при правильно поставленной
разъяснительной и организационно-массовой работе -- присутствие в процессе
труда самих руководителей вовсе не обязательно.) Тревога и сознание
внезапной ответственности охватили дежурного по институту. С риском для себя
он оставил телефоны и побежал по лабораториям, шёпотом сообщая их
начальникам о приезде чрезвычайных гостей, дабы они могли удвоить бдение. Он
так был взволнован и так спешил вернуться к своим телефонам, что не придал
значения запертой двери конструкторского бюро и не успел сбегать в Вакуумную
лабораторию, где дежурила Клара Макарыгина и из вольных больше не было
сегодня никого.
Начальники лабораторий в свою очередь ничего не объявили вслух, -- ибо
нельзя же было вслух просить принять рабочий вид из-за приезда начальства,
но обошли все столы и стыдливым шёпотом предупреждали каждого в отдельности.
Так весь институт сидел и ждал начальства. Начальство же, посовещавшись,
частью осталось в кабинете Яконова, частью пошло в Семёрку, и лишь сам
Селивановский и майор Ройтман спустились в Акустическую: чтоб избавиться ещё
от этой новой заботы, Яконов порекомендовал Акустическую как удобную базу
для выполнения поручения Рюмина.
-- Каким же образом вы думаете обнаружить этого человека? -- спросил по
дороге Селивановский Ройтмана.
Ройтман ничего не мог думать, так как сам узнал о поручении пять минут
назад: подумал за него прошлой ночью Осколупов, когда взялся за такую
работу, не думая. Но уже и за пять минут Ройтман кое-что успел сообразить.
-- Видите ли, -- говорил он, называя замминистра по имени-отчеству и безо
всякой угодливости, -- у нас ведь есть прибор видимой речи -- ВИР,
печатающий так называемые [звуковиды], и есть человек, читающий эти
звуковиды, некто Рубин.
-- Заключённый?
-- Да. Доцент-филолог. Последнее время он у меня занят тем, что ищет в
звуковидах индивидуальные особенности речи. И я надеюсь, что, развернув этот
телефонный разговор в звуковиды, и сличая со звуковидами подозреваемых...
-- Гм... Придётся этого филолога ещё согласовывать с Абакумовым, --
покачал головой Селивановский.
-- В смысле секретности?
-- Да.
В Акустической тем временем, хотя все уже знали о приезде начальства, но
решительно не могли в себе преодолеть мучительной инерции бездействия,
поэтому темнили, лениво копались в ящиках с радиолампами, проглядывали схемы
в журналах, зевали в окно. Вольнонаёмные девушки сбились в кучку и шёпотом
сплетничали, помощник Ройтмана их разгонял. Симочки, на её счастье, на
работе не было -- она отгуливала переработанный день и тем была избавлена от
терзаний видеть Нержина разодетым и сияющим перед свиданием с женщиной,
имевшей на него больше прав, чем Симочка.
Нержин чувствовал себя именинником, в Акустическую заходил уже третий
раз, без дела, просто от нервности ожидания слишком запоздавшего воронка.
Сел он не на стул к себе, а на подоконник, с наслаждением затягивался дымом
папиросы и слушал Рубина. Рубин же, не найдя в профессоре Челнове достойного
слушателя баллады о Моисее, теперь с тихим жаром читал её Глебу. Рубин не
был поэтом, но иногда набрасывал стихи задушевные, умные. Недавно Глеб очень
хвалил его за широту взглядов в стихотворном этюде об Алёше Карамазове --
одновременно в шинели юнкера отстаивающем Перекоп и в шинели красноармейца
берущем Перекоп. Сейчас Рубину очень хотелось, чтобы Глеб оценил балладу о
Моисее и вывел бы для себя тоже, что ждать и верить сорок лет -- разумно,
нужно, необходимо.
Рубин не существовал без друзей, он задыхался без них. Одиночество было
до такой степени ему невыносимо, что он даже не давал мыслям дозревать в
одной своей голове, а, найдя в себе хотя бы полмысли, -- уже спешил делиться
ею. Всю жизнь он был друзьями богат, но в тюрьме складывалось как-то так,
что друзья его не были его единомышленниками, а единомышленники -- друзьями.
Итак, никто ещё в Акустической не занимался работой, и только неизменно
жизнерадостный и деятельный Прянчиков, уже одолевший в себе воспоминание о
ночной Москве и о шальной поездке, обдумывал новое улучшение схемы, напевая:
Бендзи-бендзи-бендзи-ба- ар,
Бендзи -- бендзи -- бендзи -- ба -- ар...
И тогда-то вошли Селивановский с Ройтманом. Ройтман продолжал:
-- На этих звуковидах речь развёртывается сразу в трёх измерениях: по
частоте -- поперёк ленты, по времени -- вдоль ленты, по амплитуде --
густотою рисунка. При этом каждый звук вырисовывается таким неповторимым,
оригинальным, что его легко узнать, и даже по ленте прочесть всё сказанное.
Вот... -- он вёл Селивановского вглубь лаборатории,
-- ... прибор ВИР, его сконструировали в нашей лаборатории (Ройтман и сам
уже забывал, что прибор тяпнули из американского журнала), а вот... -- он
осторожно развернул замминистра к окну,
-- ... кандидат филологических наук Рубин, единственный в Советском Союзе
человек, читающий видимую речь. (Рубин встал и молча поклонился.)
Но ещё когда в дверях было произнесено Ройтманом слово "звуковид", Рубин
и Нержин встрепенулись: их работа, над которой все до сих пор большей частью
смеялись, выплывала на божий свет. За те сорок пять секунд, в которые
Ройтман довёл Селивановского до Рубина, Рубин и Нержин с остротой и
быстротой, свойственной только зэкам, уже поняли, что сейчас будет смотр --
как Рубин читает звуковиды, и что произнести фразу перед микрофоном может
только один из "эталонных" дикторов -- а такой присутствовал в комнате лишь
Нержин. И так же они отдали себе отчёт, что хотя Рубин действительно читает
звуковиды, но на экзамене можно и сплошать, а сплошать нельзя -- это значило
бы кувырнуться с шарашки в лагерную преисподнюю.
И обо всём этом они не сказали ни слова, а только понимающе глянули друг
на друга.
И Рубин шепнул:
-- Если -- ты, и фраза твоя, скажи: "Звуковиды разрешают глухим говорить
по телефону."
А Нержин шепнул:
-- Если фраза его -- угадывай по звукам. Глажу волосы -- верно, поправляю
галстук -- неверно.
И тут-то Рубин встал и молча поклонился.
Ройтман продолжал тем извиняющимся прерывистым голосом, который, если б
услышать его даже отвернувшись, можно было бы приписать только
интеллигентному человеку:
-- Вот нам сейчас Лев Григорьич и покажет своё умение. Кто-нибудь из
дикторов... ну, скажем, Глеб Викентьич... прочтёт в акустической будке в
микрофон какую-нибудь фразу, ВИР её запишет, а Лев Григорьич попробует
разгадать.
Стоя в одном шаге от замминистра, Нержин уставился в него нахальным
лагерным взглядом:
-- Фразу -- вы придумаете? -- спросил он строго.
-- Нет, нет, -- отводя глаза, вежливо ответил Селивановский, -- вы
что-нибудь там сами сочините.
Нержин покорился, взял лист бумаги, на миг задумался, затем в наитии
написал и в наступившей общей тишине подал Селивановскому так, что никто не
мог прочесть, даже Ройтман.
"Звуковиды разрешают глухим говорить по телефону."
-- И это действительно так? -- удивился Селивановский.
-- Да.
-- Читайте, пожалуйста.
Загудел ВИР. Нержин ушёл в будку (ах, как позорно выглядела сейчас
обтягивающая её мешковина!.. вечная эта нехватка материалов на складе!),
непроницаемо заперся там. Зашумел механизм, и двухметровая мокрая лента,
испещрённая множеством чернильных полосок и мазаных пятен, была подана на
стол Рубину.
Вся лаборатория прекратила [работу] и напряжённо следила. Ройтман заметно
волновался. Нержин вышел из будки и издали безразлично наблюдал за Рубиным.
Стояли вокруг, один Рубин сидел, посвечивая им своей просветляющейся
лысиной. Щадя нетерпение присутствующих, он не делал секрета из своей
жреческой премудрости и тут же производил разметку по мокрой ленте
красно-синим карандашом, как всегда плохо очиненным.
-- Вот видите, некоторые звуки не составляет ни малейшего труда отгадать,
например, ударные гласные или сонорные. Во втором слове отчётливо видно --
два раза "р". В первом слове ударный звук "и" и перед ним смягчённый "в" --
здесь твёрдого быть и не может. Ещё ранее -- форманта "а", но следует
помнить, что в первом предударном слоге как "а" произносится так же и "о".
Зато "у" сохраняет своеобразие даже и вдали от ударения, у него вот здесь
характерная полоска низкой частоты. Третий звук первого слова безусловно
"у". А за ним глухой взрывной, скорей всего "к", итак имеем: "укови" или
"укави". А вот твёрдое "в", оно заметно отличается от мягкого, нет в нём
полоски свыше двух тысяч трёхсот герц. "Вукови..." Затем новый звонкий
твёрдый взрывок, на конце же -- редуцированный гласный, это я могу принять
за "ды". Итак, "вуковиды". Остаётся разгадать первый звук, он смазан, я мог
бы принять его за "с", если бы смысл не подсказывал мне, что здесь -- "з".
Итак, первое слово -- "звуковиды"! Пойдём дальше. Во втором слове, как я уже
сказал, два "р" и, пожалуй, стандартное глагольное окончание "ает", а раз
множественное число, значит, "ают". Очевидно, "разрывают", "разрешают"...
сейчас уточню, сейчас... Антонина Валерьяновна, не вы ли у меня взяли лупу?
Нельзя ли попросить на минутку?
Лупа была ему абсолютно не нужна, так как ВИР давал записи самые
разляпистые, но делалось это, по лагерному выражению, [для понта], и Нержин
внутренне хохотал, рассеянно поглаживая и без того приглаженные волосы.
Рубин мимолётно посмотрел на него и взял принесенную ему лупу. Общее
напряжение возрастало, тем более, что никто не знал, верно ли отгадывает
Рубин. Селивановский поражённо шептал:
-- Это удивительно... это удивительно...
Не заметили, как в комнату на цыпочках вошёл старший лейтенант Шустерман.
Он не имел права сюда заходить, поэтому остановился вдалеке. Дав знак
Нержину идти побыстрей, Шустерман, однако, не вышел с ним, а искал случая
вызвать Рубина. Рубин ему нужен был, чтобы заставить его пойти и
перезаправить койку, как положено. Шустерман не первый раз изводил Рубина
этими перезаправками.
Тем временем Рубин уже разгадал слово "глухим" и отгадывал четвёртое.
Ройтман светился -- не только потому, что делил триумф: он искренне
радовался всякому успеху в работе.
И тут-то Рубин, случайно подняв глаза, встретил недобрый исподлобный
взгляд Шустермана. И понял, зачем тут Шустерман. И подарил его злорадным
ответным взглядом: "Сам заправишь!"
-- Последнее слово -- "по телефону", это сочетание настолько часто у нас
