это всё бред! Пятьдесят Восьмая это -- [хранить вечно]! Пятьдесят Восьмая
это -- не преступник, а [враг]! Пятьдесят Восьмую не выкупишь и за миллион!
Лицо её было в морщинах. В голосе звенело отстоявшееся очищенное
страдание.
Сердце Нади раскрылось навстречу этой старшей женщине. Тоном,
извинительным за возвышенность своих слов, она возразила:
-- Я хотела сказать, что мы не отдаём себя до конца... Ведь жёны
декабристов ничего не жалели, бросали, шли... Если не освобождение -- может
быть можно выхлопотать ссылку? Я б согласилась, чтоб его сослали в какую
угодно тайгу, за Полярный круг -- я бы поехала за ним, всё бросила...
Женщина со строгим лицом монахини, в облезшем сером платке, с удивлением
и уважением посмотрела на Надю:
-- У вас есть ещё силы ехать в тайгу?? Какая вы счастливая! У меня уже ни
на что не осталось сил. Кажется, любой благополучный старик согласись меня
взять замуж -- и я бы пошла.
-- И вы могли бы бросить?.. За решёткой?..
Женщина взяла Надю за рукав:
-- Милая! Легко было любить в девятнадцатом веке! Жёны декабристов --
разве совершили какой-нибудь подвиг? Отделы кадров -- вызывали их заполнять
анкеты? Им разве надо было скрывать своё замужество как заразу? -- чтобы не
выгнали с работы, чтобы не отняли эти единственные пятьсот рублей в месяц? В
коммунальной квартире -- их бойкотировали? Во дворе у колонки с водой --
шипели на них, что они враги народа? Родные матери и сестры -- толкали их к
трезвому рассудку и к разводу? О, напротив! Их сопровождал ропот восхищения
лучшего общества! Снисходительно дарили они поэтам легенды о своих подвигах.
Уезжая в Сибирь в собственных дорогих каретах, они не теряли вместе с
московской пропиской несчастные девять квадратных метров своего последнего
угла и не задумывались о таких мелочах впереди, как замаранная трудовая
книжка, чуланчик, и нет кастрюли, и чёрного хлеба нет!.. Это красиво сказать
-- в тайгу! Вы, наверно, ещё очень недолго ждёте!
Её голос готов был надорваться. Слезы наполнили надины глаза от страстных
сравнений соседки.
-- Скоро пять лет, как муж в тюрьме, -- оправдывалась Надя. -- Да на
фронте...
-- Эт-то не считайте! -- живо возразила женщина. -- На фронте -- это не
то! Тогда ждать легко! Тогда ждут -- все. Тогда можно открыто [говорить],
читать письма! Но если ждать, да ещё скрывать, а??
И остановилась. Она увидела, что Наде этого разъяснять не надо.
Уже наступила половина двенадцатого. Вошёл, наконец, подполковник
Климентьев и с ним толстый недоброжелательный старшина. Старшина стал
принимать передачи, вскрывая фабричные пачки печенья и ломая пополам каждый
домашний пирожок. Надин хворост он тоже ломал, ища запеченную записку, или
деньги, или яд. Климентьев же отобрал у всех повестки, записал пришедших в
большую книгу, затем по-военному выпрямился и объявил отчётливо:
-- Внимание! Порядок известен? Свидание -- тридцать минут. Заключённым
ничего в руки не передавать. От заключённых ничего не принимать. Запрещается
расспрашивать заключённых о работе, о жизни, о распорядке дня. Нарушение
этих правил карается уголовным кодексом. Кроме того с сегодняшнего свидания
запрещаются рукопожатия и поцелуи. При нарушении -- свидание немедленно
прекращается.
Присмиревшие женщины молчали.
-- Герасимович Наталья Павловна! -- вызвал Климентьев первой.
Соседка Нади встала и, твердо стуча по полу фетровыми ботами довоенного
выпуска, вышла в коридор.
И всё-таки, хотя и всплакнуть пришлось, ожидая, Надя входила на свидание
с ощущением праздника.
Когда она появилась в двери, Глеб уже встал ей навстречу и улыбался. Эта
улыбка длилась один шаг его и один шаг её, но всё взликовало в ней: он
показался так же близок! он к ней не изменился!
Отставной гангстер с бычьей шеей в мягком сером костюме приблизился к
маленькому столику и тем перегородил узкую комнату, не давая им встретиться.
-- Да дайте, я хоть за руку! -- возмутился Нержин.
-- Не положено, -- ответил надзиратель, свою тяжёлую челюсть для выпуска
слов приспуская лишь несколько.
Надя растерянно улыбнулась, но сделала знак мужу не спорить. Она
опустилась в подставленное ей кресло, из-под кожаной обивки которого местами
вылезало мочало. В кресле этом пересидело несколько поколений следователей,
сведших в могилу сотни людей и скоротечно сошедших туда сами.
-- Ну, так поздравляю тебя! -- сказала Надя, стараясь казаться
оживлённой.
-- Спасибо.
-- Такое совпадение -- именно сегодня!
-- Звезда...
(Они привыкали говорить.)
Надя делала усилие, чтоб не чувствовать взгляда надзирателя и его
давящего присутствия. Глеб старался сидеть так, чтоб расшатанная табуретка
не защемляла его.
Маленький столик подследственного был между мужем и женой.
-- Чтоб не возвращаться: я там тебе принесла погрызть немного, хвороста,
знаешь, как мама делает? Прости, что ничего больше.
-- Глупенькая, и этого не нужно! Всё у нас есть.
-- Ну, хворосту-то нет? А книг ты не велел... Есенина читаешь?
Лицо Нержина омрачилось. Уже больше месяца, как был донос Шикину о
Есенине, и тот забрал книгу, утверждая, что Есенин запрещён.
-- Читаю.
(Всего полчаса, разве можно уходить в подробности!) Хотя в комнате было
вовсе не жарко, скорее -- нетоплено, Надя расстегнула и распахнула воротник
-- ей хотелось показать мужу кроме новой, только в этом году сшитой шубки, о
которой он почему-то молчал, ещё и новую блузку, и чтоб оранжевый цвет
блузки оживил её лицо, наверно землистое в здешнем тусклом освещении.
Одним непрерывным переходящим взглядом Глеб охватил жену -- лицо, и
горло, и распах на груди. Надя шевельнулась под этим взглядом -- самым
важным в свидании, и как бы выдвинулась навстречу ему.
-- На тебе кофточка новая. Покажи больше.
-- А шубка? -- состроила она огорчённую гримаску.
-- Что шубка?
-- Шубка -- новая.
-- Да, в самом деле, -- понял, наконец, Глеб. -- Шуба-то новая! -- И он
обежал взглядом чёрные завитушки, не ведая даже, что это -- каракуль, там уж
поддельный или истинный, и будучи последним человеком на земле, кто мог бы
отличить пятисотрублёвую шубу от пятитысячной.
Она полусбросила шубку теперь. Он увидел её шею, по-прежнему
девически-точёную, неширокие слабые плечи, и, под сборками блузки, -- грудь,
уныло опавшую за эти годы.
И короткая укорная мысль, что у неё своей чередой идут новые наряды,
новые знакомства, -- при виде этой уныло опавшей груди сменилась жалостью,
что скаты серого тюремного воронка раздавили и её жизнь.
-- Ты -- худенькая, -- с состраданием сказал он. -- Питайся лучше. Не
можешь -- лучше?
"Я -- некрасивая?" -- спросили её глаза.
"Ты -- всё та же чудная!" -- ответили глаза мужа.
(Хотя эти слова не были запрещены подполковником, но и их нельзя было
выговорить при чужом...)
-- Я питаюсь, -- солгала она. -- Просто жизнь беспокойная, дёрганая.
-- В чём же, расскажи.
-- Нет, ты сперва.
-- Да я -- что? -- улыбнулся Глеб. -- Я -- ничего.
-- Ну, видишь... -- начала она со стеснением.
Надзиратель стоял в полуметре от столика и, плотный, бульдоговидный,
сверху вниз смотрел на свидающихся с тем вниманием и презрением, с каким у
подъездов изваяния каменных львов смотрят на прохожих.
Надо было найти недоступный для него верный тон, крылатый язык
полунамёков. Превосходство ума, которое они легко ощущали, должно было
подсказать им этот тон.
-- А костюм -- твой? -- перепрыгнула она. Нержин прижмурился и комично
потряс головой.
-- Где мой? Потёмкинской функции. На три часа. Сфинкс пусть тебя не
смущает.
-- Не могу, -- по-детски жалобно, кокетливо вытянула она губы, убедясь,
что продолжает нравиться мужу.
-- Мы привыкли воспринимать это в юмористическом аспекте.
Надя вспомнила разговор с Герасимович и вздохнула.
-- А мы -- нет.
Нержин сделал попытку коленями охватить колени жены, но неуместная
переводинка в столе, сделанная на такой высоте, чтобы подследственный не мог
выпрямить ног, помешала и этому прикосновению. Столик покачнулся. Опираясь
на него локтями, наклонясь ближе к жене, Глеб с досадой сказал:
-- Вот так -- всюду препоны.
"Ты -- моя? Моя?" -- спрашивал его взгляд.
"Я -- та, которую ты любил. Я не стала хуже, поверь!" -- лучились её
серые глаза.
-- А на работе с препонами -- как? Ну, рассказывай же. Значит, ты уже в
аспирантах не числишься?
-- Нет.
-- Так защитила диссертацию?
-- Тоже нет.
-- Как же это может быть?
-- Вот так... -- И она стала говорить быстро-быстро, испугавшись, что
много времени уже ушло. -- Диссертацию никто в три года не защищает.
Продляют, дают дополнительный срок. Например одна аспирантка два года писала
диссертацию "Проблемы общественного питания", а ей тему отменили...
(Ах, зачем? Это совсем не важно!..)
-- ... У меня диссертация готова и отпечатана, но очень задерживают
переделки разные...
[(Борьба с низкопоклонством]- но разве тут объяснишь?..)
-- ... и потом светокопии, фотографии... Ещё как с переплётом будет -- не
знаю. Очень много хлопот...
-- Но стипендию тебе платят?
-- Нет.
-- На что ж ты живёшь?!
-- На зарплату.
-- Так ты работаешь? Где?
-- Там же, в университете.
-- Кем?
-- Внештатная, призрачная должность, понимаешь? Вообще, всюду птичьи
права... У меня и в общежитии птичьи права. Я, собственно...
Она покосилась на надзирателя. Она собиралась сказать, что в милиции её
давно должны были выписать со Стромынки и совершенно по ошибке продлили
прописку ещё на полгода. Это могло обнаружиться в любой день! Но тем более
нельзя было этого сказать при сержанте МГБ...
-- ... Я ведь и сегодняшнее свидание получила... это случилось так...
(Ах, да в полчаса не расскажешь!..)
-- Подожди, об этом потом. Я хочу спросить -- препон, связанных со мной,
нет?
-- И очень жёсткие, милый... Мне дают... хотят дать спецтему... Я пытаюсь
не взять.
-- Это как -- спецтему?
Она вздохнула и покосилась на надзирателя. Его лицо, настороженное, как
если б он собирался внезапно гавкнуть или откусить ей голову, нависало
меньше, чем в метре от их лиц.
Надя развела руками. Надо было объяснить, что даже в университете почти
уже не осталось незасекреченных разработок. Засекречивалась вся наука сверху
донизу. Засекречивание же значило: новая, ещё более подробная анкета о муже,
о родственниках мужа и о родственниках этих родственников. Если написать
там: "муж осуждён по пятьдесят восьмой статье", то не только работать в
университете, но и защитить диссертацию не дадут. Если солгать -- "муж
пропал без вести", всё равно надо будет написать его фамилию -- и стоит
только проверить по картотеке МВД, и за ложные сведения её будут судить. И
Надя выбрала третью возможность, но убегая сейчас от неё под внимательным
взором Глеба, стала оживлённо рассказывать:
-- Ты знаешь, я -- в университетской самодеятельности. Посылают всё время
играть в концертах. Недавно играла в Колонном зале в один даже вечер с
Яковом Заком.
Глеб улыбнулся и покачал головой, как если б не хотел верить.
-- В общем, был вечер профсоюзов, так случайно получилось, -- ну, а
всё-таки... И ты знаешь, смех какой -- моё лучшее платье забраковали,
говорят на сцену нельзя выходить, звонили в театр, привезли другое, чудное,
до пят.
-- Поиграла -- и сняли?
-- У-гм. Вообще, девчёнки меня ругают за то, что я музыкой увлекаюсь. А я
говорю: лучше увлекаться [чем]-нибудь, чем кем-нибудь...
Это -- не между прочим было, это звонко она сказала, это -- был удачно
сформулированный её новый принцип! -- И она выставила голову, ожидая
