похвалы.
Нержин смотрел на жену благодарно и беспокойно. Но этой похвалы, этого
подбодрения тут не нашёлся сказать.
-- Подожди, так насчёт спецтемы...
Надя сразу потупилась, обвисла головой.
-- Я хотела тебе сказать... Только ты не принимай этого к сердцу -- nicht
wahr! -- ты когда-то настаивал, чтобы мы... развелись... -- совсем тихо
закончила она.
(Это и была та третья возможность, -- одна, дающая путь в жизни!.. --
чтобы в анкете стояло не "разведена", потому что анкета всё равно требовала
фамилию бывшего мужа, и нынешний адрес бывшего мужа, и родителей бывшего
мужа, и даже [их] годы рождения, занятия и адрес, -- а чтоб стояло "не
замужем". А для этого -- провести развод, и тоже таясь, в другом городе.)
Да, когда-то он настаивал... А сейчас дрогнул. И только тут заметил, что
обручального кольца, с которым она никогда не расставалась, на её пальце
нет.
-- Да, конечно, -- очень решительно подтвердил он. Этой самой рукою, без
кольца, Надя втирала ладонь в стол, как бы раскатывала в лепёшку чёрствое
тесто.
-- Так вот... ты не будешь против... если... придётся... это сделать?..
-- Она подняла голову. Её глаза расширились. Серая игольчатая радуга её глаз
светилась просьбой о прощении и понимании. -- Это -- псевдо, -- одним
дыханием, без голоса добавила она.
-- Молодец. Давно пора! -- убеждённо твердо соглашался Глеб, внутри себя
не испытывая ни убеждённости, ни твёрдости -- отталкивая на после свидания
всё осмысление происшедшего.
-- Может быть и не придётся! -- умоляюще говорила она, надвигая снова
шубку на плечи, и в эту минуту выглядела усталой, замученной. -- Я -- на
всякий случай, чтобы договориться. Может быть не придётся.
-- Нет, почему же, ты права, молодец, -- затверженно повторял Глеб, а
мыслями переключался уже на то главное, что готовил по списку и что теперь
было в пору опрокинуть на неё. -- Важно, родная, чтобы ты отдавала себе
ясный отчёт. Не связывай слишком больших надежд с окончанием моего срока!
Сам Нержин уже вполне был подготовлен и ко второму сроку и к бесконечному
сидению в тюрьме, как это было уже у многих его товарищей. О чём нельзя было
никак написать в письме, он должен был высказать сейчас.
Но на лице Нади появилось боязливое выражение.
-- Срок -- это условность, -- объяснял Глеб жёстко и быстро, делая
ударения на словах невпопад, чтобы надзиратель не успевал схватывать. -- Он
может быть повторён по спирали. История богата примерами. А если даже и
чудом он кончится -- не надо думать, что мы вернёмся с тобой в наш город к
нашей прежней жизни. Вообще, пойми, уясни, затверди: в страну прошлого
билеты не продаются. Я вот, например, больше всего жалею, что я -- не
сапожник. Как это необходимо в каком-нибудь таёжном посёлке, в красноярской
тайге, в низовьях Ангары! К этой жизни одной только и надо готовиться.
Цель была достигнута: отставной гангстер не шелохался, успевая только
моргать вслед проносящимся фразам.
Но Глеб забыл -- нет, не забыл, он не понимал (как все они не понимали),
что привыкшим ходить по тёплой серой земле -- нельзя вспарить над ледяными
кряжами сразу, нельзя. Он не понимал, что жена продолжала и теперь, как и
вначале, изощрённо, методично отсчитывать дни и недели его срока. Для него
его срок был -- светлая холодная бесконечность, для неё же -- оставалось
двести шестьдесят четыре недели, шестьдесят один месяц, пять лет с небольшим
-- уже гораздо меньше, чем прошло с тех пор, как он ушёл на войну и не
вернулся.
По мере слов Глеба боязнь на лице Нади перешла в пепельный страх.
-- Нет, нет! -- скороговоркой воскликнула она. -- Не говори мне этого,
милый! -- (Она уже забыла о надзирателе, она уже не стыдилась.) -- Не
отнимай у меня надежды! Я не хочу этому верить! Я не могу этому верить! Да
это просто не может быть!.. Или ты подумал, что я действительно тебя брошу?!
Её верхняя губа дрогнула, лицо исказилось, глаза выражали только
преданность, одну преданность.
-- Я верю, я верю, Надюшенька! -- переменился в голосе Глеб. -- Я так и
понял.
Она смолкла и осела после напряжения.
В раскрытых дверях комнаты стал молодцеватый чёрный подполковник, зорко
осмотрел три головы, сдвинувшиеся вместе, и тихо подозвал надзирателя.
Гангстер с шеей пикадора нехотя, словно его отрывали от киселя,
отодвинулся и направился к подполковнику. Там, в четырёх шагах от надиной
спины, они обменялись фразой-двумя, но Глеб за это время, приглуша голос,
успел спросить:
-- Сологдину, жену -- знаешь?
Натренированная в таких оборотах, Надя успела перенестись:
-- Да.
-- И где живёт?
-- Да.
-- Ему свиданий не дают, скажи ей: он...
Гангстер вернулся.
-- ...любит! -- преклоняется! -- боготворит! -- очень раздельно уже при
нём сказал Глеб. Почему-то именно при гангстере слова Сологдина не
показались слишком приподнятыми.
-- Любит-преклоняется-боготворит, -- с печальным вздохом повторила Надя.
И пристально посмотрела на мужа. Когда-то наблюдённого с женским тщанием,
ещё по молодости не полным, когда-то как будто известного -- она увидела его
совсем новым, совсем незнакомым.
-- Тебе -- идёт, -- грустно кивнула она.
-- Что -- идёт?
-- Вообще. Здесь. Всё это. Быть здесь, -- говорила она, маскируя разными
оттенками голоса, чтоб не уловил надзиратель: этому человеку идёт быть в
тюрьме.
Но такой ореол не приближал его к ней. Отчуждал. Она тоже оставляла всё
узнанное передумать и осмыслить потом, после свидания. Она не знала, что
выведется изо всего, но опережающим сердцем искала в нём сейчас -- слабости,
усталости, болезни, мольбы о помощи,
-- того, для чего женщина могла бы принести остаток своей жизни, прождать
хоть ещё вторые десять лет и приехать к нему в тайгу.
Но он улыбался! Он так же самонадеянно улыбался, как тогда на Красной
Пресне! Он всегда был полон, никогда не нуждался ни в чьём сочувствии. На
голой маленькой табуретке ему даже, кажется, и сиделось удобно, он как будто
с удовольствием поглядывал вокруг, собирая и тут материалы для истории. Он
выглядел здоровым, глаза его искрились насмешкой над тюремщиками. Нужна ли
была ему вообще преданность женщины?
Впрочем, Надя ещё не подумала этого всего.
А Глеб не догадался, близ какой мысли она проходила.
-- Пора кончать! -- сказал в дверях Климентьев.
-- Уже? -- изумилась Надя.
Глеб собрал лоб, силясь припомнить, что же ещё было самого важного в том
списке "сказать", который он вытвердил наизусть к свиданию.
-- Да! Не удивляйся, если меня отсюда увезут, далеко, если прервутся
письма совсем.
-- А могут? Куда?? -- вскричала Надя. Такую новость -- и только сейчас!!
-- Бог знает, -- пожав плечами, как-то значительно произнёс он.
-- Да ты уж не стал ли верить в бога??!
(Они ни о чём не поговорили!!)
Глеб улыбнулся:
-- А почему бы и нет? Паскаль, Ньютон, Эйнштейн...
-- Кому было сказано -- фамилий не называть! -- гаркнул надзиратель. --
Кончаем, кончаем!
Муж и жена поднялись разом и теперь, уже не рискуя, что свидание отнимут,
Глеб через маленький столик охватил Надю за тонкую шею и в шею поцеловал и
впился в мягкие губы, которые совсем забыл. Он не надеялся быть в Москве ещё
через год, чтоб их ещё раз поцеловать. Голос его дрогнул нежностью:
-- Делай во всём, как тебе лучше. А я...
Не договорил.
Они смотрелись глаза в глаза.
-- Ну, что это? что это? Лишаю свидания! -- мычал надзиратель и оттягивал
Нержина за плечо.
Нержин оторвался.
-- Да лишай, будь ты неладен, -- еле слышно пробормотал он.
Надя отступала спиной до двери и одними только пальцами поднятой руки без
кольца помахивала на прощанье мужу.
И так скрылась за дверным косяком.
Муж и жена Герасимовичи поцеловались.
Муж был маленького роста, но рядом с женой оказался вровень.
Надзиратель им попался смирный простой парень. Ему совсем не жалко было,
чтоб они поцеловались. Его даже стесняло, что он должен был мешать им
видеться. Он бы отвернулся к стене и так бы простоял полчаса, да не тут-то
было: подполковник Климентьев велел все семь дверей из следственных комнат в
коридор оставить открытыми, чтобы самому из коридора надзирать за
надзирателями.
Оно-то и подполковнику было не жалко, чтобы свиданцы поцеловались, он
знал, что утечки государственной тайны от этого не произойдёт. Но он сам
остерегался своих собственных надзирателей и собственных заключённых:
кой-кто из них состоял на осведомительной службе и мог на Климентьева же
[капнуть].
Муж и жена Герасимовичи поцеловались.
Но поцелуй этот не был из тех, которые сотрясали их в молодости. Этот
поцелуй, украденный у начальства и у судьбы, был поцелуй без цвета, без
вкуса, без запаха -- бледный поцелуй, каким может наградить умерший,
привидевшийся нам во сне.
И -- сели, разделённые столиком подследственного с покоробленной фанерной
столешницей.
Этот неуклюжий маленький столик имел историю богаче иной человеческой
жизни. Многие годы за ним сидели, рыдали и млели от ужаса, боролись с
опустошающей бессонницей, говорили гордые слова или подписывали маленькие
доносы на ближних арестованные мужчины и женщины. Им обычно не давали в руки
ни карандашей, ни перьев -- разве только для редких собственноручных
показаний. Но и писавшие показания успели оставить на покоробленной
поверхности стола свои метки -- те странные волнистые или угольчатые фигуры,
которые рисуются бессознательно и таинственным образом хранят в себе
сокровенные извивы души.
Герасимович смотрел на жену.
Первая мысль была -- какая она стала непривлекательная: глаза подведены
впалыми ободками, у глаз и губ -- морщины, кожа лица -- дряблая, Наташа
совсем уже не следила за ней. Шубка была ещё довоенная, давно просилась хоть
в перелицовку, мех воротника проредился, полёг, а платок -- платок был с
незапамятных времён, кажется ещё в Комсомольске-на-Амуре его купили по
ордеру -- и в Ленинграде она ходила в нём к Невке по воду.
Но подлую мысль, что жена некрасива, исподнюю мысль существа, Герасимович
подавил. Перед ним была женщина, единственная на земле, составлявшая
половину его самого. Перед ним была женщина, с кем сплеталось всё, что
носила его память. Какая миловидная свежая девушка, но с чужой непонятной
душой, со своими короткими воспоминаниями, поверхностным опытом -- могла бы
заслонить жену?
Наташе ещё не было восемнадцати лет, когда они познакомились в одном доме
на Средней Подъяческой, у Львиного мостика, при встрече тысяча девятьсот
тридцатого года. Через шесть дней будет двадцать лет с тех пор. Теперь,
обернувшись, ясно видно, что были для России год Девятнадцатый или
Тридцатый. Но всякий Новый год видишь в розовой маске, не представляешь, что
свяжет народная память со звучаньем его числа. Так верили и в Тридцатый.
А в тот-то год Герасимовича первый раз и арестовали. За --
[вредительство]...
Началом своей инженерной работы Илларион Павлович застиг то время, когда
слово "инженер" равнялось слову "враг" и когда пролетарской славой было
подозревать в инженере -- вредителя. А тут ещё воспитание заставляло
молодого Герасимовича кому надо и кому не надо предупредительно кланяться и
говорить "извините, пожалуйста" очень мягким голосом. А на собраниях он
лишался голоса совсем и сидел мышкой. Он сам не понимал, до чего он всех
раздражал.
Но как ни выкраивали ему дела, едва-едва натянули на пять лет. И на Амуре
сейчас же расконвоировали. И туда приехала к нему невеста, чтобы стать
женой.
Редкая у них была тогда ночь, чтобы мужу и жене не приснился Ленинград. И
