ведь всё равно ты вернёшься ко мне, правда?"
Ещё не узнав и десятой доли Москвы, Надя хорошо узнала расположение
московских тюрем -- эту горестную географию русских женщин. Тюрьмы оказались
в Москве во множестве и расположены по столице равномерно, продуманно, так
что от каждой точки Москвы до какой-нибудь тюрьмы было близко. То с
передачами, то за справками, то на свидания, Надя постепенно научилась
распознавать всесоюзную Большую Лубянку и областную Малую, узнала, что
следственные тюрьмы есть при каждом вокзале и называются КПЗ, побывала не
раз и в Бутырской тюрьме, и в Таганской, знала, какие трамваи (хоть это и не
написано на их маршрутных табличках) идут к Лефортовской и подвозят к
Красной Пресне. А с тюрьмой Матросская Тишина, в революцию упразднённой, а
потом восстановленной и укреплённой, она и сама жила рядом.
С тех пор, как Глеба вернули из далёкого лагеря снова в Москву, на этот
раз не в лагерь, а в какое-то удивительное заведение -- спецтюрьму, где их
кормили превосходно, а занимались они науками, -- Надя опять стала изредка
видеться с мужем. Но не полагалось жёнам знать, где именно содержатся их
мужья -- и на редкие свидания их привозили в разные тюрьмы Москвы.
Веселей всего были свидания в Таганке. Тюрьма эта была не политическая, а
воровская, и порядки в ней поощрительные. Свидания происходили в
надзирательском клубе; арестантов подвозили по безлюдной улице Каменщиков в
открытом автобусе, жёны сторожили на тротуаре, и ещё до начала официального
свидания каждый мог обнять жену, задержаться около неё, сказать, чего не
полагалось по инструкции, и даже передать из рук в руки. И само свидание шло
непринуждённо, сидели рядышком, и слушать разговоры четырёх пар приходился
один надзиратель.
Бутырки -- эта, по сути, тоже мягкая весёлая тюрьма, казалась жёнам
леденящей. Заключённым, попадавшим в Бутырки с Лубянок, сразу радовала душу
общая расслабленность дисциплины: в боксах не было режущего света, по
коридорам можно было идти, не держа рук за спиной, в камере можно было
разговаривать в полный голос, подглядывать под [намордники], днём лежать на
нарах, а под нарами даже спать. Ещё было мягко в Бутырках: можно было ночью
прятать руки под шинель, на ночь не отбирали очков, пропускали в камеру
спички, не выпотрашивали из каждой папиросины табак, а хлеб в передачах
резали только на четыре части, не на мелкие кусочки.
Жёны не знали обо всех этих поблажках. Они видели крепостную стену в
четыре человеческих роста, протянувшуюся на квартал по Новослободской. Они
видели железные ворота между мощными бетонными столпами, к тому ж ворота
необычайные: медленно-раздвижные, механически открывающие и закрывающие свой
зев для воронков. А когда женщин пропускали на свидание, то вводили сквозь
каменную кладку двухметровой толщины и вели меж стен в несколько
человеческих ростов в обход страшной Пугачёвской башни. Свидания давали:
обыкновенным зэкам -- через две решётки, между которыми ходил надзиратель,
словно и сам посаженный в клетку; зэкам же высшего круга, шарашечным, --
через широкий стол, под которым глухая разгородка не допускала соприкасаться
ногами и сигналить, а у торца стоял надзиратель, недреманной статуей
вслушивался в разговор. Но самое угнетающее в Бутырках было, что мужья
появлялись как бы из глубины тюрьмы, на полчаса они как бы выступали из этих
сырых толстых стен, как-то призрачно улыбались, уверяли, что живётся им
хорошо, ничего им не надо -- и опять уходили в эти стены.
В Лефортове же свидание было сегодня первый раз. Вахтер поставил птичку в
списке и показал Наде на здание пристройки.
В голой комнате с двумя длинными скамьями и голым столом уже ожидало
несколько женщин. На стол были выставлены плетёная корзинка и базарные сумки
из кирзы, как видно полные всё-таки продуктами. И хотя шарашечные зэки были
вполне сыты, Наде, пришедшей с невесомым "хворостом" в кулёчке, стало обидно
и совестно, что даже раз в год она не может побаловать мужа вкусненьким.
Этот хворост, рано вставши, когда в общежитии ещё спали, она жарила из
оставшейся у неё белой муки и сахара на оставшемся масле. Подкупить же
конфет или пирожных она уже не успела, да и денег до получки оставалось
мало. Со свиданием совпал день рождения мужа -- а подарить было нечего!
Хорошую книгу? но невозможно и это после прошлого свидания: тогда Надя
принесла ему чудом достанную книжечку стихов Есенина. Такая точно у мужа
была на фронте и пропала при аресте. Намекая на это, Надя написала на
титульном листе:
"Так и всё утерянное к тебе вернётся."
Но подполковник Климентьев при ней тут же вырвал заглавный лист с
надписью и вернул его, сказав, что никакого [текста] в передачах быть не
может, текст должен идти отдельно через цензуру. Узнав, Глеб проскрежетал и
попросил не передавать ему больше книг.
Вокруг стола сидело четверо женщин, из них одна молодая с трёхлетней
девочкой. Никого из них Надя не знала. Она поздоровалась, те ответили и
продолжали оживлённо разговаривать.
У другой же стены на короткой скамье отдельно сидела женщина лет тридцати
пяти-сорока в очень не новой шубе, в сером головном платке, с которого ворс
начисто вытерся, и всюду обнажилась простая клетка вязки. Она заложила ногу
за ногу, руки свела кольцом и напряжённо смотрела в пол перед собой. Вся
поза её выражала решительное нежелание быть затронутой и разговаривать с
кемлибо. Ничего похожего на передачу у неё не было ни в руках, ни около.
Компания готова была принять Надю, но Наде не хотелось к ним -- она тоже
дорожила своим особенным настроением в это утро. Подойдя к одиноко сидящей
женщине, она спросила её, ибо негде было на короткой скамье сесть поодаль:
-- Вы разрешите?
Женщина подняла глаза. Они совсем не имели цвета. В них не было понимания
-- о чём спросила Надя. Они смотрели на Надю и мимо неё.
Надя села, кисти рук свела в рукавах, отклонила голову набок, ушла щекой
в свой лжекаракулевый воротник. И тоже замерла.
Она хотела бы сейчас ни о чём другом не слышать, и ни о чём другом не
думать, как только о Глебе, о разговоре, который вот будет у них, и о том
долгом, что нескончаемо уходило во мглу прошлого и мглу будущего, что было
не он, не она -- вместе он и она, и называлось по обычаю затёртым словом
"любовь".
Но ей не удавалось выключиться и не слышать разговоров у стола. Там
рассказывали, чем кормят мужей -- что утром дают, что вечером, как часто
стирают им в тюрьме бельё -- откуда-то всё это знали! неужели тратили на это
жемчужные минуты свиданий? Перечисляли, какие продукты и по сколько грамм
или килограмм принесли в передачах. Во всём этом была та цепкая женская
забота, которая делает семью -- семьёй и поддерживает род человеческий. Но
Надя не подумала так, а подумала: как это оскорбительно -- обыденно, жалко
разменивать великие мгновения! Неужели женщинам не приходило в голову
задуматься лучше -- а кто смел заточить их мужей? Ведь мужья могли бы быть и
не за решёткой и не нуждаться в этой тюремной еде!
Ждать пришлось долго. Назначено им было в десять, но и до одиннадцати
никто не появлялся.
Позже других, опоздав и запыхавшись, пришла седьмая женщина, уже
седоватая. Надя знала её по одному из прошлых свиданий -- то была жена
гравёра, его третья и она же первая жена. Она сама охотно рассказывала свою
историю: мужа она всегда боготворила и считала великим талантом. Но как-то
он заявил, что недоволен её психологическим комплексом, бросил её с ребёнком
и ушёл к другой. С той, рыжей, он прожил три года, и его взяли на войну. На
войне он сразу попал в плен, но в Германии жил свободно и там, увы, у него
тоже были увлечения. Когда он возвращался из плена, его на границе
арестовали и дали ему десять лет. Из Бутырской тюрьмы он сообщил той, рыжей,
что сидит, что просит передач, но рыжая сказала: "лучше б он изменил мне,
чем Родине! мне б тогда легче было его простить!" Тогда он взмолился к ней,
к первенькой -- и она стала носить ему передачи, и ходить на свидания -- и
теперь он умолял о прощении и клялся в вечной любви.
Наде отозвалось, как при этом рассказе жена гравёра с горечью
предсказывала: должно быть, если мужья сидят в тюрьме, то вернее всего --
изменять им, тогда после выхода они будут нас ценить. А иначе они будут
думать -- мы никому не были нужны это время, нас просто никто не взял.
Отозвалось, потому что сама Надя думала так иногда.
Пришедшая и сейчас повернула разговор за столом. Она стала рассказывать о
своих хлопотах с адвокатами в юридической консультации на Никольской улице.
Консультация эта долго называлась "Образцовой". Адвокаты её брали с клиентов
многие тысячи и часто посещали московские рестораны, оставляя дела клиентов
в прежнем положении. Наконец в чём-то они где-то не угодили. Их всех
арестовали, всем нарезали по десять лет, сняли вывеску "Образцовая", но уже
в качестве необразцовой консультация наполнилась новыми адвокатами, и те
опять начали брать многие тысячи, и опять оставляли дела клиентов в том же
положении. Необходимость больших гонораров адвокаты с глазу на глаз
объясняли тем, что надо делиться, что они берут [не только себе], что дела
проходят через много рук. Перед бетонной стеной закона беспомощные женщины
ходили как перед четырёхростовой стеной Бутырок -- взлететь и перепорхнуть
через неё не было крыльев, оставалось кланяться каждой открывающейся
калиточке. Ход судебных дел за стеной казался таинственными проворотами
грандиозной машины, из которой -- вопреки очевидности вины, вопреки
противоположности обвиняемого и государства, могут иногда, как в лотерее,
чистым чудом выскакивать счастливые выигрыши. И так не за выигрыш, но за
мечту о выигрыше, женщины платили адвокатам.
Жена гравёра неуклонно верила в конечный успех. Из её слов было понятно,
что она собрала тысяч сорок за продажу комнаты и пожертвований от
родственников, и все эти деньги переплатила адвокатам; адвокатов сменилось
уже четверо, подано было три просьбы о помиловании и пять обжалований по
существу, она следила за движением всех этих жалоб, и во многих местах ей
обещали благоприятное рассмотрение. Она по фамилиям знала всех дежурных
прокуроров трёх главных прокуратур и дышала атмосферой приёмных Верховного
Суда и Верховного Совета. По свойству многих доверчивых людей, а особенно
женщин, она переоценивала значение каждого обнадёживающего замечания и
каждого невраждебного взгляда.
-- Надо [писать]! Надо всем писать! -- энергично повторяла она, склоняя и
других женщин ринуться по её пути. -- Мужья наши страдают. Свобода не придёт
сама. Надо писать!
И этот рассказ тоже отвлёк Надю от её настроения и тоже больно задел.
Стареющая жена гравёра говорила так воодушевлённо, что верилось: она
опередила и обхитрила их всех, она непременно добудет своего мужа из тюрьмы!
-- И рождался упрёк: а я? почему я не смогла так? почему я не оказалась
такой же верной подругой?
Надя только один раз имела дело с "образцовой" консультацией, составила с
адвокатом только одну просьбу, заплатила ему только две с половиной тысячи
-- и, наверное, мало: он обиделся и ничего не сделал.
-- Да, -- сказала она негромко, как бы почти про себя, -- всё ли мы
сделали? Чиста ли наша совесть?
За столом её не услышали в общем разговоре. Но соседка вдруг резко
повернула голову, как будто Надя толкнула её или оскорбила.
-- А что можно сделать? -- враждебно отчётливо произнесла она. -- Ведь
